Армянские мотивы

Терпеть голод больше не было никакой мочи, все быстро расселись вокруг стола. Соседи справа, слева и напротив тоже сели за стол.

Как самый старший, встал тесть Овика – сказать первый тост.

– Жил-был царь. Любил он, переодевшись дервишем, наведываться в гости к подданным, чтобы своими глазами увидеть, как живёт его народ. Однажды зашёл он в лавку к бедному сапожнику Азамату, а там – пир горой. Музыканты, веселье. Когда все разошлись, спросил дервиш Азамата, откуда у него деньги. «Я весь день трудился, на ползаработка купил еду, а другую половину отдал музыкантам» – «А если завтра царь решит, что не нужны ему сапожники, и запретит шить и чинить обувь, где ты возьмёшь деньги, чтобы веселиться?» – «Если такое случится, я возьму кувшин и пойду продавать холодную воду или наймусь к мельнику. Если хочешь веселиться, то всегда найдёшь, как это сделать».

Художник Аркадий Севумян

Царь вернулся к себе и издал указ: запретить сапожное ремесло. Слуги царя ворвались в лачугу Азамата и забрали молоток, шило и другие инструменты. Азамат пошёл продавать воду, но слуги царя разбили его кувшин, тогда он нанялся к мельнику.

Вечером переодетый дервишем царь наведался к бывшему сапожнику. Тот по-прежнему веселился с музыкантами, разделив с ними нехитрый заработок. Когда все разошлись, дервиш спросил Азамата: «А если завтра тебе дадут службу при дворе, и слуги царя придут за тобой и заберут тебя во дворец, ты опять будешь веселиться?» – «Да продлит великий Бог дни нашего царя, – сказал Азамат, – я опять буду пировать».

На следующий день слуги царя притащили Азамата во дворец. Одели в новые одежды, повесили саблю ему на бок и поставили охранять дверь в покои царя.

Весь день простоял бедняк у двери, царь с него глаз не спускал. Еле дождавшись вечера, царь опять принял облик дервиша и побежал к лачугу к Азамату. А тот опять пирует с музыкантами. «Откуда деньги?» – поразился царь. «По дороге домой я продал саблю, а в ножны положил деревяшку. Зачем мне сабля, если я просто стою у двери и ничего не делаю? – «А если завтра царь прикажет тебе отрубить голову преступнику, что ты будешь делать?» – «Горе мне! – закричал Азамат. – Все твои слова, как у пророка, сбываются. Пусть отсохнет твой язык, я не смогу отнять жизнь ни у одного человека, даже если тот оступился!»

На следующий день царь позвал Азамата и приказал ему отрубить голову человеку, который стоял перед царём на коленях. Азамат задрожал всем телом, заплакал… Царь встал со своего трона: «Руби! Или твоя голова слетит!»

Азамат подошёл к преступнику и поднял руки к небу: «Боже, ты ведаешь, кто прав, а кто виноват! Если этот человек виноват, дай мне силу одним ударом отрубить ему голову, а если он прав – пусть моя сабля станет деревянной!»

Сказал и выхватил саблю… Деревяшка! Придворные так и замерли на месте.

Тут царь громко засмеялся и рассказал обо всём придворным.

Долго смеялись придворные и осыпали похвалами Азамата, любящего веселье. Засмеялся даже тот несчастный, что стоял на коленях и, вытянув шею, ожидал удара сабли. Царь даровал преступнику жизнь, а Азамату подарил новые инструменты, чтобы тот мог вернуться к своему ремеслу, жил весело и других бы учил весело жить на свете.

– Amazing! – прошептал мне на ухо Джефф, прослушав армянскую легенду в моём переводе.

– Так выпьем же за то, – тесть Овика наконец-то дошёл до тоста, мужчины встали со стаканами с вином и приготовились, – чтобы всё оружие на земле превратилось в деревянное и им играли только дети. Это воюющему нужна война, а пирующему нужен пир!

– Ануш, тесть-джан! – крикнул Овик и выпил до дна.

Все остальные мужчины тоже выпили до дна, сели, закусили пахучим шашлыком, завернутым в лаваш с пряной зеленью. Джефф тоже выпил до дна, тоже закусил, но не сел, а попросил меня:

– Переведи, пожалуйста, honey!

Я всегда знала, что Джефф большой пацифист. Он никогда не держал в руках оружия, он по своей природе – созидатель, не разрушитель. Он не агрессор и не защитник, скорее, наблюдатель. Я понимала, что Джеффу нелегко далось это путешествие, где всё напоминало о недавней войне, о неоконченной войне, потому что до сих пор с обеих сторон – армянской и азербайджанской – продолжают гибнуть люди.

– Я поражён силой духа вашего народа, – начал Джефф. – Мне трудно представить, что каждый из вас пережил. Ваша сила в том, что вы, невзирая на все трагедии, продолжаете веселиться и находите повод для веселья, вот хотя бы нашу случайную встречу. Спасибо вам, вы открыли мне глаза, что народ, который воюет за свою землю, на самом деле мирный народ и желает только процветания своей стране и счастья своим детям.

Такой речи от американца не ожидал никто, даже я. На секунду за столом установилась мёртвая тишина, было слышно журчание реки и разговоры соек.

Овик первым пришёл в себя:

– Апрес, Джефф-джан! Сенк ю. Ю ар де бест. Цават танем, – и через стол перегнулся, чтобы поцеловать Джеффа.

Остальные мужчины тоже протянули свои стаканы, чокались и обнимались с Джеффом.

– Ануш, Джефф-джан. Мерси!

Джефф смахивал слёзы, всё-таки он очень сентиментальный.

Мы много спорили с ним: была ли необходимость сбрасывать атомные бомбы на Японию в сорок пятом. Я пыталась убедить Джеффа, что не было такой необходимости, что война подходила к концу, что это была банальная месть за Перл Харбор и что ядерная бомбардировка – это преступление против человечества. А Джефф неизменно на все мои доводы отвечал: «Если я не буду доверять правительству страны, в которой живу, и верить в правильность их решений, то, пойми, разрушится весь мир моих ценностей, морали и понятий. А зачем мне это нужно?»

Я не находила больше аргументов. В моей стране ценности менялись слишком быстро, а патриотические чувства были выкорчеваны из души в начале девяностых. И мне было очень приятно, что у карабахцев с понятиями о Родине и долге перед ней всё было в порядке.

– У вас большая семья, – обратилась я к жене Овика. – Четверо детей и все с вами, как здорово…

– Было пятеро, – сказал Овик. Жена прижала платок к глазам.

– Простите меня, я не знала, – мне стало неловко.

Чтобы разрядить обстановку, Зара спросила:

– Этот Вазген Акопович Хачикян, он что, действительно настоящий профессор?

– Самый настоящий! Не сомневайтесь! – все закивали головами.

Сосед справа сказал:

– Он у нас с начала войны. А был профессором Бакинского университета, заведующим кафедрой английского языка и литературы. Из ахпаров[11 - Ахпары – армяне, приехавшие из-за рубежа в Советский Союз.]. Когда-то в Лондоне жил. Студентом ещё. До последнего дня думал, что его и семью не тронут во время бакинских погромов. У него двое детей было, учились в университете, и жена – красавица, певица. Никто не выжил. Только он. Кто-то прятал его, а потом к нам переправили. Он так захотел, не поехал к родственникам в Ереван отсиживаться. Воевать захотел. Иногда сердце ожесточается и требует мести, Джефф-джан.

– А когда пол-Гандзасара разрушили прямыми ракетными обстрелами… – добавил сосед слева.

– Что вы говорите! Это правда? – воскликнули мы с Зарой.

– К сожалению, да, – продолжил сосед. – Профессор оставил войну и несколько лет занимался восстановлением монастыря и семинарии. Всему научился: и строить, и реставрировать. И жить там остался. Вместе с монахами и слушателями семинарии. Он им, как отец родной.

– За Вазгена! За Вазгена! Да продлятся его дни! – мужчины подняли стаканы с вином.

– А кем ты работаешь? – спросил меня Овик.

– Я – учительница.

– Вах, мама-джан, ты учительница? Тичер? – спросил он подтверждения у Джеффа.

– Yes, she is a teacher.

– Вери гуд! Я позвоню директору нашей школы.

– Что вы! Не надо!

– Надо! Знаешь, как она обрадуется? Она тебе школу покажет. Такой школы даже в Ереване нет! Да что там в Ереване, даже в Америке нет!

– Овик-джан, что ты говоришь, – тёща покачала головой.

– Я знаю, что говорю. Мне сам министр образования Армении говорил.

Он схватил телефон и стал куда-то звонить и опять кричать.