Моховая, 9-11. Судьбы, события, память

На обратном пути, делая пересадку в том же аэропорту, я каждый раз вздрагивал, если раздавалось объявление по радио: не меня ли вызывают? Чикагскому королю я отправил открытку с признательностью за гостеприимство и получил ответ: «Жаль, не дали знать, что будете в наших краях. Я бы опять пригласил Вас выступить».

* * *

«Всю жизнь мечтал я осуществить научную публикацию всего написанного Дефо о России, но меня останавливали трудности, а Вы не побоялись этих трудностей», – так писал мне Михаил Павлович Алексеев, откликаясь на сборник избранных произведений знаменитого английского писателя. Сборник был мной составлен для издательства «Правда» как приложение к журналу «Огонёк». А что же это были за трудности, которые сумел превозмочь рядовой, ещё только набиравшийся опыта литературовед, но не решался преодолеть ведущий авторитет в той же области? Трудности заключались в двух-трёх географических названиях. И как эти трудности оказались мной преодолены? А росчерком пера – взял и вычеркнул. То было, конечно, надругательство над литературным памятником. Однако не буду каяться. Постараюсь, по мере сил, обозначить разницу между мной и почтенным ученым как отличие видовое, потому что, пользуясь речением юмористов, подобных ему знатоков уже нет, а скоро и не будет.

Мы ещё застали этих энциклопедистов, мы у них учились, точнее, они нас учили, пытались учить, а мы… Понравится вам чувствовать себя безнадёжным неучем, сколько бы вы ни старались понабраться знаний?

Однажды состоялся у меня с маститым академиком разговор даже не о литературе – о лошадях, а я, как вам уже известно, лошадник. Ну, думаю, уж тут я не оплошаю! Вдыхал ли многоуважаемый Михаил Павлович когда-нибудь, выражаясь по-конюшенному, благородный аромат конского пота? А он между тем меня спрашивает: «Не попадалась ли вам такая книга «История лошади, записанная с её собственных слов»?» Н-не попадалась. «Сочинение это вышло анонимно на английском языке в конце восемнадцатого столетия и, я полагаю, могло послужить Толстому в числе источников, когда он создавал Холстомера», – так говорил академик, глядя на меня поверх очков, а в глазах его я читал: «Как с вами, молодой человек, беседовать о лошадях, если вы не знакомы в достаточной мере с литературой по этой теме?».

Эрудиты попадались и среди моих сверстников, а если Алексеев читал на семи языках, то ныне, не исключено, иные из молодёжи выучили ещё больше иностранных языков, благо несравненно с нашими временами облегчился доступ за границу. Однако ни у сверстников, ни у новых авторов, которых удалось прочесть, не вижу в отношении к материалу той веры в факты, что не позволяла Алексееву устранить из классического текста несколько слов, а мне, при отсутствии той же веры, ничего не стоило это сделать.

Вера вещь органическая, вера во что бы то ни было, либо она есть, либо её нет, дается с воспитанием, становясь частью индивидуального сознания. «Я верю в существование фактов», – сказал влиятельный мыслитель времен алексеевской молодости, и не считаться с фактами для знатоков той выучки являлась действием столь же немыслимым, как, скажем, красть у самого себя. Можно, разумеется, сделать вид, будто вы не замечаете, как сами у себя воруете, и без самообмана иногда не обойтись, однако зачем себя обманывать и обкрадывать, если ваша цель заключается именно в том, чтобы – без обмана?

Когда я взялся за составление библиографии для своей диссертации, то начал по порядку, по алфавиту, с буквы «А» – с Алексеева М. П. И что же? Вместо фолиантов в сотни страниц, которые я ожидал обнаружить в числе трудов академика по теме «Пушкин и Шекспир», нашел я всего лишь краткую заметку под названием «Читал ли Пушкин книгу Кронека о Шекспире?»

«Да кто он такой, этот ваш Михал-Палыч? – Тогда же я услышал от обладателя всевозможных ученых степеней и лауреата многих премий, выпускавшего книгу за книгой, одна толще другой. – Биб-ли-ог-раф!». Понимать, судя по тону, каким это было сказано, надо было так: нет у него полета мысли. Что ж, годы спустя под редакцией М. П. появился основополагающий том «Шекспир и русская кульутра», с обширным разделом о Пушкине, который написал сам Алексеев, и нельзя было, как видно, двинуться дальше ни на шаг, пока не оказалось им установлено, читал ли Пушкин какую-то забытую книгу или не читал. Иначе, с точки зрения ученого, пушкинские воззрения на Шекспира оставались бы не ясны, возрения собственно пушкинские, а не повторение общих мнений того времени. Поэтому, изучая взгляды Пушкина, Михаил Павлович погружен был в книгу какого-то ученого немца точно так же, как Илья Львович Фейнберг вчитывался в книгу доктора-англичанина (Пушкин читал путевые записки заезжего иностранца и требовалось установить, повлияла ли эта книга на пушкинское «изучение России»).

Только библиограф? Всего лишь фактограф? Как будто Михаил Павлович только тем и занимался, что крохоборчески копил всевозможные сведения. На самом же деле говорившие, будто он не признает ничего, кроме фактов, видели в фактах чересчур мало. Между тем Алексеев помещал всякий факт в разветвленную систему историко-культурных представлений, что позволяло ему увидеть в этом факте скрытое от взора тех, в чьих глазах фактам становилось только хуже, если они мешали им провести некую излюбленную мысль. Положим, к их услугам имелись рассуждения, с помощью которых доказывалось, будто некоторые важнейшие научные теории были выдвинуты без опоры на опыт. Рассуждавшие забыли или же не читали изложения самих теорий, а между тем сочинения, в которых были выдвинуты идеи, коренным образом изменившие понимание вещей, написаны очень осторожно. Даже сам Дарвин признавал: пока не наберётся достаточно данных, подтверждающих естественный отбор, до тех пор биологической науке придётся верить во Всевышнего.

Читая такие труды, я вспоминал своих старших литературных сотоварищей, вроде Алексеева, а он такой был, к счастью, не один: без доказательств – ни на шаг.

В шестьдесят четвертом году, накануне четырехсотлетней годовщины со дня рождения Шекспира, под хлыстом Самарина, мы, дым из ушей, старались успеть с юбилейными публикациями. Между тем от Алексеева я получил ещё одно письмо, в котором он сообщал, что держит и не известно как долго собирается держать корректуру тома «Шекспир и русская культура». Алексеев не считал нужным спешить, торопить же Михаила Павловича, который пользовался случаем ещё и ещё раз тщательно проверить все содержавшиеся в капитальном труде сведения, было равно просьбе ходить на голове. Некоторые содержавшиеся там данные, как он полагал, нуждались в перепроверке, работал же он медленно, скрупулезно подбирая одно к одному данные и тщательно каждое из них описывая. В этом смысле такой ученый-гуманитарий, как Михаил Павлович, не отличался от естествоиспытателя, который заглядывает в свои пробирки или соединяет какие-то проволочки, и до тех пор, пока не загустеет или не загорится, будет продолжать эксперимент. А второго тома «Робинзона Крузо», так называемых «Дальнейших приключений», Алексеев под своей редакцией так и не выпустил. Как публиковать полный текст, если осуществить это ценой вычеркивания? Что за полнота, если – не полностью?

Пора, однако, привести название, стоявшее, как помеха, на пути Алексеева, помеха, которую я решительно устранил: река Аргунь. Положим, если вы заглянете в сборник, мной составленный, то название там найдёте. Однако попадётся оно вам по тексту ниже, не в начале отрывка с описанием странствий Робинзона по Сибири. В начале же рассказывается, где именно Робинзон пересек нашу границу с Китаем. По своему обыкновению повествователь скрупулезно точен. В том заключается стиль Дефо, в описательной подробности: что, где, когда – всё до малейших деталей достоверно, разумеется, вроде бы достоверно, зато уж правдоподобие, как многие читатели знают, неотразимое. Увы, стиль, ставший неотъемлемой особенностью всей последующей повествовательной техники, пришлось нарушить, иначе и остальное описание надо было бы выкинуть. Кто тогда не жил и тех же трудностей не испытал, тот едва ли поймет наши переживания, поэтому уж лучше я напомню: в тот момент как раз усложнились наши отношения с Китаем. Конфликт, вплоть до вооруженных столкновений, возник, как назло, в точности на той самой полосе, где Робинзон, по его словам, пересекал границу. Вдаваться в объяснения? Попробовали бы вы в те времена толковать, что на самом деле русско-китайская граница проходила иначе, что сведения полуфантастические или по меньшей мере устаревшие и что это не настоящее путешествие, а вымысел… Повторяю, кто тогда не жил, тому нелегко себе представить, с какой силой «как бы чего не вышло» давило нам на мозги. Издательский редактор только посмотрел на меня взглядом усталой опытности, рука моя сама собой поднялась, и река Аргунь в опасном месте из текста исчезла.

Ренессанс и барокко. Из книги «Словами лошади» (1968)[5 - Написанная для книги «Словами лошади» (1968) глава была, по обстоятельствам, исключена, без существенных изменений она вошла в книгу «Приз Бородинского боя» (1974).]

– На лошадях?

– Да.

    Диалоги Платона

Из Центра по изучению литературы я отправлялся прямо на конюшню.

– Вовремя пришел, – приветствовал меня в тот раз тренер-наездник. – А это что такое? – И он обратил внимание на рукопись, которую я держал в руках.

– «Ба-ба-барокко», – прочел наездник заглавие и, строго взглянув на меня, спрятал рукопись в сундук со сбруей.

– Началось ба’гокко еще с Копе’гника, – за час до этого предупредил меня доктор наук Воронцов-Дашков, вручая свою работу «Барокко и Ренессанс. Насущные проблемы изучения».

Мы составляли группу Возрождения. В нее, кроме Воронцова, входили профессор Скобелев и академик Тацит. Это были киты, на авторитете которых держался весь Центр. О наших китах, видя скопление старинных фамилий, даже спрашивали: «Там у вас, со Скобелевым и Воронцовым-Дашковым, идет возрождение чего?» Напрасно в нас подозревали чуть ли не заговорщиков. Единодушия в нашей группе как раз и не было. Мы изучали Ренессанс. Времена весьма отдаленные, но ярость споров между нашими китами была такова, будто обсуждалась современная политика. Тацит утверждал, что истоки Ренессанса надо искать где-то в Гималаях. Воронцов-Дашков настаивал: «Все началось с Копе’гника». А Скобелев рубил: «Буржуазность!» Обессиленные борьбой друг с другом, они обращались к нам, новичкам: «А вы, молодой человек, что на этот счет думаете?» Что я мог думать, если душой я находился на конюшне? А высказаться надо было на другой день, утром. Для этого рукопись следовало самому прочесть и передать другим, тем более что вся цепь начиналась с меня.

– Об’гатите внимание на Копе’гника, – сказал Воронцов-Дашков, как бы рекрутируя меня в свои сторонники.

– «Ба-ба-барокко», – и наездник спрятал рукопись в сундук, добавив: – Вообще ты вовремя пришел. Нам руки нужны. Держи, да крепче, бар-рокко!

Тут, право, было не до рукописи. Тут нужно было жеребцам… тут нужно было молодых жеребцов холостить, чтобы не растрачивали они лишней нервной энергии и все силы отдавали спорту. Какое, в самом деле, может быть барокко?

Смешались в кучу кони, люди. Обычное время, казалось, было выключено до срока. Пока мы не управимся. А потом в порядке ритуала полагалось еще изжарить и съесть то, чего мы сами несчастных лишали. И только глубокой ночью я вспомнил: «Насущные проблемы!». Но было уже поздно, поистине поздно, и давно спал наездник, спрятавший рукопись вместе со сбруей.

На заседание я явился без опоздания. Но и без рукописи и без какого бы то ни было своего мнения. Не было мнения и у всей группы, потому что цепь замкнулась на мне. Однако наши киты, способные разом проглотить любого оппонента, если только дело касалось Ренессанса (или барокко), во всем прочем отличались крайним добродушием.

– Поскольку моя ’гукопись находится в настоящее в’гемя в э… э… седельном…э…ящике и не может быть обсуждена непос’гественно, я позволю себе сделать лишь несколько п’гедва’гительных замечаний.

Вот и все, что сказал Воронцов-Дашков. Ему говорили: «А рукопись? Что стало с рукописью?» Кит отвечал:

– П’гостите, но я и сам был молод. Я понимаю п’гек’гасно, как это бывает!

– Хорошо бы, конечно, его прямо там, на конюшне, выпороть, как в старое доброе время полагалось, – высказал мнение Скобелев, но этот вариант даже на голосование не поставили. Так это и осталось в летописях Центра изучения всемирной литературы: «Еще Воронцов-Дашков в той рукописи, что побывала в седельном ящике, указал. Рукопись из седельного ящика явилась новым вкладом в науку». Мне же тот случай придал смелости, и я тоже решил сделать какой-нибудь вклад. Но разве китов чем-нибудь удивишь? Они давно все открыли. Всё. «А вы что думаете, молодой человек?».

Ответ пришел неожиданно. Встретился мне Одуев Валентин Михайлович. Тоже кит, только по конной части. Знаток иппической, то есть лошадиной (от греч. hippos), истории. И его трудно было чем-нибудь удивить.

– Подумаешь, Байрон! В седле сидел по-любительски, – так он отозвался, когда я ему сообщил, что чуть было не вступил в переписку с внучкой великого поэта и большого любителя верховой езды. (Историю эту я передоверил рассказать собрату-литератору Ярославу Голованову на страницах «Комсомольской правды»).

Потом знаток спросил:

– А вы где сейчас состоите?

– В группе Возрождения.

– Возрождения чего?

– Это в Центре всемирной литературы.

– Ах, вот как! – и лицо знатока осветилось.

– Значит вы служите в Департаменте коннозаводства.

– Не коннозаводства, а всемирной литературы. Ренессанс изучаем… барокко…

– Так ведь в этом здании находился прежде Департамент коннозаводства. И, между прочим, жила Марья Александровна.

– Какая Марья Александровна?

– Дочь Пушкина, – объяснил знаток.

– Она же была замужем за директором департамента и одно время имела там казенную квартиру. С нее, с Марьи Александровны, Лев Николаевич Анну Каренину писал. Вот был конник!

– Кто был конник?

– Лев Николаевич. Правда, конного дела он как следует не знал, но в лошадях все же разбирался.

Так говорил знаток. А у меня родилась идея. Спрошу-ка я у наших китов, осознают ли они, какие ступени попирают, в каких стенах спорят о барокко. Придет моя очередь поставить вопрос: «А вы что думаете?» И сам Тацит смиренно скажет: «Поскольку мы не компетентны в данной области.» И даже Скобелев дрогнет. А я предложу тему «Насущные проблемы изучения литературно-иппической истории». Краткие тезисы: «Верно ли Шекспир оценил коня? Хорошо ли Байрон держался в седле? И знал ли Толстой толк в лошадях?».

Как только началось заседание с обсуждением моих конно-критических тезисов, профессор Скобелев, который командовал группой Возрождения, сказал по обыкновению:

– У кого будут вопросы?