Если мой самолет не взлетит

Так прошел следующий год. Мы все уже чувствовали скончание учебы, все строили какие-то планы. В этот период Сережа опять почувствовал некоторое раздражение от того, что его жизнь устроена так, что вот мы все оканчиваем институт, а он, такой талантливый, красит стены. К тому же все мы, как я припоминаю, были людьми счастливыми, хоть и не вполне представляли, что нас ждет дальше. А Сережа себя счастливым не чувствовал, хоть и был хорошо устроен в жизни.

Ну, мы кончили институт. Получилось само собой, что и Сережа вместе с нами окончил студенческую жизнь, то есть в том смысле, что в студенческом общежитии ему стало незачем жить, и он снял комнату.

Сережа переехал на край света, снял квартиру в Металлострое, так что я несколько потерял его из вида. Но как-то раз в субботу я собрался поехал. Это было целое путешествие. Хотя он рассказывал, как добраться, я искал очень долго. Я бродил не меньше часа, пока нашел нужный адрес.

Сережа оказался в своей комнате. Он мне заметно обрадовался, да и я почувствовал, что очень рад его видеть. Он тут же с жаром стал убеждать меня купить бутылочку по поводу встречи, как будто бы я сопротивлялся. Заметно было, что он много пил в последнее время. Он вообще был из тех людей, по которым это сразу заметно.

А когда мы выпили немного, то он заговорил с акцентом алкоголика, но после стаканчика почувствовал заметное облегчение.

Интересно, что насколько трезвый Сережа был умным и интересным собеседником, настолько с ним было трудно разговаривать, когда он выпьет, он быстро начинал нести какую-то чепуху, а его разум кружил вокруг тех двух—трех основных мыслей, которые тревожили его в то время.

Но мы все же успели поговорить до того, как он напился (что, правда, произошло очень быстро).

Он сообщил, что бросил ту денежную работу. «Почему?» – спросил я.

–Понимаешь, я не люблю деньги. А там приходилось работать. Такие деньги так просто не даются, а зачем это? Я подумал, что дали мне эти деньги? Вот я жил среди вас, и денег у меня было больше, чем у вас у всех. А все же вы были счастливее меня. Да и потом, деньги иногда даже мешают. Когда я так хорошо зарабатывал, я замечал, что женщины начинают как-то приветливей относиться, когда узнают, что я такой богатый. Хотя я их не виню, это у них непроизвольно получалось. А друзья ждут, что раз я такой богатый и хороший, то начну деньги бросать на их развлечения. И непроизвольно обижаются, если этого не происходит. Вот и получается, что и любовь, и дружба у человека, имеющего деньги, начинает носить этот денежный оттенок. Даже если он сам деньги ни во что ни ставит. Я это хорошо почувствовал. Это, конечно, не новое наблюдение. Но дело в том, что человек ничему не верит, пока на себе не испытает.

–Но все же деньги дают человеку возможность быть более свободным, жить более разнообразно.

Сережа поморщился:

– Это иллюзия—что деньги дают свободу. Наоборот. Единственное, что они дают – это возможность покупать. Я с Ваней попробовал все, что можно купить за деньги. И понял, что ничего этого я не хочу.

–Где же ты сейчас работаешь?

–В том же управлении, только в другой бригаде. Правда, получаю в четыре раза меньше, так и работаю меньше раз в сто. От той работы горбатым можно было стать.

Больше ничего о его нынешней жизни я узнать не успел, потому что вскоре он совершенно напился. Основной идеей, вокруг которой кружил разговор, была идея о том, что человеку «в наше время», если он порядочный и имеет способности, есть только один путь—спиться. Отсюда происходила идея, что человеку нужно пить, чтобы остаться человеком.

Раньше я никогда не замечал в нем зависти. Но в тот раз в его речах прозвучало раздражение на нас, его друзей, что мы—то институт окончили, хотя и не имели таких способностей. Я чувствовал, что за этим проходит невысказанная глубинная мысль о том, что так произошло потому, что все мы—люди менее порядочные, чем Сережа. Причем он почему—то считал, что только он один глубоко несчастен из-за своей порядочности, а мы все невероятно счастливы, и в нашем счастье есть что-то нечестное.

Эти его речи были почти монологом, мне только изредка удавалось вставить свою реплику.

Ушел я от него уже вечером с тяжелым чувством, потому что оставил его глубоко несчастным. А я его любил, хотя он и был вот таким. И хоть он сам даже иногда не верил, что его кто-то может любить.

К тому же я совсем по—другому представлял себе нашу встречу. Я ведь тоже шел к нему отвести душу, посидеть, спокойно поговорить, а получилось, что только слушал его лихорадочные речи.

И тяжело было видеть, что стало с человеком, который в новогоднюю ночь на первом курсе сидел на кухне и решал задачи по математическому анализу.

Слишком, слишком он ко всему серьезно относился. И я думал, что с такой серьезностью если уж он решил спиться, то это произойдет непременно.

Все же мои с ним дружеские отношения после этой встречи вновь вспыхнули. Мы виделись довольно часто.

Как я уже сказал, моя жизнь была сложной в то время. Мы с женой жили у ее родителей. Мои с ними отношения складывались натянуто, что было тем более неприятно от того, что мы все добросовестно делали усилия, чтобы эта натянутость исчезла, но от этих попыток сближения становилось только хуже. Моя жена вдруг стала все время ссориться с матерью, а так как раньше они жили прекрасно, то само собой получалось, что я— причина этого. И от этого мои отношения с женой стали усложняться, ну вы и сами знаете, как четыре вполне хороших человека могут отравить жизнь друг—другу всего лишь из-за того, что желают друг другу добра.

Я с удовольствием встречался с Сережей. Я успокаивался, глядя на человека, у которого в жизни были всего две причины для поступков: люблю или не люблю. Причем он всегда как-то удивительно легко решал, любит он или не любит.

Я вот не могу так жить. И даже не потому, что не нахожу в себе мужества делать только то, что люблю, а потому что часто не могу разобраться, что я люблю, а что—нет.

Но, правда, из-за появившейся в нем раздражительности и мнительности Сережа начал становиться тяжелым человеком, так, например, однажды он сказал:

–Ты встречаешься со мной для того, чтобы порадоваться, какой ты успешный, и как у тебя все удачно по сравнению с таким, как я.

Если уж он такие вещи мне в лицо высказывал, то можно только догадываться, насколько мрачными были его мысли в то время.

Впрочем, я не обращал на это внимания, ведь все же он был очень рад нашим встречам, а значит, все же любил меня несмотря на все эти идеи.

Впрочем, наши встречи обычно кончались бутылочкой и его лихорадочными речами.

У Сережи появились свойственные алкоголикам сложные рассуждения, кого можно назвать алкоголиком, а кого нет. Те, кто пьют водку, утверждают, что алкоголики – это те, кто пьет вино, те, кто пьют вино, утверждают наоборот, запойные утверждают, что алкоголики—это те, кто каждый дел по чуть—чуть, и т.д. То есть каждый пьющий выводит при помощи этих рассуждений, что сам он все же еще не совсем алкоголик.

Тут в Сережиной жизни наступал период, который неизбежно должен был наступить, то есть он начал менять работы, и везде либо ему что-то не нравилось, либо его просили уйти. Работал он то контролером, то инспектором, то дежурным, то есть на таких работах, от которых кони не дохнут.

В этот период я редко к нему ездил. Он сам иногда звонил мне, и мы ехали к нему, или еще куда-нибудь, потому что принимать такого человека в таком приличном доме, как дом родителей моей жены, было, конечно, невозможно. Впрочем, вид у него был еще не совсем опустившийся, то есть даже трудно так сразу сказать, какие в нем произошли внешние изменения от пьянства, но все-таки это становилось заметно уже при первом взгляде.

Этот период в его жизни продолжался года два. Трудно рассказывать о том, каким был человек в ранней молодости. В этом возрасте, возле двадцати лет, все в личности очень зыбко, неверно, необъяснимо. Часто основой характера человека кажется то, что не только не является основой, но просто нанесено обстоятельствами, влиянием других людей. А из-за того, что в этом возрасте человек еще плохо понимает себя, свои истинные стремления, то даже его главные черты изменяются до неузнаваемости под действием его незрелых мыслей. То хорошее, что в нем есть, может служить причиной плохих поступков и т.д.

Но с годами все наносное уходит, человек приучается быть самим собой и понимать себя. У человека появляются устойчивые взгляды, он вырабатывает свою жизненную философию. Счастлив тот, кто находит счастливую философию.

Все это в полной мере относится к Сереже, потому что постепенно и сам он, и его образ жизни изменились до неузнаваемости по сравнению с периодом его метаний и неудовлетворенности.

Как-то раз мы встретились с ним после довольно долгого перерыва.

–Как у тебя дела? – спросил Сережа.

Я немного подумал прежде чей ответить. С одном стороны, пожаловаться было вроде не на что. Я начал делать карьеру, и мое положение в компании было очень хорошим. Мы, наконец, разменяли квартиру родителей, и теперь у меня с женой была своя однокомнатная квартира. К тому же у меня родилась дочь.

–Хорошо, – сказал я, рассказав обо всем этом.

–Вот и видно по тебе, что ничего не хорошо, —сказал Сережа, – ты просто считаешь себя обязанным думать, что все у тебя хорошо, а на самом деле ничего этого тебе не нужно, и совсем даже тебе все это не нравится.

–Ну а что делать? Если бы я стал расстраиваться, то стало бы только хуже.

–Я вот над чем иногда думаю, – сказал Сережа, – а вот если бы тебе сказали, что ты смертельно болен, и у тебя осталось, скажем, шесть месяцев. Как бы ты их прожил?

Это, конечно, представить трудно и даже страшновато. Но я подумал, что, пожалуй, не хотел бы прожить их так, как живу сейчас. Но, к счастью, у меня есть в запасе неопределенный срок.

–Я вот читал повесть, – сказал Сережа, – где автор рассказывает о человеке, среднем человеке, достигшим среднего достатка, считающего, что все у него есть. И вот он узнает, что смертельно болен. По мысли автора, от этого сознания он тут же начинает испытывать необходимость прожить по-настоящему хотя бы этот остаток. То есть оставляет старую жизнь и пытается найти настоящих людей и настоящие чувства. Тут, естественно, все у него начинает идти как по маслу, он возобновляет дружбу с настоящими друзьями, которых он растерял в ежедневной суете, женится на своей школьной любви, которая была очень несчастна, бросает нелюбимую работу, и вдруг обнаруживает в себе талант художника. Ну а когда от этого срока не остается ничего, кроме последних месяцев мучений и беспомощности, он принимает яд и отходит в лучший мир, оставив несколько гениальных полотен, женщину, которая наконец поверила, что есть в жизни настоящее, верных друзей, потрясенных и ободренных его мужеством.

–Ну и что? – спросил я, еще не понимая, куда он клонит.

–А то, что я знал человека, который оказался в такой ситуации. Он знал, что ему остался год или немного больше. Так вот он не любил жену, работу, вообще, можно сказать, ничего не любил в своей жизни, и, между прочим, он хорошо знал, чего хочет. То есть у него была женщина, которую он любил, но он был человеком очень порядочным и любил ее только на расстоянии. Но она об этом знала и тоже его любила. К тому же, прямо как в той повести, в свободное от своей тяжелой, нудной работы время он резал по дереву и мечтал посвятить себя этому занятию. И, между прочим, талант у него был.

Так вот он, зная, что скоро умрет, благополучно работал на своей очень вредной при его болезни работе, пока мог. Только стал пить, отчего его болезнь быстро прогрессировала. После чего умирал, очень тяжело и медленно, в состоянии полной беспомощности в течение полугода, чем очень замучил своих близких, которые и раньше—то относились к нему с раздражением. Кстати, эти свои художественные упражнения он совершенно оставил, когда узнал диагноз. И ты думаешь, что его кто-то заставлял так жить? Да его жена и до этого сотни раз предлагала ему убраться. А он все же тянул этот воз своих обязанностей, которые ненавидел, более того, которые были не так уж нужны тем, для кого он это делал.

–Ну, видимо, мужества у него не было, – сказал я, – или слишком у него были развиты представления о своем долге. Поэтому он и не мог, не нашел в себе сил поступить так, как герой этой повести.

–Нет, дело не в этом. Пока он был еще в силах, мы много времени проводили вместе. Я почему—то действовал на него успокаивающе, как он мне говорил. Но, правда, свободного времени у него было немного, потому что он доделывал капитальный ремонт в квартире, успел закончить как раз к тому моменту, когда слег окончательно. Так вот совсем не в мужестве дело. Просто близость смерти, как мне кажется, отняла у него последние силы, а не прибавила, как это следует до мысли автора повести. Мой знакомый увидел тщетность человеческих усилий, понимаешь? И просто катился по инерции по своим рельсам.