Оценить:
 Рейтинг: 0

Четырнадцать дней

Автор
Год написания книги
2022
Теги
<< 1 ... 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 >>
На страницу:
8 из 13
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Поэтому в следующий раз, когда он пришел ко мне, я попыталась о нем разузнать. Женат ли он? Есть ли дети? А он быстренько делает свое дело, накачанные мышцы под футболкой так и бугрятся; непослушные длинные волосы собраны в хвостик, они густые, темные и блестящие, как у мужчин на обложках любовных романов. Он притворяется, будто не слышит моих вопросов, и торопится подняться наверх. И снова я слышу, как на четвертом этаже за ним закрывается дверь. Слышу шаги по потолку, топот вдоль длинного коридора, а потом – ни звука.

Труба отопления идет сквозь мой потолок в ее квартиру. И вы все должны знать, что если разговаривать рядом с трубой, то до меня дойдет каждое ваше слово, как будто вы прямо у меня на кухне, поэтому осторожнее с выражениями. Конечно, это не мое дело, но неизвестность не давала мне спать по ночам, и я прижала ухо к трубе. Иногда музыку включали громче, а затем тише, иногда я слышала, как она смеется. А примерно через полчаса он ушел, протопав по коридору так, что у меня потолок затрясся.

Честно говоря, трудно ее винить. Кому не хочется немного тепла? Последний раз я обнималась с сыном. Возможно, он приходит ко мне только тогда, когда ему что-то нужно, но уж если приходит, то его речи чистый мед, как и его объятия, – уж он-то знает, как нужно обниматься. А я принаряжаюсь для него, чтобы он сказал, как хорошо я выгляжу. Боже, как я по нему скучаю!

Достаточно всего лишь сказать, что у меня есть деньги в банке, и вы глазом моргнуть не успеете, как он забудет все свои разговоры про необходимость оберегать меня во время эпидемии и примчится сюда; будет сидеть у меня на кухне, есть мою стряпню и обнимать меня столько, сколько мне захочется. Именно так все и будет.

* * *

От мысли о том, насколько Флорида скучает по сыну, у меня перехватило горло. О господи! Когда я в последний раз обнимала отца? Еще до того, как свалилась с приступом астмы в прошлом месяце. Какого черта никто не берет трубку в этом «Тошнотно-зеленом замке»? А если я просто заявлюсь туда и потребую меня впустить? Придется разрешить мне пройти. Или, возможно, я могла бы пролезть через чей-нибудь двор. Если получится выбраться отсюда.

Хриплый голос Рэмбоза вернул меня к реальности.

– Именно прошлый управдом нашел разложившийся труп того жильца, – с явным удовольствием сообщил он. – Ну, или так мне говорили. Труп пролежал там не один день, в луже вытекших жидкостей, и приобрел жуткий багровый цвет.

Это правда, у Уилбура именно так и написано. Интересно, что еще жильцы могут рассказать про моего предшественника? Я наклонилась поближе, старательно делая вид, будто мне до лампочки.

Хелло-Китти выползла из своей пещеры, стискивая в руке поблескивающий вейп.

– Между прочим, у того жильца было имя. – Она сердито уставилась на Флориду.

Та невозмутимо ответила ей тем же.

– Он наверняка был замечательным человеком, – сказала Дама с кольцами примирительным тоном, – если вам не приходилось жить прямо под ним.

Хелло-Китти пропустила ее слова мимо ушей.

– Его звали Бернштайн. Не «штин», а «штайн». Он часто повторял: «Штин без штанин, а штайн полон тайн». Никто из вас не знал его, совсем никто! – Она махнула на нас рукой, словно отгоняя комаров. – Вы вообще ни черта не соображаете! Мистер Бернштайн очень разозлился бы на «шумного, вонючего старикашку». Знаете, почему он так шумел? Потому что почти ничего не слышал. И если бы был здесь сейчас, то рассказал бы историю про самую ужасную смерть – хуже той, что случилась с ним самим. Не хотите послушать?

Она словно бросала нам вызов, чтобы посмотреть, осмелимся ли мы отказаться. Все промолчали, и Хелло-Китти уселась обратно на свое место.

– Бывали другие пандемии, куда хуже ковида. Мистер Бернштайн знал, о чем говорил: одна из них его чуть не убила.

– Вы ведь в курсе, что рассуждения «коронавирус не опаснее гриппа» на самом деле вранье? – Евровидение, похоже, забеспокоился, когда нить разговора перешла в руки столь непредсказуемой девушки. – Вы слышали истории из больниц, где не хватает аппаратов вентиляции легких и люди задыхаются? Разве не жуткая смерть?

– Разумеется! – согласилась Хелло-Китти. – Но бывает и хуже.

Она отодвинула кресло назад, чтобы увеличить расстояние между собой и всеми остальными, явно наслаждаясь всеобщим вниманием, затем быстренько затянулась вейпом.

– Есть вещи похуже смерти.

* * *

– Эйбу исполнилось лишь восемь лет. Стояло лето пятьдесят второго, и он со своим братом-близнецом Джейкобом гостил у тети в городе Кантоне, штат Огайо. Они весело проводили время, ходили в Зал славы профессионального футбола, рыбачили и купались в озере рядом с домом тети, плавали на лодке с дядей.

Все шло прекрасно до того момента, когда однажды утром Джейкоб встал с кровати в мансарде, где оба брата спали, и упал на лестнице. Он ничего себе не сломал, но не мог ходить. Его срочно отвезли в детскую больницу в Акроне и позвонили родителям мальчиков, чтобы те быстрее возвращались из недельной поездки в Атлантик-Сити.

Единственное, что помнил Эйб, – это шепот. Взрослые постоянно шептались между собой и замолкали, когда замечали его рядом. И они всегда обнимали друг друга, но не притрагивались к нему. И он знал, просто знал, что они его боятся. Боятся, что он тоже заражен, как и Джейкоб, – заражен чумой под названием «полиомиелит».

А потом Джейкоб умер. Эйбу не позволили прийти на похороны, запретили спускаться вниз, когда в дом понаехали родственники из Питтсбурга, Цинциннати, Эри, Буффало и даже какого-то города Алтуны, про который он никогда не слышал.

Все это время он лежал в мансарде, размышляя, пришла ли его очередь умереть. Один-одинешенек, запертый в комнате, где стояла пустая кровать его брата-близнеца, он мог только читать, переживать и пытаться повторять слова, доносившиеся снизу, где читали кадиш, – и надеяться, что Господь услышит.

Но Господь не услышал. Через два дня после смерти Джейкоба Эйб не смог подняться с постели. Матери не позволили поехать с ним вместе на машине скорой помощи, железные дверцы захлопнулись, несмотря на ее вопли и слезы. Потом в него воткнули шприц, и он уснул, не зная, проснется ли вновь.

Он все же проснулся – и обнаружил, что попал в ловушку, заперт в каком-то кошмаре. Он не мог пошевелиться. Его тело целиком проглотила огромная машина, которая лязгала, и посвистывала, и мешала ему, когда он пытался сделать вдох, зато вдувала ему воздух в легкие ровно в тот момент, когда он хотел выдохнуть. Эйб запаниковал, попробовал закричать, но понял, что лишился голоса.

– Ну прямо-таки роман в стиле Харлана Эллисона! – вмешался Евровидение.

Я смотрела на Хелло-Китти не отрываясь, и его замечание заставило меня вздрогнуть.

– Простите? – раздраженно бросила Кислятина.

– Вы ведь знаете рассказ «У меня нет рта, но я должен кричать»? – оживленно ответил Евровидение, явно намереваясь углубиться в тему. – Классическая история: человечество уничтожено искусственным интеллектом, и только нескольких человек компьютер оставляет в живых, чтобы мучить и играть с ними, как с лабораторными мышками…

– Звучит отвратительно до невозможности, – заметила Кислятина. – Не перебивайте девушку.

Хелло-Китти встретилась со мной взглядом: она наблюдала за мной, пока я наблюдала за всеми, – а она не дура!

– В общем, бедняжка Эйб, всего лишь маленький напуганный ребенок, был не способен никому рассказать, что чувствует. Он даже глотать не мог, давился едой, поэтому ему запихнули в нос трубку. Железное легкое продолжало тянуть и толкать его тело, и это было похуже, чем пыточные устройства Средневековья. Но тяжелее всего он переносил одиночество. Эйб невольно думал, не так ли умер Джейкоб: совсем один, не в состоянии закричать, не в состоянии сделать что бы то ни было, кроме как пялиться на железное чудовище, которое захватило его в плен и издавало странные звуки, словно поедало свою добычу живьем. А вдруг сотрудники скорой помощи его украли, вдруг тут вовсе не больница, а лаборатория какого-нибудь сумасшедшего ученого, как в комиксах?

Может быть, он уже никогда не увидит маму с папой. Может быть, он тут и умрет – как Джейкоб.

Но он не умер. Напротив, он боролся. Научился расслабляться и дышать вместе с машиной. Научился не обращать внимания, когда где-то чешется и безумно хочется попросить кого-нибудь почесать. Научился переносить боль в горле от запихнутой трубки и резь в глазах от высыхания роговицы, ведь он мог двигать только веками, и то с огромными усилиями, поэтому во сне они часто открывались.

Говорить он не мог, единственным способом коммуникации оставалось отчаянное моргание в надежде, что кто-нибудь заметит: медсестра, родители, которым позволяли приходить ненадолго, механик, обслуживавший аппарат, – все, кто оказывался близко. Он пытался дать им понять, что все еще жив и заперт внутри своего тела.

Потом он услышал, как врачи убеждали родителей отказаться от лечения: в его случае болезнь зашла слишком далеко, организм поддерживали живым, однако Эйбрахам, тот ребенок, которого они знали, его мозг, скорее всего, безнадежно поврежден. Эйб вопил изнутри, но единственное, что заметили родители, – это слезинку, появившуюся после того, как доктор посветил фонариком ему в глаза. Мать вытерла ее, даже не взглянув на сына. Эйб испугался, что родители согласятся с врачами, и он тут так и умрет, и, может быть, будет похоронен заживо – что было для него самым ужасным кошмаром.

Однако, потеряв одного ребенка, как они могли не сделать все возможное для оставшегося? Родители настаивали на продолжении лечения. В конце концов его спасла их любовь – а также зеркало.

Точнее, повернутое зеркало.

Представьте себе маленького мальчика, сражающегося за жизнь, запертого в тюрьме собственного тела, неспособного даже сказать, что он жив. Представьте, как тянутся часы, минуты и секунды. Любой зуд становился пыткой, случайный сквознячок обжигал кожу. Эйб считал каждый выдох, который выдавливала из него машина, считал заклепки, винты и болтики на аппарате, считал собственное сердцебиение, отдающееся эхом в голове. Воображал, как играет с умершим братом, пытался вспомнить, с каким счетом закончилась каждая бейсбольная игра, которую он видел или слышал по радио. Он даже молился – до смерти испуганный, одинокий, скучающий мальчик, который медленно сходил с ума.

И вот однажды (он потерял счет дням, проведенным взаперти внутри машины и своего тела), после ухода уборщика, который очень старался успеть на бейсбольный матч между «Индейцами» и «Пиратами», из ниоткуда его кто-то позвал.

«Эй, привет! – послышался девчачий голос. – Раньше я не могла тебя видеть, но мистер Альварес задел мое зеркало, когда протирал его, и теперь, вместо того чтобы пялиться на то, что позади меня, я вижу тебя! Разве не здорово? Тебя ведь Эйбом зовут? Я слышала твою маму. Жаль, что мои родители не могут меня навещать: у них много работы, а еще они должны заботиться о моих братьях и сестрах».

Эйб, конечно, слышал, как девочка разговаривала с медсестрами. И он чувствовал, что она где-то рядом: в конце концов у них одно железное легкое на двоих – как далеко она может находиться? Но его зеркало отражало только голую стену сзади, а повернуть голову и посмотреть на девочку он не мог.

До сих пор ее присутствие скорее было еще одним источником раздражения – меньше, чем от зуда в носу (ведь он не мог никого попросить его почесать), но больше, чем от жужжания мухи в светильнике. В его возрасте девчонки – это просто девчонки. Он их не понимал. Они все время болтают, но не говорят ничего важного или интересного. И в мяч играть не умеют (или не хотят), ну и какой от них толк? По крайней мере, в солидном возрасте восьми лет они с Джейкобом и всеми друзьями пришли именно к такому выводу.

А теперь девчонка его увидела. И принялась болтать без умолку: про братьев и сестер; про то, как она скучает по школьным друзьям; каким-то образом в поток речи затесалась история про белку, которую она кормила утром на подоконнике, а потом выяснилось, что зверек несет ответственность за целую семью белок, и хорошо бы кто-нибудь из домашних не забывал их всех кормить, – и болтовня девчонки показалась Эйбу спасательным кругом.

А потом она сказала: «Я знаю, что ты меня слышишь. Моргни один раз, если „да“, и два раза, если „нет“. Тогда мы как бы сможем разговаривать. Я с ума схожу от скуки. И тут как-то страшновато в полном одиночестве. Ты можешь это сделать? Поговорить со мной?» Эйб безумно обрадовался. Он пытался моргать маме и папе, медсестрам и даже мистеру Альваресу, но моргание требовало от него огромных усилий, а никто даже внимания не обращал – особенно после того, как врачи заявили, будто это просто рефлекс. А девчонка заметила! Она могла бы говорить за него. Вероятно. Если она не такая тупая, как большинство девчонок, которых он знал. Медленно и целеустремленно он собрал все свои силы в веках и медленно закрыл их. Дождался, пока машина сделала выдох и новый вдох, и только потом открыл глаза.

«Да, ты сказал да!» – обрадовалась девчонка и принялась засыпать его вопросами. Больно ли ему от трубочки в горле? Да. Может ли он чувствовать вкус пищи, ведь она желтая, как тесто для пирога, но пахнет странно, а на вкус как пирог? Нет. Как долго он здесь, ведь он уже был, когда ее привезли два дня назад? Эйб не знал ответа, поэтому смотрел прямо вперед, держа глаза широко открытыми, насколько мог, пока они не заслезились. «А, так ты не знаешь?» – догадалась девчонка, и внезапно их словарь расширился.
<< 1 ... 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 >>
На страницу:
8 из 13