Если мой самолет не взлетит

Слушали они внимательно. Я видел, что эффект достигнут.

–Скучно, – сказал парень с поломанным носом. Я посмотрел на него с интересом. Видно было, что он слегка подавлен.

–Согласен, – кивнул я головой и заиграл Sonata No. 14. (Moonlight). И не попсовое адажио, а Presto agitate, оно написано на самом деле для электрогитары. «Соната No.14 Presto agitate для электрогитары с эффектом дисторшн». И на piano исполняется просто по недоразумению (и еще потому, что автор не знал об электрогитаре). Это, чувак, не равномерный техничный каприс, здесь нужно выкладываться по полной, чтобы не облажаться. Здесь нужно вкалывать по-настоящему, чтобы слушателей проняло, а не так, как ты на заводе работаешь. И на электрогитаре у этой вещи другое звучание, даже другой смысл, чем в piano— исполнении. На мой вкус звучание незнакомого аппарата было слишком чистым, мне не хватало гармоник, особенно в самом конце, когда предоставляется последняя возможность раздавить слушателя.

–Круто, – сказал толстый черноволосый.

–Хватит, – сказал с поломанным носом, – сыграй что-нибудь нормальное. Мы поняли, что ты умеешь играть.

Произведенный эффект мне понравился. Я не смог скрыть довольную улыбку:

–А чего, давай вместе сыграем. А то я не знаю, чего играть.

Это был вызов. Но худой не струсил, кивнул головой.

–Слишком чистый звук. Подкинем дровишек, – сказал я ему. Он снова кивнул, подвинул регуляторы.

Худой взял бас, барабанщик взял палочки.

–Что играем? – спросил я.

–И поем хором! – сказал худой, – Мы же молодежный вокально-инструментальный ансамбль. Вокальный, понял, так написано в Положении об ансамбле, я не виноват. «Мой адрес не дом и не улица»! Поехали!

–Вокал не заказывали! – крикнул я в микрофон, но он уже загудел басом.

Вот в этот момент и родилось наше звучание: примитивный, навязчивый бас, грязная, виртуозная, быстрая (бесподобная) гитара, сдержанные, напоминающие драм-машину, ударные, и не потому, что Серега не умеет в барабаны, а потому что он сказал «а как еще с вами?». И вокал – диалог двух мужских голосов. А тексты, да боже мой, какие тексты, какая разница, что орать, тексты умирают вместе с языками, на которых они написаны! Только музыка бессмертна! Жека чуть не зарезал в тот вечер в «Атоме» чувака, который сказал, что рок-н-ролл мертв. А не надо так с Жекой, мы, музыканты, такие ранимые!

Раз пять мы исполнили «мой адрес – Советский Союз» на разные лады, но заканчивать не хотелось. Потом начали "кто тебе сказал", но не понравилось, бросили, било фонтаном, сварили неведомый джем под Серегину импровизацию, потом "прощай, со всех вокзалов поезда". Мы все поняли, что родилось. Ну и что теперь делать с этим? С ощущением, что что-то родилось? А что родилось-то? А чего вы ждали? Родился звук. А зачем нужен такой звук? И чем звук может быть полезен для обороны, в быту и народном хозяйстве?

Я даже не помню, в какой момент мы познакомились, но к концу вечера мы уже называли друг – друга по именам, а толстый черноволосый мэн оказался Толстым, который пришел на прослушивание из любопытства. Заканчивать вечер пошли в «Атом».

Вообще, если б мы не начали играть тогда, ничего бы не получилось и не случилось. Жека просто сказал, что я ему не понравился сразу, когда заиграл каприс (ха!). А я в первый же вечер понял, насколько Жека тяжелый человек. Вряд ли мы продолжили знакомство при других обстоятельствах. Working class hero: Жекино детство прошло вот тут, в Девятке, в однокомнатной квартире общежития рабочих. Вид из окна Жеки – замкнутый квадратный двор девятиэтажных домов. Заасфальтированная площадка без единого дерева. В центре – двухэтажное здание детского сада, куда отводили Жеку на целый день. Из детского сада девятиэтажка вокруг казалась огромной, как Стена Мира. Вот тебе и бескрайние просторы Сибири.

Мать стеснялась давать отцу при маленьком Жеке, отец злился на Жеку. Потом Жеку переселили на кухню. Наконец, получили двухкомнатную квартиру, в которой жили теперь. Отец пил, бил и мать, и Жеку. Жека не ныл, ждал, когда подрастет. В тринадцать лет избил пьяного отца. Некоторое время борьба шла с переменным успехом. Потом отец устроился куда – то в нефтянку на север, не развелся, но почти исчез, мать винила Жеку.

Жека сходил в армию. Когда он был тощим молодым бойцом, Жеку по ошибке иногда принимали за слабохарактерного. Там ему и сломали нос. «Я поставил его на место перед зеркалом в умывалке. Немного криво получилось», – рассказал он об этом. Потом стал дедом, но так и не нашел удовольствия в унижении следующих молодых. Более того, Жека презирал тех, кто находит удовольствие в унижении других.

Теперь Жека работал на том самом заводе, который ненавидел еще его отец. Жека тоже ненавидит завод, так что теперь это семейная традиция.

Жека не умеет поддерживать светскую беседу. Когда мой папаша сказал ему «армия – школа жизни», Жека заявил «армия – школа унижения». На самом деле Жека думает, что вся жизнь – школа унижения.

Еще его приступы откровенности. Ну, собственно, поэтому Жека поэт. Это с каждым из нас бывает по пьяни (откровенность, да и поэзия). Но Жека потом невыносимо стесняется. По пьяни наболтает чего, потом подробно допрашивает, что такого он говорил, пока не пошлешь его, от чего он скрежещет зубами.

Жека постоянно рвется из рук, чуть заподозрит, что его ограничивают. Поэтому трудно делать ему замечания даже на репетиции – может выйти из себя. У него ни с кем не складываются отношения. К тому же он склонен рвать их даже с теми, кто симпатизирует ему. Только Толстый держит Жеку в ежовых рукавицах. Даже трудно сказать, как он это делает, но Жека даже не пытается вырваться.

Жека постоянно выискивает в людях то, в чем ему жизнь отказала. Это не зависть – он не завистлив. Просто он чувствует, что жизнь коротка и что-то внутри говорит ему, что он упускает время. Он постоянно проводит инвентаризацию, что он упустил, и кто в этом виноват.

Я рассказал Жеке о том, как я стал заниматься музыкой. Это вышло случайно. Когда мне было восемь лет, в том степном краю, где служил отец, случилась холодная зима. Мать боялась отпускать меня из школы домой одного пешком в такой мороз, поэтому приходилось полдня ждать автобуса в часть с женами и детьми офицеров. Папаша принципиально не посылал за мной легковую машину, хотя мать пилила его за это. Папаша считал, что я должен учиться стойко переносить тяготы и лишения его военной службы.

Одно крыло здания школы, где работала мать, и где учился я, занимало музыкальное училище. Мать попросила одного из преподавателей взять меня в класс, чтобы я не болтался без дела по коридорам и во дворе. Никто никогда в моей семье не занимался музыкой и не имел никакого отношения к искусству. Со стороны матери – одни инженеры (точно известно до прадеда, начальника Новороссийских паровозных мастерских), со стороны отца – полковники (советские, красные, белые, царские, казачьи) до незапамятных времен.

Мать любит рассказывать, как Наталья Васильевна (этот преподаватель) говорит ей: "Да у мальчика отличные данные! Жаль, что он такой возрастной".

И вот я уже в белой рубашке выхожу к роялю перед строгим капризным жюри в малом зале консерватории. Мама волнуется во втором ряду. Папаша в парадной форме уверенно улыбается мне. Мы: мальчики в белых рубашечках и разноцветные девочки в концертных платьях, не все из нас выше рояля. Наталья Васильевна меняет подставочки – каждому по росту. Примерно вот так. То есть случайно все произошло.

Жеке неприятно слышать это. Жека самоучка, хоть и талантливый. Мой рассказ раздражает его. Он выходит из себя:

–Вам, людям из высших слоев общества, не понять, как все устроено у нас.

–Почему? – меня всегда удивляет то, что он искренне считает меня человеком "из высших слоев", я даже иногда начинаю в это верить. Как приятно, что всегда найдется тот, для кого мы "высшее общество". Это слегка напоминает мне Анюту, только она думала о "высшем обществе" с восторгом и предвкушением, а Жека думает с раздражением. Поэтому я улыбаюсь.

–Чего ты ржешь? – раздражается Жека, – Со мной не могло произойти такой случайности! Я не мог выходить в белой рубашке к роялю, понял? Потому что у моей мамаши нет знакомого преподавателя музыки! Потому что ей в голову не могло прийти отдать меня в музыкальную школу! – Жека очень любит мать, постоянно винит ее в том, что жизнь не додала ей и ему, что она бессмысленная безвольная курица, до слез, до срыва. Перечень претензий довольно длинный: не научила, не проследила, не заставила. Об отце он не думает, поэтому и претензий к нему не имеет.

С Жекой я впервые задумался: а кто воспитал меня? Вроде никто не напрягался особенно. Но и не упускал. Получается много воспитателей: мать, отец, Великая Степь, Никсон, Наталья Васильевна, деды на кухне, Таня, жаворонок, книги, я сам, в конце концов. Ну да, мне повезло. В детстве я не знал ни насилия, ни наказания, ни горя. Меня окружали молодые здоровые люди. Никто из окружающих не кричал на меня, даже не говорил со мной неуважительно – я был сыном командира части, ну примерно принцем той маленькой цивилизации. Ну, то есть я вырос в неведении как Будда. Но все-таки благодаря именно книгам и школе, мое детство прошло не в такой плотной изоляции, как детство Будды. Поэтому к тому времени, когда в юности я столкнулся с миром, я уже научился на него класть.

Мои рассказы про Великую Степь, походы с Никсоном раздражают Жеку. У него не было даже кошки или рыбок, никакого опыта общения с животными, если они не на тарелке (это тоже он немедленно записывает в минус матери). Посреди Сибири он стопроцентный урбанист, боящийся остаться вечером за забором Девятки. Когда я рассказываю про степь, голубое небо, свободу и т. д., он говорит: "Это подгон".

Мы с папашей брали его на рыбалку. А что такое рыбалка в наших местах? Это поездка в прямом смысле на край света (не очень страшно, нас испортило знание, что земля круглая, и дальше на север через сотни километров Ледовитый океан, потом льды— льды— льды, потом виски, кока-кола, текила, тропики, сигары, ром, заросли коки и т.д. до пингвинов, потом (быстрее – быстрее) все в обратном порядке, пока снова не наткнешься сам на себя в лодке посреди пустынной сибирской реки). Нас испортила скорость (и легкость (безответственность)) мысли, с которой мы научились перемещаться, и мир стал маленьким.

Тем не менее, когда сидишь на пустом песчаном берегу, а дальше на север до самого Ледовитого океана только золотоискатели и оленеводы, то возникает забытое ощущение Края Мира. Но для Жеки все это чушь и неудобства. Какая там ночная река, медитация, Млечный путь и подобная чепуха! Ему или душно, или он замерз. Жеку кусают комары, он грязно матерится и ворочается в палатке. Жека ночью встает, ищет водку, которую мы поставили охладиться в ручей, чтобы освежиться после утренней рыбалки, выпивает ее всю, потом громко тошнит в кустах. Утром он валяется с головной болью, потом съедает недожаренный шашлык, у него начинается расстройство желудка. Это если не поранится крючком, не порежется ножом, не наступит на корягу на дне, и у него не начнется заражение.

Жека анархист. Это не кажется вам странным после того, что я о нем рассказал? То есть, получается, он оптимист – он верит в человека. Он считает, если убрать агентов, поддерживающих целостность, жизнь не рухнет, не разлетится в разные стороны.

Но ведь Жека тоже научился играть. В школьном ансамбле. Как говорит его мать: "Свинья грязь найдет". Интересно, что это был за ансамбль. Я не играл в школьном ансамбле: в нашей школе это было как колючей проволокой по ушам. Его мать рассказывала мне, что он занимался, как она выразилась, "до остервенения".

После возвращения из армии Жека успокоился, работал на заводе, выпивая положенное количество спирта, водки и пива. Уже хорошо зарабатывал, уже девушку завел, чтобы тащила его домой с дружеской попойки. Мать радовалась, как все хорошо. Гитару почти забросил. Но тут в "Комсомольской правде" Жека прочитал про "Секс пистолз". У "Комсомольской правды" очень позднее зажигание, Сид и Нэнси уже воссоединились в лучшем мире к тому времени, когда коммунистическая партия решила разоблачать нищету и убожество панк-рока. Жека никогда не слышал панк: моряки, доставлявшие диски, везли хорошо продающуюся попсу, типа "Deep Purple" и "Nazareth". Но когда он прочитал статью, он понял, для чего он создан.

Жеке нужно все время раздражаться – я неплохо подхожу на эту роль. Любой наш разговор кончается его раздражением. Жека сожалеет, что доверился мне, обзывает себя дураком и скрежещет зубами. Например, Жека задумывался, его девушка действительно испытывает с ним оргазм или только имитирует?

–А почему тебя это парит? – удивляюсь я, – тебе-то какое дело?

Удивляюсь искренне, потому что эти сомнения неожиданны для панка и анархиста.

–Как можно жить с человеком и не думать, что он чувствует к тебе? – возмущается Жека.

–Ну, либо испытывает, либо настолько ты ее поразил, что имитирует, – смеюсь я.

–Не ври, что тебя это не волнует с женщинами.

–Нет, я уважаю тайну личной жизни, – я задумываюсь, я честно отвечаю, я же не виноват.

–Ненавижу вот это твое высокомерие, презрение к людям, – скрежещет зубами Жека.

–Гордыня требует постоянного напряга, – парирую я, – я за расслабуху. Ты меня с кем-то путаешь.

Если б я не любил Жеку, давно бы сломал ему нос второй раз (может, ему починят нормально). Но дело в том, что он талантлив, и за это можно многое простить. Талант – это как свет, который освящает человека и делает Жеку не таким, как парни, с которыми он утром переодевается на смену. Я всегда думал, что талант и вкус идут рядом. Жека – яркий пример, что это не всегда так. Иногда его стихи хороши. В большинстве – шлак. Причем сам он почти не отличает. Вернее, отличает по прошествии времени.

Кстати, я немного согласен с Платоном, что всем поэтам лучше бы отпилить голову. А детей, замеченных в стихотворчестве, сбрасывать в пропасть, чтобы не дали потомства. Шучу, вы уже поняли, я на редкость толерантный и нормально отношусь к поэтам и гомосексуалистам, просто я хочу сказать, что «профессиональный поэт» для меня так же странно звучит как «профессиональный онанист». Да нет, даже не это хочу сказать. Вот так попробую: поэт бывает или великим, или отпилить ему руку ржавой ножовкой. Нет, не то, все не могу ясно выразить мысль: короче, чувак, пиши стихи, но не читай никому и не рассылай по редакциям молодежных изданий. Главное, не читай никому. Девушке своей можно разок, но не больше. А если все-таки рассылаешь, печатай под псевдонимом.