Созвездие разбитых сердец

Войновский слегка приобнял Марию за плечи; она не любила фамильярности, но отталкивать Антона почему-то не хотелось – его дружеский жест сейчас был той самой поддержкой, которой так не хватало ее одиночеству.

И тут он выдал:

– В театре каждый человек важен – от актера до вахтера, а ваш труд так и вовсе незаменим, без вас мы бы тут погрязли в помойной яме…

Пожалуй, это было наихудшее из всего, услышанного за сегодняшнее утро, и в миллион раз больнее мальчишеских обзывалок Бердянского. «Уважительные» слова Антона резанули, как опасной бритвой по горлу…

– Блядь…

– Да уж… блядь он и есть – наш Паша… Точнее, блядун. – Войновский по своему прочитал смысл этого емкого матерного словечка, и уже набрал в грудь воздуха, чтобы прогнать Марии целую речь про свободу любви и ее последствия для чувствительных натур, но…

– При чем тут Паша, Антон!.. Паша – такой, каким его создал Господь, ужасный, прекрасный, черт знает какой… ну ладно он слепой, ничего вокруг не видит, кроме себя, любимого, и юбки очередной, но ты-то… неужели не понимаешь, что я… я… что я не на официантку и не на уборщицу училась!.. Школа Жорди Морено в Барселоне тебе что-нибудь говорит?.. А ебучий Институт культуры?.. Оййй, мамочки… А про Хулио Лопеса, хореографа, ты когда-нибудь слышал?.. Нет? Тогда как вы тут Лорку ставить собираетесь!..

Она не сознавала, как дико кричит, вцепившись в его рукав – пожалуй, это был ее первый серьезный срыв после похорон папы и болезненного расставания с Хулио.

– Шшшшш… тише, тише, Машенька! – Войновский перехватил ее руки и, повнимательнее приглядевшись к заплаканному лицу, наморщил лоб:

– Аааа… то-то я все думал, почему мне твое лицо знакомым показалось… Это ведь ты в «Музеоне», в труппе Козлевского выступала, да? И это тебя что ли со скандалом оттуда выперли по весне? Вот же черт! Вы же наши прямые конкуренты на испанскую тематику… А про Лорку тебе кто сболтнул? Этот балбес и болтун Бердянский? Говори, не стесняйся, я ему потом пропистон устрою…

– Не надо… он не сболтнул… сказал по секрету, я его сама на тему фламенко разговорила… – Мария немного пришла в себя и стала снова вытирать глаза и нос.

– А сюда устроилась в надежде на сцену вернуться? – догадался Антон, но осуждать не стал, спросил только:

– Почему тогда сразу ко мне не пришла или к худруку нашему? Зачем такие сложные заходы со швабрами и подносами?

– Антош, если бы тебя послали подряд в двенадцати театрах, пяти студиях и даже в трех сраных домах культуры, спорю – ты бы тоже не пришел пробоваться к режиссеру… да еще попади на прослушивание или на кастинг с моей анкетой… Брали только в стриптиз-клубы – я не смогла… После фламенко – не смогла, если ты понимаешь, не в плане техники…

– Понимаю, Машенька, прекрасно понимаю… А что не так с твоей анкетой? Это Козлевский тебе какую-то свинью подложил?

Мария помолчала, собираясь с мыслями, и решила, что терять ей уже нечего. С должности официантки Войновский ее точно не уволит – не его компетенция; в труппу, конечно, тоже не позовет, но пусть хотя бы знает, что она не просто какая-то поломойка и подавайка с немеренными амбициями.

– Ла Петенера -это был мой псевдоним в труппе Козлевского… Мой, Антон. Это со мной была вся та позорная история, с тематической «испанской» вечеринкой на даче в Барвихе… Это про меня в «Экспресс-газете» писали, что я совратила дочь нашего спонсора, отличницу-мгимошницу, и расстроила ее пафосную свадьбу с папиком из «Лукойла»… и сделала так, что моя партнерша по сцене серьезно травмировалась… по крайней мере, так считает вся театральная Москва.

Войновский закатил глаза, будто силясь прочитать по памяти все, что писала желтая пресса на тему той скандальной истории – «криминально-лесбийской», где были и мавританские страсти, и якобы воровство бриллиантов, и покушения на убийство, и попытка самоубийства, и жестокая женская месть…

– Да, на всякий случай, ну просто чтобы ты знал: я ни разу не лесбиянка… но дамам почему-то нравлюсь… особенно пожилым…

Антон хмыкнул:

– Ну, судя по слухам и сплетням, нашим дамам ты как раз не нравишься, в отличие от мужской части коллектива. Ты же, отработав меньше месяца, уже самого Бердянского окрутила и бортанула…

– Чего?.. Кого я бортанула?.. Когда?..

– Вот видишь, как быстро на пустом месте можно создать целую выдуманную историю… Думаю, что все, что про тебя тогда писали в прессе, стоит честно поделить на шестнадцать, а если совсем глубоко покопаться, то выяснится, что все дело в закулисных интригах и банальной зависти… Так ведь на самом деле все было, да?

– Не совсем. Все дело в том, Антон, что я нашему спонсору не дала… точнее, спонсорше… И она сделала так, что у «Музеона» сперва отобрали льготы по аренде, а потом и вовсе – здание перекупили, и цену за площадку задрали до небес… Ну и потом Козлевский продул конкурс на участие в кремлевском новогоднем концерте, а он взятку платил, потерял кучу денег… и взял еще денег, потому что обещал спонсорше меня «уговорить». И придумал подставу с ее дочерью, но малость перестарался… Такая вот русская «Санта-Барбара»… или скорее «Богатые тоже плачут». Ну вот теперь все богатые в порядке, плачу только я. Козлевский мне пригрозил, что я никогда ни в одном приличном театре играть не буду, ни в Москве, ни в Питере, разве только в глухой провинции… а в провинции сейчас всем так до театров, что просто слов нет…

– М-да… – Антон все еще обнимал ее за плечи и мягко поглаживал, утешая, а сам раздумывал, что ему теперь делать с тем, что он узнал, и каким образом он может помочь Марии покончить с отлучением от сцены. При этом нельзя было подставлять ни себя, ни театр под удар со стороны мстительной и, судя по всему, достаточно могущественной особы из правительственных кругов…

– Ладно, покури, умойся и приходи в зал, работай, как обычно… А когда мы начнем репетиции «Кровавой свадьбы», я разрешаю тебе присутствовать. Да и на других репетициях можешь бывать. Лично разрешаю, и пусть кто-нибудь только посмеет вякнуть! Твой сценический опыт и школа Морено нам оччень пригодятся… И вот что: давай-ка, сегодня вечером приходи в малый репетиционный зал. Хочу сам посмотреть, как ты работаешь.

– Сегодня?.. Я к Андрею в больницу собиралась, его же утром из реанимации в терапию перевели наконец-то…

– Ну и отлично. Поработаем, я посмотрю, а потом вместе поедем, я и сам собирался его навестить….

***

Лина все-таки заставила Павла лично сходить за злополучным ведром и, в качестве дополнительного наказания, дотащить до сцены еще и швабру с веником. Этой горластой бабе проще было уступить, чем при всех выслушивать ее вопли и поношения в самых что ни на есть просторечных выражениях. Но продолжать дальше разминку без перекура было решительно невозможно… Бердянский не решился идти в курилку и сбежал к служебному входу, несмотря на то, что на улице уже прилично подморозило и установился стойкий декабрьский «минус».

Сунув в рот и прикурив крепкий Rothmans, он поежился и запахнул плотнее кожаную куртку, и снова мысленно вернулся к своей дурацкой выходке с ведром и словесным нападением на Машку…

Сейчас, немного остыв и получив нахлобучку от Лины, да еще осуждающие комментарии со стороны большей части труппы, Бердянский и сам не мог себе объяснить, какая гребаная муха це-це укусила его?.. Какого хрена он напустился на Марию при всех, зачем наговорил ей кучу гадостей… в стиле капризного барчука?

И поддела она его совершенно справедливо. В таком амплуа Павел сам себе был отвратителен, и не находил ни единого оправдания столь безобразной эскападе… Да, при виде Машки его член тут же занимал главенство над всеми прочими частями тела и упирался в застежку джинсов, пытаясь вырваться на волю, а секс с другими бабами стал казаться механической дрочкой и не давал прежнего удовольствия… да, он почти перестал спать после ссоры с ней, и пил вдвое больше обычного. Но это же не повод набрасываться на Машу с оскорблениями и публично, перед всей труппой, признавать свое поражение в их поединке воль!

Полный звездец… какая-то официантка отшила Бердянского! Подумаешь, было бы о чем беспокоиться! Да у него таких девиц в постели уже несколько десятков перебывало… а то и сотня. И новые прибегут, стоит только пальцами щелкнуть!

«Нет, Паша, такой, как она, у тебя еще не было… и уже не будет. И ты это прекрасно знаешь, потому и бесишься, потому и собак на нее спустил, как будто тебе от этого легче стало… Что, я не прав?» – долбал его изнутри голос сурового правдоруба.

Сказать самому себе «нет, не прав» было бы наглым враньем, потому Павел попросту отмахнулся:

«Ты-то откуда знаешь, что она одна такая? Что за хрень, вообще! У нее там что, по-другому скроено? Края золотые, щель поперек? Все то же самое, что у остальных!»

«Дурак ты, Паша. Думаешь членом про щель, а не догоняешь, что не с щелью трахаешься, а с целой женщиной… Ты еще хоть с одной чувствовал себя так, как с Машей, когда вы просто рядом лежали и отдыхали? Ты кому-нибудь из всех твоих баб хотел душу открыть, рассказать что-то о себе, своем прошлом, своими планами поделиться, а? Тебе же с ней не только в койке хорошо, а ты… дурень… повел себя, как эгоист хренов! Ну что тебе стоило ей тогда предложить помощь? Отвез бы ее, куда ей там надо было, а потом, глядишь, поехала бы она к тебе, и все у вас сложилось бы… а ты вместо этого устроил ей бабскую истерику… Конечно, она потому на тебя и не смотрит больше, что не хочет иметь ничего общего с этаким мудаком…»

Сопротивляться голосу совести не было никаких моральных сил, и физических тоже, и Павел сдался окончательно. С отчаянной тоской, до боли за грудиной, припомнил, как нежно и бережно Маша его обнимала, как ее ладони касались там, где он хотел, именно так, как ему было нужно. Как она восхищенно смотрела на него, как произносила-выдыхала имя… «Пашенька!..» – и даже в ее молчании было больше искренней любви, чем во всех тех признаниях, какими его забрасывали все прочие любовницы и фанатичные поклонницы из партера…

Сигарета дотлела до фильтра и обожгла пальцы, вернув его в стылый сумрак короткого зимнего дня.

«Блядь, что же мне сделать, чтобы ее вернуть?» – в отчаянии обратился он к своей совести, звучавшей в сознании голосом, похожим на отцовский.

«Найди ее и извинись для начала, а там уже от нее зависит, как быстро она тебя простить готова окажется…»

– Ладно, была не была… – подавив новый всплеск неуместной гордыни, Павел спешно затушил и выкинул окурок и, вернувшись в здание театра, пошел не в зал, а туда, где скорее всего мог обнаружить Марию – к большой общей курилке и туалетам для зрителей на первом этаже.

Он не ошибся – заглянув в курилку, натолкнулся взглядом на знакомый силуэт. Мария стояла у зеркала, вполоборота к дверям и задумчиво курила длинную коричневую сигарету – девчачью ментоловую гадость… такие любил еще и Антон Войновский. Ну да ему простительно, как жителю голубой планеты, но вот курящую Машу Павел видел впервые… А когда она заметила его вторжение и, вздрогнув всем телом, обернулась и посмотрела ему в лицо, понял, что также впервые видит ее расстроенной… хуже того -заплаканной.

«Машка плакала из-за меня!»

Вместо обычного в таких случаях злорадства или торжества победителя, Бердянский ощутил себя вдруг таким гадом – ну просто подонком последним! Шагнул к ней и… на колени встав, обнял за ноги, молча уткнулся лицом в подол синего безобразного халата.

– Паша, ты что?.. Встань, встань немедленно!.. – испуганно зашептала она, выронила сигарету, и, схватив его за руки, попыталась поднять. Но он только крепче прижал ее к себе и замотал головой:

– Не встану… прости меня, идиота… забудь все, что я тебе там в зале наговорил… это все чушь и бред… Ты… ты достойна гораздо лучшего, чем ведра таскать… и уж точно не такого самовлюбленного кретина как я, а нормального парня… но я так хочу, чтобы у нас с тобой все получилось! Понимаешь?

Сказал – и замер сам, испуганный вырвавшейся откуда-то из глубины правдой, и тут же, задрав Машин дурацкий халат и юбку, принялся жарко целовать ее колени, бедра, живот, с голодной жадностью и каким-то сумасшедшим отчаянием – лишь бы простила, лишь бы не оттолкнула снова, а почувствовала, как сильно он ее любит сейчас, как желает…

– Пашка, я люблю тебя.