Пропавшее кольцо императора. III. Татары, которые монголы

Тихий шум прибоя позволил охотнику неслышно приблизиться и нависнуть над насильником. Схватив его за волосы, Хорилартай изо всех сил ткнул степняка лицом в песок.

– У-у-у! – взвыв от тупой боли, Тикбул попытался вывернуться, но сник и затих оглушенный новым сильным ударом.

Он не шевелился и не подавал признаков жизни, пока охотник ловко обвязывал и крепко опутывал его ноги, перевернул на живот, завел руки за спину, затянул на запястьях петлю, протянул свободный конец к ногам, продел через ремешок и свел воедино конечности насильника.

Довольный придумкой Хорилартай повернулся к девушке, распутал ее руки, затем ноги. Движимый неясным и плохо осознанным самим собой, взявшимся из глубины души ощущением ранее не ведомого ему чувства простого человеческого сострадания, охотник мягкой материей осторожно вытер окровавленные девичьи губы, горячо и успокаивающе зашептал на непонятном для Баргуджин-гоа языке:

– Не плачь, бала, все позади, я тебя никому в обиду не дам…

По сравнению с тем, что ей довелось услышать за последние дни и недели, непонятая ею фраза показалась несчастной девушке верхом красноречия, и она благодарно закивала головой, залепетала на своем языке, показывая, как она рада тому, что ее избавили от мук.

– Он… – она протягивала в сторону Тикбула подрагивающую от еще не покинувшего ее ужаса руку. – Он хотел меня… хотел…

Невольно, помимо ее сознания, не успевшего отойти от пережитого смертельного ужаса, в душе ее, истерзанной переживаниями последних дней, поднималось горячее чувство признательности. Но она не знала, что может сделать для того, чтобы отблагодарить своего избавителя за свое чудесное спасение, и от этого чувствовала себя жутко неудобно.

В подсознании заплескалась мысль о том, что ей нужно задобрить человека. Чтобы он потом не стал поступать с нею так же плохо, как и двое степняков, один из которых издох, подло убитый собственным же подельником, а второй, очнувшись, пялился на них, сверкая своими глазами, обезумевшими от страха, замешанного на ненависти и ярости.

Баргуджин-гоа вся содрогнулась, когда вдруг подумала о том, что ненавистный ей Тикбул коварным образом сможет договориться со связавшим его незнакомцем, и тогда ей наверняка уже придет конец.

– Он… он… – девичий рот исказился в жалостливой гримасе.

Протягивая руку, Хорилартай с нерешительной нежностью провел ею по густым волосам, не зная, как пленница воспримет его неуклюжую ласку. Он давно был женат, но большого опыта общения с женщинами у него не было, особенно с такими красавицами, что он успел заметить сквозь проступившую белизну на лице и остатки болезненной гримасы.

Безотчетно кинувшись на выручку, он не успел подумать о том, что будет дальше. Как поступить ему с оставшимся в живых степняком?

Отпустить на все четыре стороны? Но тогда тот начнет мстить за эту нанесенную ему обиду. Степь она только с виду кажется большой, и не всегда можно в ней затеряться. А особенно им, лесным охотникам.

Убить? Не совсем честно по отношению к безоружному человеку и к тому же связанному. Устроить честный поединок?

Но к чему ему самому второй раз снова испытывать свою судьбу, которая была к нему в первый раз столь благосклонна?

А если на этот раз Небесные Боги возьмут и отвернутся от него, неблагодарного, сильно и всерьез рассердившись за его бестолковость и неумение правильно распорядиться их расположением?

Но больше всего его волновал вопрос о том, что ему потом делать с девчонкой. Если посудить, то он добыл ее в честном бою, а потому она сейчас всецело должна принадлежать ему. Правда, она еще пока мала, но скоро может стать ему второй женой. Но, с другой стороны, издалека заметно, что эта чужестранка родом из богатой семьи, в хозяйстве будет бесполезной обузой. И это не самое главное. А если везли ее какому-то хану, и ее начнут везде искать? И если найдут у него, что он ответит?

Не сумев толком ответить ни на один свой вопрос, охотник решил начать с обычного и традиционного для монголов приветствия, чтобы продемонстрировать свою доброжелательность и расположение.

– Ы-ы-ы! – неловко ткнувшись головой вперед, он неожиданно для Баргуджин-гоа облизал шершавым языком почти всю ее щеку.

Поняв его по-своему и неправильно истолковав, она зажмурила глаза и, решив, что пусть уж случится то, что и должно было рано или поздно произойти, она и сама потянулась губами к мужскому рту. Насмерть напуганная всем уже случившимся с нею, девушка решила, что своим покорным поведением она сможет задобрить лесного охотника…

– Я стану твоей частью, – прошептала она, – только защити меня.

Уразумев, что прямо на его глазах совершится то, к чему он сам так стремился и чего так добивался, пойдя на тяжкий грех предательства и убийства своего верного товарища, но чему сбыться уже никогда не суждено, Тикбул, словно дикий зверь, разинув пасть, взвыл по-волчьи. По его скулам потекли, оставляя грязные следы, жгучие слезы обиды…

Покрасневший от натуги, солнечный диск опустился за далекими урманами в поджидавшую его там лодку и в ней отправился дальше.

Высвободившись из-под тяжелой мужской руки, девушка вздохнула, смахнула с реснички влажную капельку, свидетельницу испытанной ею боли, чувствуя ее остатки, легонько ступая, направилась к воде.

Прохлада остудила жжение и притупила все мысли. Уйдя с головой под воду, дева попыталась сбросить с себя все то, что случилось с нею до этого. Хотела смыть с себя всю грязь и начать свою жизнь сызнова.

Не знает она и не догадывается, что ожидало бы ее впереди, продай ее эти два степняка тому, к кому они ее везли. Но, кажется, лесной охотник из рода и племени хороших людей…

Дикарь поступил с ней чуточку, если можно так назвать, грубовато, но она сама же, по сути, предложила ему себя. Может, он сам этого и не сильно желал. Не сразу она заприметила его нерешительность и даже какую-то благоговейную боязнь притронуться к ее телу. И не его вина, что он просто не умеет по-иному обращаться с женщинами.

Но та боль, испытанная ею, пройдет, так бывает только поначалу, а потом все встанет на свое место. Об этом по особому секрету рассказала старшая сестра. Когда как-то приехала со своим мужем погостить…

– Ы-ы-ы… – чувствуя в своем теле приятную истому и разлившуюся удовлетворенную насыщенность, охотник проводил обнаженную деву не перестающим восхищаться восторженным взглядом, сомкнул веки и незаметно для самого себя крепко уснул.

Не расслышал он, как легкие шаги приблизились к нему, неровное дыхание задержалось возле его груди и тихо удалилось…

Крепко связанный по рукам и ногам степняк, устав бороться со сжигающими его чувствами, лежал, уткнув лицо в траву, не замечая того, как крупный голыш с болью вдавливался в его левую щеку.

Но чем была эта боль по сравнению с тем, что с ним произошло?! Где-то промелькнуло что-то отдаленно похожее на раскаяние, отчасти сходное с запоздалым сожалением о том, что он вероломно поднял руку на своего старшего товарища. Вот Злые Духи и прогневались на него.

А был бы жив Телсез, вряд ли бы охотник посмел напасть на них двоих. Он сам себе опрометчиво и вырыл яму. Всему вина его черная завистливость и нежелание слушать чужих советов.

– Или это возмущенный дух самого Телсеза вселился в тело лесного охотника и пришел, чтобы отомстить за подлое убийство? – обмер он.

Скрежеща от кипящей ярости зубами, тать не услышал и не увидел, как со спины на него надвинулась неясная тень. Цепкая рука крепко ухватилась за его волосы, рывком отрывая его голову от земли.

– Ох! – жутко холодное блеснуло в лунном свете рядом с его остро выпирающим кадыком, горячая боль, вспыхнувшая в горле, мгновенно отдалась во всем теле и навечно погасила сознание.

– Подохни, гад! – в отличие от лесного охотника тот, кто это сделал, совершенно не боялся прогневить Духов, потому что его рука двигалась осознанным чувством справедливого возмездия.

Наткнувшись любопытным взглядом на безжизненно распростертое тело, ничком валяющееся возле берега, и тускло отблескивающую лужицу быстро густеющей, уходящей в песок крови, молодой месяц поспешил ретироваться и спрятался за лохматое облачко, перевел дух.

Даже ему, неприступно холодному, как-то стало не по себе…

Лишившись скудного освещения, ночь затянула землю плотной темнотой. Вдоль берега пронесся порывистый ветер, остужающий жар громко стучащего сердечка. Тревожно зашумели кроны развесистых деревьев, рождая и вселяя темный страх и неуверенность в истерзанную душу юного существа, совершившего ритуал кровавого возмездия.

Нащупав неровный край мягкого войлочного покрывала, Баргуджин-гоа проскользнула в его успокаивающую теплоту, коснулась нежными бугорками лопаток спящего охотника и замерла.

– О, Аллах Всемогущий… – ее губы долго и беззвучно молились.

Поднявшись с самыми первыми лучами солнца, Хорилартай заметил странную неподвижность скрученного им степняка, неестественность положения его откинутой в сторону головы. Подошел к нему и только тогда все понял. С перерезанным горлом, насколько он понимал, никто долго не живет. Не было у него сомнений и в том, кто это мог сделать.

Возмездие совершила юная дива, всю ночь крепко прижимавшаяся к нему своим вздрагивающим во сне худеньким тельцем.

То, что он увидел не удивило его, не вызвало возмущения, напротив, оно принесло ему облегчение. Вопрос, который его так мучил, решился сам собой. Смерть степняка на нем не висит. А у этой бедняжки, верно, нашлось достаточно оснований, чтобы жестоко отомстить. Ее право…

Углубившись в лес, он быстро нашел то место, где в спешке оставил тушу молодой самки, и от печального вида того, что от нее осталось, впал в состояние, весьма близкое к жуткому отчаянию. В его отсутствие лесные обитатели, верно, устроили разгульную ночную пирушку.

Красно-бурые лисы и хорьки, учуяв добычу, наткнулись на нее, растащили самые лакомые кусочки, растерзали оленью тушу на клочья.

– Глупый Хорилартай, – охотник, укоряя, покачал головой. – Зачем мясо бросал, с собой не забирал? Зачем сразу не вернулся, не забрал?

Но перед его глазами встала худенькая девушка, подрагивающими движениями пытающаяся натянуть на себя разорванную рубашку, смущенно прикрыть свою выпирающую наготу. Ее два молочно-белых бугорка с нежно-розовыми кружочками посередине. Он обо всем забыл.