Рассветы Иторы

Рассветы Иторы
Роман Корнеев

Уединённый мир Иторы изолирован от всех прочих миров Вечности, Итора – единственное божество этого мира, населённого множеством народов, что зовут себя детьми Иторы. Согласно легенде, однажды гости из Вечности проникнут сюда, знаменуя собой скорую, неизбежную и всеобщую гибель всего живого, именуемую Последним рассветом. Но легенды никогда не говорят всю правду.

Рассветы Иторы

Роман Корнеев

© Роман Корнеев, 2021

ISBN 978-5-0053-8128-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава I. Чужаки Иторы

В чёрной реке холодна вода

Но руки твои холоднее

Тэм Гринхилл

Веди меня от небытия к бытию.

Веди меня от тьмы к свету.

Веди меня от смерти к вечности.

Брихадараньяка-упанишада

Тсари Эйн не спешил с пробуждением. Пульс жизни с трепетом обходил его тело, разминая одеревеневшие за полярную зиму сухожилия, покуда кожные покровы своими едкими выделениями разрушали защитный кокон.

Возвращаясь к жизни, поди упомни который уже раз, Тсари Эйн не переставал себе твердить – хватит, смирись, ещё одна зимовка позади и опять никаких изменений. Собирай котомку да отправляйся обратно в Закатные земли. Только кому он там нужен.

Сменились целые поколения, его начисто позабыли, но там предстоит хоть что-то помимо бесконечных ледяных торосов у старого кратера и вечной спячки с недолгим перерывом на полярное лето.

Чувство безысходности издавна оставило Тсари Эйна, обратившись во что-то большее, в серую монотонную обречённость существа, утратившего всякую цель в жизни. Как такое могло случиться, что он ошибся? Все предзнаменования были налицо, и голос Иторы Всеблагой был неумолим – путеводному маяку недостижимого должно светить на этом самом месте, как было предначертано ещё в далёкую эру Первого рассвета. Детям Иторы Многоликой, ведомым его неугасимым светом, суждено обрести истинное призвание – нести свет Ея вовне, распространяя истинное знание и истинный путь в Вечности.

Следуя за этим знамением Тсари Эйн и явился некогда в бесплодные земли Северного нагорья. Ему доподлинно суждено стать здесь свидетелем истинного чуда, перед тем как настанет конец времён, именуемый Последним рассветом.

Но конец времён не настал, нагорье оставалось безжизненным пространством меж спящим морем вулканической лавы и ледяным спокойствием Океана, что кутал берега Средины в безмерных сонных объятиях ледяных торосов.

С той далёкой первой неудачи удерживали Тсари Эйна здесь лишь остатки былой гордости, что все эти зимы ела его изнутри, да стынущее поблизости чёрное хитиновое яйцо его безмолвного собрата по несчастью.

Чужинцу не приходилось часто выбираться из спячки, за все прошедшие круги он просыпался едва ли с полдюжины раз, оставить же того в одиночестве казалось Тсари Эйну непочтительным, да и попросту опасным – сколько раз весенние воды едва не уносили окуклившегося беспомощного скарабея в тёмные карстовые недра пещеры, только и следи.

Когда же тот всё-таки вываливался из своей капсулы бледным хрущом, Тсари Эйн в который раз принимался под его шипение за прежние мысли по кругу: знамения не лгут, старый кратер на самой линии Барьера они наши правильно, да и как ошибиться, вот он, чернеет своим ледяным зрачком, осталось ждать, покуда не дождёшься.

Трескучий бессловесный побрех насекомого, ни на миг не прерывающийся во время сосредоточенной кормёжки на солёном берегу, был столь убедителен, что в который уже раз Тсари Эйн позволял себя уговорить, после чего для него неминуемо наступала новая бесконечная пора одиночества, сомнений и неизбывной тоски.

Такова неминуемая судьба летящего, решившего остаться без собственных крылий.

В очередной раз кокон треснул и распался, обдавая голое тело ледяным дыханием пещеры. Так Тсари Эйн каждую весну и просыпался. Жалкий, мокрый, трясущийся, полузадушенный коконом и люто голодный. Остатка сил ему хватало лишь на то, чтобы в три неловких прыжка добраться до уютно побулькивающего в сторонке волшебного котелка и припасть к нему усохшим за зиму рострумом, чтобы только змеиный язык дотянулся до живительной влаги.

Всё-таки удивительно, насколько великие мастера прошлого были способны творить подобные вещи. Не будь у него котелка, Тсари Эйн не пережил бы здесь ни единой зимовки.

Весна – самое голодное время. Птицы ещё не вернулись, рыба уже ушла. Прогреваемая нутряным теплом горных пород пещера с первыми же лучами восходящей Кзарры спешит растопить защитный ледяной купол, бодрящий мороз неминуемо проникает внутрь, и пусть ты сто раз летящий, даже у их народа есть свои пределы, без пищи истощавший до костей изгой был обречён.

Тсари Эйн с наслаждением ощущал, как по крохам пропитывает его тепло волшебного варева, как расплетаются жгуты скрученных спазмами мышц, как становятся подвижными суставные сумки, как обретает былую остроту зрение, как сохнут и распушаются немногие оставшиеся на голове пинны. А всё не так уж и плачевно, братие.

А вот и кокон чужинца, обложенный для верности по кругу обломками сталагмитов, что невесть когда сволок сюда Тсари Эйн. А то и правда, смоет единожды талым ручейком и поминай как звали.

К слову о «звали». Сотню раз с самой первой их встречи Тсари Эйн придумывал жуку имя, одно вычурнее другого – Алчущий Познания, Поправший Слово – но ни одно в итоге не прижилось. Начать с того, что собрат по несчастью категорически не желал воспринимать саму концепцию личного имени и ни на один из вариантов отзываться не спешил. Другой причиной были спячки. Память после пробуждения подводила, сколько раз, намучившись, но так и не вспомнив, Тсари Эйн совершал на собой усилие, изобретая очередное прозвище, после чего, разумеется, тут же припоминал предыдущие варианты и начинал мучиться дальше – ни одно ему не нравилось, поскольку не передавало и десятой доли сложнейшей картины утончённого интеллекта гигантской жужелицы.

В каком-то смысле они сдружились, поскольку и летящий, и жучила любили рассуждать о вещах абстрактных и часто по их поводу сходились. Если бы хитиновый философ не уходил так надолго в сон, наверное, летящему куда проще дались бы все эти бессчётные зимы в тоскливом ожидании несбыточного.

Тсари Эйн, неловко подтягивая сползаюшие с отощавших чресел лохмотья, потащился через всю пещеру, через шаг оскальзываясь на мокрых камнях. Дальняя стена была равномерно расчерчена рядами порой уже едва заметных старых царапин. Вот она, его летопись. Раз, два, три, сбился. Было бы желание, можно и точно подсчитать. Только зачем?

Исчислением глубин собственного несчастья Тсари Эйн был заинтересован в последнюю очередь. Да, у него была давняя мечта, но она так и оставалась недостижимой. Время шло, а ничего не происходило. Какая в этом случае разница, сколько именно прошло кругов, с тех пор как они вдвоём с жучилой отыскали эту пещеру.

Тсари Эйн подобрал с пола подходящий окатыш, повертел его в трясущихся пальцах, да и процарапал сбоку ещё одну насечку. Счёт круговечному ожиданию сделал ещё один малый шаг навстречу своему возможному завершению.

Дальнейший ритуал был так же знаком и привычен, как всё не отпускающее голодное урчание нутра. Подождёт, для первого раза он нахлебался достаточно, двигаемся, не стоим.

Зелёная призма в старинной шкатулке чёрного дерева дожидалась своей поры на обычном месте, для надёжности придавленная валуном в самой сухой части пещеры, вот она, заветная, даже в неверном свете едва восставшей, с трудом дотягивающейся сюда Кзарры радостно поблескивает радужными гранями.

Тсари Эйну было приятно вновь ощутить холодную строгость обсидиана. В мире ледяного хаоса Северного нагорья, где единственной прямой линией оставался серый морской горизонт, призма была хоть какой-то точкой опоры для мятущейся души летящего. Даром что именно призма его сюда и привела.

Так, пройдём теперь на свежий воздух.

Солоноватая сырость ветра тянущей болью отозвалась где-то в основании черепа, но Тсари Эйн даже не поморщился, нутряная печь его пробуждающегося тела уже почти разогрелась, так что от лохмотьев начал исходить едва заметный парок.

Сосредоточимся не на ветре, а не свете.

Косой бледный луч едва оторвавшейся от края горизонта Кзарры упёрся в поднятый над головой кристалл призмы, коротко блеснул малахитовой искрой и пропал где-то глубоко внутри. Призма быстро чернела, голодно напитываясь энергией светила. Внутри же знакомым образом пустилось вскачь почти живое сердцебиение.

Теперь бегом обратно в пещеру.

Малахитовый луч метался по станам в такт нутряному рокоту, будто в самом сердце призмы вовсю работал некий скрытый механизм. Обсидиан больше не казался тёмным, напротив, он теперь отчётливо светился сам, безо всякой внешней помощи.

Тсари Эйн невольно задержал дыхание

Вот-вот отблески на стенах остановятся, сформировав указующую стрелу, что непременно указывала в самый центр ледяного озера на юг от пещеры вне зависимости от того, как была в тот момент ориентирована сама призма или сжимающие её сухие фаланги. Каждый раз в тот миг Тсари Эйну начинало казаться, что все предыдущие неудачи были лишь мороком, наваждением, пускай же хоть в этот раз злосчастный фокус не удастся!

И каждый раз он удавался.

Малахитовый луч, казалось, прожигал свод пещеры, указывая под самые своды пещеры по диагонали вниз. Сейчас он погорит и угаснет, до следующей весны, и следующей, и следующей.

Тсари Эйн молча считал про себя такты обоих своих сердец, три, два, один, вот и всё.