Мысль о Москве приводит его в доброе настроение. Он поворачивается на бок, находит в окне свою любимую яркую звезду, которая приходит к нему каждый вечер, и любуется ею. Из парка сюда доносится чуть слышное пение соловьёв. За окном сначала слабо, затем всё громче начинает трюкать сверчок. Слышатся чьи-то лёгкие шаги: кто-то шуршит босыми ногами по прошлогодней дубовой листве, и почти невидимая тень появляется в окне и замирает на месте.
– Кто там? – тихо спрашивает Вася.
– Это я, барчук, – слышится в ответ громкий, свистящий шёпот Лушки. – Меня Тишка прислал к тебе.
Вася быстро соскакивает с постели и подходит к окну.
– Зачем он прислал?
– Дуду вот принесла, – отвечает Лушка. – Ну и дуда же! Поёт, ровно живая.
Лушка суёт Васе в окно аккуратно высверленную из липы дудочку со многими отверстиями.
– Это Тишка сам сделал? – удивляется Вася.
– Сам, сам, а то как же. Лопнуть мне на этом месте! – клянётся Лушка.
Но эту же самую дудку Вася давно видел у Тишки, который купил её на ярмарке в Пронске и извлекал из сундука только по большим праздникам. Значит, Тишка отдал ему самое дорогое, что у него есть!
Дудочка нравится Васе; он старается её разглядеть при смутном свете звёзд.
– А что Тишка сказал? – спрашивает Вася.
– Велел спросить, бросали тебе кровь или нет, – говорит Лушка.
Но даже в темноте Вася видит по лицу Лушки, что она врёт. Это ей самой хочется узнать, бросали ли ему кровь.
И Васе становится жалко, что этого не сделали, потому что не каждому человеку бросают кровь и дают пить бальзам.
Вася вздыхает.
– Нет, – говорит он, – только ставили пиявки.
– Страсти господни! – шепчет Лушка. – А по деревне болтают, что немец из тебя ошибкой всю кровь выпустил.
– Ну да, – с обидой говорит Вася, – как же, дам я немцу из себя кровь выпускать! Вот глупая! А почему Тишка не пришёл сам?
– Боится барыни, – отвечает Лушка. – Он у нас пужливый.
– Ладно, – говорит Вася. – Отнеси ему булку. Он мне тогда хлеба дал.
Вася шарит по столу, разыскивая тарелку со сладкими булочками, заготовленными нянькой на ночь. Но в темноте рука его задевает глиняный кувшин с молоком и опрокидывает его на пол.
Лушка исчезает, как мышь, а Вася подхватывает свою дудку и прячется в постель.
Ниловна в ужасе мечется по комнате. Со сна она не может разобрать, где дверь, где окно, где кровать.
Вася смеётся:
– Нянька, это я хотел молока напиться и опрокинул кувшин.
– Да уж никак здоров, батюшка? – радостно говорит Ниловна и начинает креститься. – Слава тебе, господи!
Потом, кряхтя и охая, зажигает свечу и наводит порядок в комнате, опускает оконную штору и снова садится на своё место у постели.
А Вася отворачивается к стене, нащупывает засунутую под подушку Тишкину дудку и сладко засыпает под мерное трюканье сверчка.
Глава 7
«Эввау! Эввау!»
Только что прошёл короткий весенний дождь с грозой. На горизонте ещё видна за дальним лесом уходящая лилово-сизая туча, которую свирепо бороздят уже бесшумные молнии. Ещё в водосточной трубе журчит последняя струйка дождевой воды, а за окном уже звенят зяблики, и по мокрой траве осторожно шагают, боясь замочиться, молчаливые куры с опущенными хвостами.
Вася сидит на подоконнике, в халате, в мягких туфлях. На коленях у него лежит раскрытая книга. Это та самая французская книга, которую взяла из отцовского шкафа Жозефина Ивановна и дала ему недавно прочитать. Тогда он отложил её в сторону. Но во время болезни она снова попалась ему на глаза. То было описание кругосветного путешествия капитана Джемса Кука.
И вот уже целых три дня, как Вася не выпускает книгу из рук. Он даже похудел немного от долгого чтения. Да и как было не читать!
Он плыл на корабле «Резолюшин» бурной Атлантикой, ласковыми тропиками, попадал в страшные ураганы Тихого океана, побывал среди жителей Ново-Гебридских островов, штормовал, лежал в дрейфе при полном штиле, заходил в бухту Петра и Павла на Камчатке.
– Ах! – воскликнул Вася, захлопнув книгу. – Кто же сей отважный капитан Джемс Кук? Ужель никто из россиян не мог бы сравняться с ним?.. Нянька, – говорит он вдруг, – а ты знаешь, сколь велика Россия?
– Как же не знать, батюшка, – отвечает Ниловна, снуя с тряпкой из угла в угол. – Как в шестьдесят восьмом году твоя покойная маменька, царствие ей небесное, собралась на богомолье к Троице-Сергию, так ехали мы на своих пятеро суток. А кони были получше нынешних. Агафон Михайлыч тогда молодой был, непомерной силы человек, лошадь под брюхо плечами поднимал, а и тот с трудом четверик сдерживал.
– Ничего-то ты, нянька, не понимаешь… – говорит Вася, с сожалением качая головой. – Разве это Россия? Это только некая часть, вот такой крохотный кусочек. Я про всю Россию говорю.
– Где же мне, батюшка, знать, – отвечает нянька. – Старуха уж я.
– Мадемуазель Жозефина, – говорит он тогда по-французски гувернантке Жозефине Ивановне, на минуту заглянувшей в комнату, – а вы знаете, как огромна Российская империя?
– О, это очень большая страна, – быстро соглашается Жозефина Ивановна. – Франция – тоже очень большая страна. Когда я жила в Ионвиле со своими родными…
«Ну, теперь поехала! – думает Вася. – Лучше её не трогать».
И чтобы отвлечь старушку от воспоминаний её молодости, хорошо известных ему, Вася соскакивает с подоконника и заводит другой разговор.
– А знаете, Жозефина Ивановна, – говорит он, – книжка, которую вы мне дали, очень интересная. Я её уже прочёл.
– Уже прочли? – удивляется Жозефина. – Всю? Всю прочли?
– Всю! – говорит Вася и хлопает книгой по колену.
– Но, Базиль, – пугается Жозефина Ивановна, – там были заложенные страницы. Я забыла вам сказать, что этого читать нельзя.
– Это об островитянах-то? – спрашивает Вася.
– Да, да, Базиль. Они там у себя ходят совершенно… ну… совершенно без платья. Этого читать нельзя.
Вася громко смеётся: