Если мой самолет не взлетит

–Я предложил ей пойти со мной, – сказал я, – Я любил эту женщину.

Он долго с государственным, постным выражением разглядывал меня, потом удостоверение жителя Девятки. «Что он там хочет увидеть?» – думал я.

–Она заканчивает в пятнадцать часов и выходит через пятую проходную, – сказал благородный Властелин Проходных в фуражке с красным околышем.

Ах, зачем мне эта информация теперь, когда звезды снова покорно двинулись по своим траекториям! Кажется, что звезда совершенно свободна в полной пустоте. Но Закон притяжения ведет звезду (такую огромную, такую горячую!) точнее, чем рельсы ведут поезд. Разочарование, как туманность вокруг черной дыры, расползалось в душе. Руки немного дрожали, когда я закурил сигарету на выходе.

К тому же было слегка тревожно – это что же я вот так просто взял и уволился? Я привык с утра тащиться на завод. Вредные привычки нелегко бросать вот так сразу. Вдруг пришло такое ощущение свободы, что хотелось сладко потянуться. То, что казалось таким трудным, вдруг слетело, как шелуха. Я и раньше часто думал, что скоро уволюсь. Но раньше эта мысль имела оттенок мечты, даже немножко невыполнимой. А все оказалось так просто. Впрочем, я не жалел времени, проведенного на заводе. Ждать совсем не глупо. Все должно случиться вовремя. Иногда мне кажется, что я пуля, выпущенная в мишень. Пусть я не понимаю, зачем я живу, откуда я взялся и куда уйду, но у меня есть это ощущение. Пуля тоже не знает, куда целился стрелок. И в тот момент ощущение, что полет проходит нормально, было очень сильным.

Я подумал, что теперь надо же что-то делать в освободившееся время. Подумал, не выпить ли кружку пива, но на душе было так хорошо, что не хотелось глушить это ощущение грубым пойлом.

Я подумал о вечернем сейшене, и на душе возникло такое приятное возбуждение. Не понимаю людей, которые боятся выходить на сцену, по-моему, нет ничего приятнее.

7 Тридцать серебряников

Я всегда завидовал, как хорошо Толстому удалось устроиться в жизни. Во-первых, его работа состояла в том, что он отсыпался на мягком диване директорского кабинета. Таким образом, он не обязан был таскаться на завод и проводить там лучшее время ради куска хлеба. Во-вторых, сменных сторожей полагалось трое, а Толстый работал за всех, получая таким образом зарплату большую, чем я, научный сотрудник. Он снимал комнатку, но так как почти жил на работе, она ему была не очень нужна.

Как мне рассказал Толстый, в то время, когда он освободился от всяких там кафедр, квартир, жены и прочих гирь, мешающих взлету, и начал жить такой отличной жизнью, главной проблемой было куда девать массу освободившегося времени. Хотя я немного неправильно выразился – от кафедры Толстого освободили, жена его выгнала, а квартиры он лишился в связи с разводом.

– Отсюда мораль, что все в жизни случается к лучшему, даже если это кажется неприятностью, – однажды сказал по этому поводу Толстый. Впрочем, я знаю, что развод он переживает до сих пор. Он верит, что его стерва – в душе очень хороший человек.

Да, так вот Толстый создал себе твердый распорядок на каждый день недели. Например, вечером он смотрел абсолютно все спектакли во Дворце, даже спектакли детских самодеятельных театров. А после обеда он, как правило, работает в читальном зале городской библиотеки.

Там я его и застал. Уютно светились лампы над столами, мой друг дремал над томами Маркса и Ленина, роняя очки. Лист бумаги перед ним был девственно чист. Хотя ему и не нужно ничего записывать: он может воспроизвести придуманный им текст хоть через год. Очень полезный навык, потому что компетентные ребята разок делали шмон у Толстого в его отсутствие, посмотреть, над чем работает великий человек. Заодно изъяли рукописи (наивные, – это были черновики для отвода глаз).

–Что-то сегодня тяжело идет, – сказал Толстый, зевая, – нужно все-таки больше спать.

С тех пор, как Толстого выгнали с кафедры, есть в его занятиях очевидная трудность: его лишили допуска в спецбиблиотеку, где хранятся нужные ему для работы тексты. Сейчас, например, Толстому интересен Джордж Беркли. Беркли – идеалистический философ, а идеализм в СССР запрещен. Поэтому Толстый изучал Беркли по работе Ленина "Материализм и эмпириокритицизм", где Ленин цитирует Беркли целыми страницами, когда ругает его. Толстого это не смущало.

–О Сократе мы тоже знаем из "Диалогов" Платона, – пожимал он плечами.

Мой друг не боялся ловить рыбу истины в мутной реке русского времени, смывающей все. Как стремительно здесь устаревает реальность!

–Отсюда побочная мысль: реальность – это язык, – говорит по этому поводу мой друг, – Русский фундамент – зыбучий песок времени, засасывающий все. Это цивилизация стремительного времени. Нам повезло. Только здесь одно поколение может прожить много жизней.

Толстый поддерживал обширные знакомства в кругах художественного подполья Девятки и города. Сегодня мы направились к одному из корифеев андеграунда— Саше Петрову.

Саша встретил нас довольно хмуро. Не потому что был не рад, а потому что у него такие манеры. Я уже обращал внимание и раньше, что соцреалисты мужиковаты на вид, в Саше же первого взгляда чувствовался интеллектуал до мозга костей, что предвещало интересное зрелище.

Обычных вопросов "как жизнь” Саша и Толстый друг другу не задавали. Саша молча полез под ковер, где он хранил холсты. Хотя "холсты" – неподходящее слово. Так как Саша не был членом союза художников, всякие там холсты – масло— кисти где бы он взял? Они продавались в спецмагазине для членов. Сейчас у Саши был период, когда он пользовался строительными красками и строительными инструментами. Творил он на фанерных щитах и на напольных покрытиях. По этому поводу он говорил: "Реальность – единственный настоящий материал художника. Техника – это мутное стекло между художником и зрителем".

Саша говорил название, затем некоторое время держал перед нами картину. Саша и Толстый понимали друг друга с полуслова.

– Дуб, – говорил Саша безразличным голосом.

– Почему? – спросил Толстый.

– Это дуб, выросший в тоталитарном государстве, – пояснил Саша.

– Тогда понятно, – сказал Толстый.

Когда просмотр был закончен, мы посидели немного, как бы переваривая увиденное. Толстому всегда нужно найти слова. Мне нравилось то, что я видел, но я не пытался найти слов. В отличие от Толстого, у меня не всегда есть что сказать.

Саша сложил на пол картины, постелил ковер и уселся сверху на стуле.

– Твой коньяк будем пить здесь, или на улицу пойдем? – спросил он.

– Как хочешь.

– Тогда на улице. Я устал от своей хаты.

И мы покинули Сашину квартиру. Талант владельца оставил следы на каждом сантиметре ее стен и обстановки, у Саши был дар поставить рядом два пятна краски так, что это становилось произведением искусства. В чем он непрерывно практиковался. Все стены, потолок, даже мебель в его квартире была раскрашена таким образом. Это было талантливо и красиво, но немного тяготило меня. В Сашиной квартире мне казалось, что я нахожусь внутри его мозга.

Мы расселись на моем пляже недалеко от забора Девятки.

–Да, жизнь не удалась, – сказал Саша, – Впрочем, это как всегда.

– Ну и какой же выход? – спросил Толстый, распечатывая бутылку.

–Ты его держишь в руках.

– Это, так сказать, в маленьком смысле. А в большом?

– Теперь я многого жду от смерти. Вечно вращается колесо жизни. И с радостью и смирением я думаю об этом, – немного напыщенно (торжественно) сказал Саша.

– Ты мне нравишься своим оптимизмом. Ты неисправимый оптимист. Ты тот горбатый, которого не исправляет могила, – сказал Толстый, передавая ему бутылку.

Бутылка пошла по кругу, обжигая и веселя.

– Сыграем в бутылочку, – предложил Саша, – Кто проиграет, побежит за пивом и водичкой.

Игра эта очень простая. Мы все втроем назвали по числу. После этого Толстый кинул бутылку далеко через забор Девятки. А Саша засек время. Заборы Девятки – это сложнейший инженерный комплекс, реагирующий даже на летающие объекты. Через тридцать секунд мы увидели охрану, с овчарками и автоматами летящую вдоль забора. Толстый загадал число тридцать, я загадал двадцать, Саша— тридцать пять. Следовательно, я проиграл.

Я сходил в магазин возле монумента создателям водородной бомбы, купил несколько бутылок пива и напитка «Байкал» (пепси – кола, синтезированная советскими химиками из Всесоюзного научно— исследовательского института продуктов питания). Мы сидели на горячем песке и пили теплое пиво.

–В последнее время жизнь стала как-то мало давать мне, – сказал Саша, – я не получаю того чего хочу ни от женщин, ни от выпивки, ни даже от своей работы.

Толстый хлебнул пива и сказал:

– Я думаю, от женщин ты не получаешь удовольствия, потому что спишь с кем попало, от выпивки— потому что слишком много пьешь с кем попало, а от работы— по обоим приведенным причинам.

Саша не обиделся. Такого человека обидеть невозможно. Он считает себя настолько умнее окружающих, что не обращает внимания на их идиотские мнения. Поэтому поддерживать диалог с Сашей в обычном смысле невозможно – он не вслушивается в то, что вы там бормочете. Есть несколько людей, которых Саша уважает (например, Толстый), и которых он и рад бы выслушать, да разучился.

Когда я был моложе (пару лет назад (да, срок небольшой, но сколько произошло за это время!)) меня такие люди очень привлекали. Мне чудилась в Саше какая-то тайна, какой-то свет, прикрытый вот этим непроницаемым занавесом. А может быть, там нет ничего, кроме одиночества? Одиночества, произошедшего от сверхранимости.

Но можно ему все простить, потому что в Саше есть божья искра. Саша сам по себе, и никто его не интересует. Он стал бы рисовать, даже если бы до него никогда никто этим не занимался.

–Я живу как внутри какого—то огромного эксперимента. Иногда бывает какое-то дикое чувство, что не может же все это возникнуть случайно? – сказал Саша.