Рассветы Иторы

– Если это вообще возможно.

В таком случае ты не с тех начал. Сайана точно жива, жив и Гуар, наверняка уцелела Литарни со своим личным проклятием. Чтобы подчинить силы Ирионе, тебе понадобился Лиерран, допустим, но зачем было будить меня? Я никто, мои силы ничтожны, я больше никакой не столп Счастья, куда там. Я даже не тот Серый Камень, каким был. Что я могу?

– Ты можешь попробовать воззвать к Матери, попросить Её о помощи.

Ксанд непонимающе смотрел то на одного, то на другого.

– Этот талант всегда был с тобой, Игрок. Неужели ты думаешь, что дело лишь в одном везении? Столько зим оставаться в живых, избегая ловушек Богов, когда они в точности знали, кто ты и почему тебя стоит бояться. Ты всегда чувствовал этот мир, ты единственный, да не обижу я потомков Ускользающей Хеленн или Тсаниса Местраннора, кто был способен на Песнь. Никакой Конклав тебя не заменит, даже собери мы его воедино.

Что за чушь. Он всегда пел простые песни. Весёлые и печальные, боевые и лирические. Плясовые, застольные, поминальные, романтические и колыбельные. Даже Песнь Завета в итоге стала им всем боком.

– Если есть под небом Средины кто-нибудь способный воззвать к Ней, то это ты.

Ксанд опустил призрачный взгляд на молчаливо дожидающуюся своей поры лизанну.

И всё-таки старик что-то недоговаривает.

Однажды ты обещал мне не лгать, посланник.

– И я тебе не лгу.

Ложь умолчания это тоже ложь. Однажды умолчав, трудно удержаться, не так ли?

Тут Император снова ухмыльнулся, возвращаясь в привычно игривое настроение.

– Хорошо. Кое-о-чём я действительно умолчал, за что прошу у тебя прощения, сделал я это лишь потому, что хотел тебе оставить путь к отступлению. Ты мог просто сказать «нет», и Лиерран тут же вернул бы тебя туда, где ты прозябал все эти круги. Но сейчас ты сам поймёшь, какую ошибку совершил.

Так разреши мне это сделать самому, слишком много слов, посланник. Что именно тебе сказали Древние?

Две сморщенные старческие ладони, поднятые вверх в защищающемся жесте. Мол, ладно, ладно, твоя взяла, сдаюсь.

– Что они боятся не того, что упало с неба. Напротив, в этом им видится единственная наша надежда на повторное обретение Иторы. Иторы Утерянной. Иторы Замолчавшей. Они не понимают, что там случилось, но угроза исходит не оттуда. Она исходит с запада.

Ксанд не понимающе склонил голову и развёл руками. Запад? Запад это слишком абстрактно. Закатный берег, Устье, да почитай вся Итора располагалась западнее материка Средины, на восток лежало лишь безбрежное море с разбросанными по нему безжизненными островами.

Сами Древние это и есть запад.

– Свой запад есть и для Древних.

И тут Ксанд сообразил, что имеет в виду старик.

Да, он сказал правду. В кои-то кру?ги. Это действительно лишало Ксанда выбора.

Да и был ли он у него когда-либо?

Вру-м-м…. Вру-м-м…

Лизанна впервые за пять кругов запела в его руках. Как вообще призрак может вращать маховик реально существующего, материального инструмента? Настала пора его песням вернуться.

От тревоги не уйти,
Не излечит крепкий сон.
Птица чёрная летит
На мечей скрещенных звон.

Пусть не сбудется сон,
Пронеси меня, конь,
Через смерть и огонь,
Пусть не сбудется сон[1 - Тэм Гринхил, «Бесконечный спор с судьбой»].

Брат Сонео поспешал вниз по ступеням, словно торопился скорей свернуть себе шею. В каком-то смысле всё так и обстояло.

Жизнь студиозуса на факультете вообще далека от монастырских традиций послушания, тут ценилось не говение, а радение. Перемещаться в стенах Маркийского Университета иначе как рысью, не облачившись предварительно в бархатную шапочку профессора, было делом немыслимым.

Корпеть за пыльными фолиантами – это прекрасно, но тратить в прямом смысле золотые трёшки учебного времени на степенное расхаживание по лестницам и переходам университетского кампуса было непозволительной роскошью даже для потомков самой раскормленной маркийской знати. Учёба здесь даже для неё обходилась так неприлично дорого, что отцы семейств членов Синнереала буквально физически – кто грозным взглядом, а кто и прямо кулаком – внушали собственным отпрыскам одну простую мысль: приданы они сюда не кутить и не предаваться разврату, а должным образом отрабатывать каждую вложенную в их образование монету.

Тем более – если ты попал на факультет за счёт универстетской казны. Прокуратура набирала в стипендиарный фонд только самых-самых, и подвергать свою будущность угрозе отчисления по такой жалкой причине, как внешнее прилежание, дураков не находилось. И если среди монастырской братии было полно индивидов весьма раскормленного вида, то Университет населяли исключительно поджарые учёные мужи, всё своё недолгое праздное время проводившие на гребных каналах или за игрой в мяч, что уж говорить о том, как рядовой студиозус выглядел в обиходе между сессиями.

Брат Сонео, будучи уже серьёзным учёным мужем, аспирантом пятой зимы, смотрелся на бегу сущим первокурсником. Глаза горят, щёки раскраснелись, бесценные хрустальные пластинки в плотных картонных футлярах бережно прижаты к боку, ноги легко перескакивают через две ступеньки.

Даром что уже и сам временами на факультете читает на заменах младшим курсам, временами заседает на задней скамье в диссертационном совете и вообще вхож в кабинет к декану, но лишний раз злить соглядатаев из прокуратуры не след, да и почему бы и не поспешить, по вящей-то надобности.

Пробегая вдоль зубчатой северной стены, брат Сонео невольно бросил взгляд на вечернюю Инею. Столица Стелланской Марки в подобные мгновения была особенно хороша: подсвеченные закатной Кзаррой витражи Дворца Синнереала сверкали поверх частокола крыш, дальше горели газовые огни наверший Гвардейских башен, что замыкали город с севера в полукольцо. С юга же его подпирал своим каменным массивом Университет.

Огромный чёрный муравейник, круглосуточно озвученный гортанными криками «па-аберегись» и гудением электрических дуг в газоразрядных лампах. Он был так велик, что Гвардии Синнереала вот уж пять кругов не приходило в голову сюда заглядывать, да и кто её сюда пустит. Дано право студиозусам самим со своими делами разбираться, будь то внутрифакультетские волнения на выборах нового ректора или попытка харудов осадить Универстет после инцидента с экспедицией за Стену. А что, сами в итоге успешно и управились, не без помощи магистров с алхимического факультета.

Инея, конечно, каждый раз начинала беспокоиться, а Синнереал принимался слать неотложные депеши с требованиям прекратить дебош, но таковые завсегда оставляли без внимания.

Уф, понеслись дальше, теперь в горку.

Брат Сонео читал как-то в «Вестнике» на страничке курьёзов, что при ректоре Тохирие Стерне, что был избран на свой пост на волне всяческих свобод после завершения Войны Завета, конгрегация решила как-то построить вдоль северной стены клетевой подъёмник в качестве вящего вспомоществования самым заслуженным, а потому немощным телом профессорам, однако столь вопиющее нарушение традиций было немыслимым даже в те времена праздношатаний и вольнодумств. Клеть осталась для истории исключительно в виде чертежей, как назидание потомкам да к особливому неудовольствию флософского факультета, над атлетами которым с тех времён принято было нарочно посмеиваться. Немощных же профессоров порешали таскать в горку на носилках.

Так что покуда ты не профессор – ноги в руки, и на три пролёта вверх, расшугивая по пути замешкавшихся братьев, ещё не настолько поднаторевших в искусстве перемещения рысью. Главное при этом шею всё-таки не свернуть, равно как не нанести увечий драгоценным хрустальным пластинкам.

Размеренно дыша, брат Сонео успевал на середине очередного лестничного пролёта бросить косой взгляд на окна лаборатории. Там всё так же мигал свет газоразрядной лампы. Ага, ждут, поторапливают.

Бегай или иди пешком, а кампус огромен, потому коммуникацию между корпусами необходимо было всячески поддерживать. Факультеты старались кто во что горазд, иные голубей разводили, другие медную проволоку тянули на долгие селиги окрест, тогда как оптики привычно семафорили. Да и то правда, систему сигналов надлежало сразу при поступлении изучить каждому брату-студиозусу, а кто придумает продвинуть способы коммуникации, тому вполне можно претендовать на прокурорскую поблажку в выплатах, а то и на драгоценную стипендию.

Брат Сонео ввиду слабого воображения ничего такого сочинить не сподобился, зато брал старанием, за что его профессора и ценили. Вот и сейчас, кто самолично доставил пластинки? Брат Сонео, тут как тут. Уф, ещё полдюжины пролётов и он на месте. Главное не споткнись, сказал он сам себе и тут же чуть не полетел носом на каменные ступени.

Да так твою растак.

Пришлось несколько замедлить темп, за разбитую пластинку его заведомо не похвалят. Да и то сказать, преизрядно уж запыхался. В общем, к тому моменту, когда его видавшие виды парусиновые туфли замелькали на галерее верхнего яруса, закатная Кзарра уже наполовину погрузилась под горизонт, заливая кампус иззубренными полосами кроваво-красного. Мало кто на всей Иторе имел хоть малейшее представление о том, почему раскалённая добела Кзарра ввечеру окрашивалась в багровые тона. Брат Сонео был одним из тех немногих, чем несказанно гордился, и пластинки хрустальные имели к тому прямое отношение.

Ворвавшись в помещение лаборатории, он поспешил не раскланиваться с профессорами, а задёрнуть побыстрей плотные рулонной конструкции шторы, что закрывали в лаборатории закатные окна.

Паче чаяния, изучавшие свет учёные мужи проводили большую часть своих трудов в полумраке, а то и при полной тьме, подсвечивая себе путь холодным голубым светом тусклых синих газосветных ламп, по причине чего поголовно страдали слабостью зрения. Брату Сонео в этом смысле покуда везло, постоянно таскать на носу толстенные линзы биноклей ему не приходилось, остальные же были почти поголовно четырёхглазили, чем выделялись на фоне зеленокожих алхимиков, атлетичных философов и тонкошеих лириков. Брату Сонео даже приходилось на особо важных собраниях нацеплять подложные бинокли-пустышки, дабы не позорить своим видом братьев по факультету. Цеховая солидарность превыше всего.

Но у излишне острого зрения были и свои естественные плюсы, там где в полутьме иной брат вынужден был бы чуть не ощупью проводить необходимые манипуляции, брат Сонео, всё ещё натужно отдуваясь после долгого бега, уже принялся методично щёлкать зажимами, с шелестом закрывать и открывать многолепестковые диафрагмы и проводить прочие магические для посторонних действия с громоздкими, но на деле чрезвычайно хрупкими приборами, попутно не забывая поглядывать по сторонам.