Созвездие разбитых сердец

Бердянский прошел до конца длинного коридора, слабо освещенного мертвенными люминесцентными лампами, часть которых мигала, а часть попросту перегорела, и, наконец, оказался возле нужной палаты. Остановившись на пороге, он вытер лоб, пригладил волосы и перевел дыхание: все-таки не дело влетать к больному в образе свадебного коня: жопа в мыле, морда в цветах… Усмехнулся над собой, прислушался и различил два тихих голоса – мужской и женский. Воспряв духом, Павел толкнул обшарпанную дверь и, войдя в палату, застал прелюбопытную картину…

Машка – его Машка! – сидела на кровати пациента, а сам пациент, такой же болезненно-бледный, как Войновский, только еще и с капельницей, подсоединенной к вене, возлежал светловолосой головой прямо у нее на коленях! Нагло использовал их вместо подушки, гад…

– Ооо, привееет, Пашка, друг! – Андрей искренне обрадовался при виде своего давнего приятеля и однокашника со времен учебы в Щуке, и даже привстал, и руку ему протянул… а Павел, словно заколдованный, не мог с места сдвинуться, ноги будто каменными сделались и в пол вросли… Он только и мог что переводить горящий недобрым подозрением взгляд с Марии, явно смущенной его появлением, на сияющего Петренко – и обратно.

– Ну что ты там встал-то, как неродной? Иди сюда, садись рядом, я с тобой хочу с первым поделиться про нас… нас с Машей… – Андрей замахал рукой, призывая друга подойти и сесть на стул у изголовья кровати.

Павел сделал над собой усилие и, свирепо глядя на Машку, подошел, кратко пожал руку приятелю и присел на край хлипкого стула.

– Ты не поверишь, Пашка, но Мария только что мне пообещала, что когда я отсюда выпишусь, мы с ней будем вместе… и поженимся. Вооот… ты первый, кому я об этом говорю, и прошу тебя быть на нашей свадьбе шафером! – радостно заулыбался Петренко. Протянул тощую руку к Машке, нежно забрал себе ее ладонь и поцеловал… прямо при нем, а она… она ладони не отняла, а в глаза Павлу смотреть не решалась…

– Тааак… интересное дело… кхм… ну что же… совет да любовь, так ведь принято молодых напутствовать, да? – совершенно сбитый с толку, пробормотал Бердянский.

«Абсурд какой-то! Бред! Наверно, я все еще сплю, иначе никак невозможно объяснить все происходящее!» – мелькнула в голове спасительная мысль, и он даже щипать себя не стал – ну раз это ему только снится, то и пусть, а когда он проснется, Машка будет рядом с ним, по-детски сопеть ему в шею, обнимать теплой рукой, прижиматься к нему горячим бедром…

***

Мария с детства ненавидела больницы и очень боялась врачей. Люди в белых халатах, особенно онкологи, хирурги, кардиологи, гастроэнтерологи – все, кто занимался опасными и серьезными болезнями, и был наделен полномочиями вскрывать священную полость человеческого тела – казались ей жрецами бога Смерти. В своих храмах, откуда, раз попав, можно было и не выбраться, они объявляли страдальцам волю этого жуткого бога. Назначали жертвы, проводили ритуалы, чтобы умилостивить его, умолить дать пациенту надежду, исцелить и продлить существование во плоти на дни, месяцы, или годы… Они были убедительны и старательны, но их заклинания и снадобья, увы, срабатывали не всегда.

Неудивительно, что Мария старалась за версту обходить больницы и поликлиники, и переступала их порог лишь в двух случаях: если требовалась какая-нибудь справка, или если близкого ей человека – а то и ее саму – привозили на «Скорой помощи». Ее угнетали длинные коридоры, пахнущие хлоркой, карболкой и линолеумом, стены, выкрашенные однотонной унылой краской, палаты, где по определению нельзя было выздороветь – только «улучшить показатели», в крайнем случае «пойти на поправку». Выздоравливали дома, в больницах скорбели: душная аура тоски и горя, пропитанная болью или ее ожиданиям, не давала ранам заживать слишком быстро.

В Первую Градскую они с Войновским приехали прямо из театра, после просмотра, устроенного для нее режиссером, и проведенного тет-а тет в малом репетиционном зале. Когда Антон открыл дверь триста второй палаты, Мария бессознательно помедлила, прежде чем переступить порог. За прошедшую неделю она побывала здесь четыре раза – пока Андрей был в реанимации, к нему не пускали, но постоянно требовалось то одно, то другое, из списка, на ушко сообщенного старшей медсестрой: пеленки, памперсы для взрослых, кое-какие лекарства… и, конечно же, деньги. Несмотря на клятвенные заверения врачей, что «больной получает весь надлежащий уход», Мария не была слепой и видела, что больница переживает не лучшие времена -и не понаслышке знала, как «работает» младший медицинский персонал, если его не контролировать и одновременно не стимулировать материально…

У Петренко в самом деле не оказалось ни близких, ни дальних родственников, его семьей был театр, но друзья-артисты отчасти растерялись, отчасти были слишком загружены и безалаберны, чтобы взять на себя регулярную заботу и думать о неочевидных, но необходимых мелочах. Как-то само собой вышло – и все причастные согласились – что лучше всех об Андрее и его нуждах позаботиться та, что его спасла… по крайней мере, до перевода в обычную палату и выписки.

Мария молча согласилась с таким раскладом, но прошедшая неделя – по многим причинам -далась ей нелегко… хорошо хоть, что Яков Михайлович Коган, занимавший высокий административный пост в кремлевской больнице, давний «друг семьи» и нынешний любовник мамы, узнав о происшествии, согласился немного помочь «падчерице». Так у Марии появился постоянный пропуск в Первую Градскую, редкие лекарства, нужные Андрею, и немного свободных денег.

По дороге в больницу, Войновский, все еще впечатленный совместной работой в репетиционном зале, задал ей множество вопросов – и понемногу, слово за слово, вытянул все, что хотел узнать, в том числе и о происшествии с Андреем, и его последствиях, и о причинах столь сильной включенности Марии в заботы о Петренко.

– Вот же ты тихушница и декабристка! – покачивая головой, заметил он немного погодя. – Настоящее ископаемое! В театре хреначишь на две ставки, в свободное время в больницу бегаешь, как Золушка, да еще терпишь выходки этого идиота Бердянского! И все за «спасибо», то есть, даже вообще без него?.. Ничего себе, все людям?.. Умно, просто супер! А ведь ты актриса, Мария, актриса от Бога, с очень редким типом дарования… тебе нужно быть на сцене, репетировать, играть, а не горшки мыть да ведра таскать! Нет, нет, я этого так не оставлю… надо что-то делать, и как можно скорее!

Ей было приятно, что Войновский так высоко оценил ее талант, и в груди затеплилась надежда,, что он в самом деле сделает что-то, сумеет помочь ей в перспективе вернутся на сцену… но его властные речи и резкие оценки нравились куда меньше. Антон, похоже, прицеливался стать новым директором ее жизни и вмешаться, куда не просили.

Спорить сейчас смысла не было – не место и не время, и Мария отложила все прочие дела и размышления на потом. Прямо сейчас важен был Андрей, его настроение и самочувствие. И Павел… мысли о Павле не оставляли ее, с тех пор, как она ушла из гримерки после умопомрачительного секса; эти мысли были с ней, пока она наверстывала дела, и позже, в репетиционном зале, когда Антон заставил ее сперва танцевать фламенко, потом декламировать Лорку – на русском и на испанском – а потом импровизировать… и она сыграла, сымпровизировала сцену с Невестой, уходящей в паломничество по Пути Сантьяго… сыграла, вначале думая о Хулио, но в середине сцены поняла, что думает о Павле, представляет его на месте потерянного возлюбленного, и о нем читает рвущие душу строки элегии, полные неизбывной женской тоски:

Напрасно я слушаю плачущий ветер —

никто не встревожит мой слух серенадой.

В глазах, еще полных привычного зова,

все больше унынья, все больше надсада;

но девичье сердце в груди изнуренной

все вспыхнуть способно с единого взгляда.

В могилу сойдет мое тело,

и ветер умчит мое имя.

Заря из земли этой темной

взойдет над костями моими.

Взойдут из грудей моих белых две розы,

из глаз – две гвоздики, рассвета багряней,

а скорбь моя в небе звездой возгорится,

сияньем сестер затмевая и раня…

Когда она закончила и посмотрела на Войновского, то увидела, что его бледное лицо напряжено, а в глазах блестят слезы… Он выдержал паузу, а потом несколько раз хлопнул в ладоши и сказал:

– Браво.

Мария, наслышанная о его придирчивости и строгости, оцепенела, поняв, что получила высшую оценку… Это, несомненно, был повод для гордости и радости, но у медали сейчас же оказалась оборотная сторона: Антон схватил ее и больше не отпускал, они говорили и говорили, обсуждали и обсуждали… так и поехали в больницу, и у Марии не было ни единой возможности постучаться к Павлу в гримерку или еще как-то позвать его. Обращаться же к Войновскому напрямую и говорить, что она планировала ехать в больницу не с ним, а с любовником, было неловко… да и Бердянский довольно настойчиво попросил ее не афишировать их отношения. Если, впрочем, Мария все правильно поняла, и речь в самом деле шла об отношениях.

Андрей лежал в двухместной палате, но соседей у него не было (хорошо быть немножечко «блатным», протекция Когана сделала свое дело); кровать стояла в углу у окна, на нее падал мягкий свет настольной лампы, так что по наволочке, по одеялу и изножью простыни скользили причудливые тени.

Увидев входящих к нему посетителей, Петренко заулыбался и приподнялся на подушках:

– Маша! Тоша! Как же я рад вас видеть, ребята!

– Тише-тише, не прыгай! – упредил его Антон. – Мы сами к тебе подойдем…

Он придвинул к кровати стулья, но Андрей, едва Мария приблизилась, взял ее за руку и усадил рядом с собой:

– Машенька, побудь здесь, пожалуйста…

– Хорошо, хорошо, не волнуйся.

Андрея не опутывали жуткие трубки, как в реанимации, но в вену впилась игла катетера: ему только что поставили капельницу…

– Натрий хлор и глюкоза, – пояснил он. – Вот и весь мой ужин пока что…

Мария и Антон незаметно переглянулись: Петренко бодрился и держался молодцом, но выглядел плохо… Кожа его казалась совсем прозрачной, а худое тело – невещественным под теплым шерстяным одеялом.

– Наконец-то тебе стало лучше… – сказала Мария, чтобы заполнить неловкую паузу. – Ты нас всех до смерти напугал.

Он улыбнулся:

– Я сам напугался… но ты меня спасла, Машенька.

«Машенька» из его уст звучало немыслимо нежно, и повергало в еще большую неловкость. Мария не любила, когда ее имя сокращали, но для Паши – и только для него – она хотела быть Машенькой. Для Паши, для Пашеньки, не для Андрея, не для кого другого.

– Андрюш, тебя спасла Прошка… я просто случайно проходила мимо. Остальное сделали врачи.