Осьминог

«Жаль мы не жили в Америке, и я не учился в их школе» – с отвращением подумал Генри. «Если бы к такому готовили заранее, было бы легче». Ему вспомнился Спилберговский «Инопланетянин» с его беспомощным «звонить домой». Генри против воли опять посмотрел на лягушку. Она дышала редко и прерывисто. Уголки лягушачьего рта резко опустились вниз. С этим опущенным ртом она была похожа на грустного мима, такая же немая, такая же невозможная. Тушку несколько раз передернуло, как в ознобе. Рот приоткрылся. Горло страшно сокращалось, почти уходя внутрь черепа. Свет лягушачьих зрачков на секунду сделался ярче и теперь затухал. Палочки одной из женщин небрежно коснулись блюда. Поднимая кубик мяса, она задела колокол лягушачьего тела, чуть сдвинула живой труп. Лягушка медленно моргнула и зашевелилась, в последнем усилии забирая передними лапками кверху. Она, вернее то, что от нее осталось, повалилось на бок. Со стороны среза стало видно темную внутренность с мясной окантовкой и овальными сферами отдельных органов.

Генри закрыл глаза. Он услышал над ухом шепот Марка. Звуки голоса были громкие и шипучие, как аспирин:

– «Старый пруд

Прыгнула лягушка в воду

Слышен всплеск воды».

В интонации Марка смешивались горечь и ирония.

– Мацуо Басе… – задумчиво заключил Марк.

Генри чувствовал, что Марку не по себе. Но как он может думать о хокку, глядя на этот кошмар? В эти минуты Генри был охвачен ненавистью. Как же он ненавидел этих японцев с их уродливой эстетикой жестокости. Ненавидел отца за то, что тот хочет им понравиться, за то, что говорит с ними, как ни в чем ни бывало. Ненавидел эту по-матерински заботливую японку и ее навязчивое внимание. И больше всех – ненавидел Марка.

Чувствуя бешенство, Генри давил из себя улыбку. Он усилием воли поднял уголки губ вверх. «Пока их не опустили вниз, как этой лягушке» – пронеслось в голове.

Улыбка, видно, вышла не очень. Марк посмотрел на него испуганно. Генри быстро отвернулся. Напряжение в скулах передалось выше и сообщилось всей голове, как будто лицо заклинило. Голоса за столом стали громче. Не только отец, но и все взрослые были лихорадочно оживлены. После подачи двух блюд икизукури они как будто задышали чаще.

«Они боятся думать о том, что делают. Боятся смотреть, как у них на глазах угасает жизнь. Низачем. Ради их прихоти». Это озарение разогнало прочие мысли, отрезало Генри от настоящего момента, от других, наделило особой способностью не участвовать в происходящем, даже сидя с ними за одним столом.

15.

Некоторое время он сидит неподвижно и смотрит на этих людей. Голос матери в голове выводит его из оцепенения «… приличным считается попробовать все предложенные блюда…». «Ну нет, извини, мам, это уж точно без меня» – Генри начинает судорожно накладывать себе сашими из всех остальных пиал. Тунца, лосося, неизвестную ему желтую рыбу. Даже не обмакнув в соус, он запихивает в рот первый попавшийся кусок и начинает яростно жевать. Рот наполняет тяжелый болотный вкус.

Взгляд как магнитом притягивает то к деревянной корзине, то к блюду с лягушкой. Рыба в корзине, кажется, успокоилась. Наконец-то ее взгляд выглядит холодным, зрачок не пытается вырваться за свои границы. Умерла.

Пока рот наполнен едой, Генри не может заставить себя посмотреть на блюдо с лягушкой, но и не смотреть он не может. Он не понимает, мертва она или нет. Он кладет в рот еще один кусок, на этот раз креветку. Снова тот же вкус – болото, и к нему примешивается что-то еще. «Вкус земли», понимает Генри. В детстве он отдыхал в дачном поселке и помнит вылазки к лесному пруду. Это вкус болотной земли. Земли и ила. Он сглатывает. Подцепив палочками кусок маринованной редьки, он подносит его к губам. Очередная попытка. Запах уксуса бьет в нос, на вкус редька кислая и пряная. Он тщательно жует, стараясь перебить тяжелый илистый смрад. Но безуспешно. После первого глотка воды привкус возвращается. И вместе с ним еще новое, тоже пакостное – воняет разлагающимися медузами, выброшенными из воды на пляж.

16.

К столу подошел официант, он забрал корзину с изуродованной, обглоданной тушей рыбы. Генри вздохнул с облегчением. Следом за этим убрали икизукури из лягушки. Наступило время подачи супов. Перед Генри поставили порцию мисо. Глядя на коричневую жижу с водорослями, он продолжал думать об илистом болоте с взбаламученной, поднятой со дна грязной землей. Генри не мог заставить себя попробовать. На поверхности мисо ему мерещилось шевеление. Капли жира казались живыми, как будто в супе плавали лягушачьи глаза. Генри отщипнул палочками пластилиновый комок васаби и положил в рот. Затылок защипало сотней иголок, как если бы он выпил газировки или нырнул под воду, и на миг ему удалось отвлечься.

Рядом с ним Марк перемешал и зачерпнул супа из своей пиалы. В ложке плавали поднятые со дна крупицы риса. «Так должно выглядеть лягушачье дерьмо» думал Генри. «Дерьмо мертвой лягушки. Белое как призрак». Рот переполнился слюной. Цвета ослепляли. Голоса за столом неистово орали ему в самые уши.

Внезапно калейдоскоп пережитых впечатлений сложился в единый кошмарный узор. Цветы персика сорвались со скатерти и полетели на него. Лампы-фонарики полыхнули, как будто он перенесся во времена газового освещения. Дух соевого соуса и рыбы напомнили запахи в стоматологическом кабинете – лидокаиновую заморозку, кислый вкус укола и вместе с тем вонь испорченной зелени. Колыхающиеся водоросли в аквариуме стали похожи на гнилой укроп. Хотя Генри понимал, что не может чувствовать запах через аквариум, ему казалось, что он слышит, как они пахнут. Глаза заболели, будто кто-то нажал на веки. Живот сдавило, как будто его пережало защитным барьером на аттракционе. Все объекты приобрели еле заметное свечение прозрачных аур.

17.

Всем налили водки, Генри тоже. Лучше всего было бы выпить и уже потом незаметно отлучиться. Но если он сделает хоть глоток, его вывернет прямо здесь.

Какое-то время Генри прокручивал в голове порядок действий – встать, развернуться и пойти в уборную. В видение вклинивался один и тот же образ – вот он отодвигается на стуле и прежде чем подняться втыкает в рисовый холмик палочки. «Это ассоциируется у них со смертью» – мамин голос в памяти звучал подбадривающе – как будто подговаривал его сделать это.

Секунду назад мама смотрела на переводчика, но под взглядом сына сразу обернулась. Она хмурилась, как бы спрашивая, что с ним. Он не хотел огорчать ее и изобразил безмятежность. Чтобы не расстраивать маму, притвориться было легче. Наконец Генри почувствовал в себе силы подняться. Придерживая спинку соседнего стула, он резко выпрямился и, кивнув маме и Марку, быстрыми шагами покинул зал.

В уборной было чисто, как в операционной. Он рухнул бы перед толчком на колени, даже если бы было грязно. Опустившись на холодный кафель, Генри погрузился в состояние дурноты. Когда его вырвало первый раз, показалось, что сейчас наступит облегчение. Он посмотрел в керамический унитаз, испытывая безотчетную потребность проверить содержимое своего желудка. Непереваренный рис с соей и еще непонятно чем снова напомнили ему лягушачьи и рыбьи глаза. Дальше рвота была неукротимой, до головокружения и боли в мышцах. Когда приступ закончился, Генри потряхивало. Генри закрыл крышку унитаза, сел на нее и какое-то время сидел так, сцепив пальцы и опустив голову на руки. Он старался ни о чем не думать. Пение воды в трубах утешало слух. Кислый привкус во рту и ощущение опустошения отвлекали его от ужаса увиденного. Он с четверть часа оставался в кабинке уборной, стараясь сдержать озноб. Его никто не беспокоил. Только несколько раз с писком сработал автоматический распрыскиватель освежителя воздуха.

***

Через несколько дней в гостинице Генри приснились похороны Бари. Пес лежал в овальной яме, а Генри вместе с родителями стоял рядом с кучей вырытой земли. С ними был могильщик-японец. Он ждал пока они закончат прощание.

В могиле лежала верхняя половина лабрадора. Задних ног не было, вместо этого из обрезанного корпуса торчали позвоночник, спинной нерв и кишки. Среди кишок Бари лежала печень – огромная, почему-то зеленого цвета. Генри видел, как она пульсирует. Пес смотрел на хозяев и жалобно скулил. Пытаясь вывернуться и встать, он беспомощно дергал передними лапами в воздухе, вытягивая их на всю длину.

Японец-могильщик стал теснить их от ямы, давая понять, что пришло время закапывать собаку и надо уходить. Генри хотелось остановить это, быть с Бари до конца. Нужно как-то объяснить японцу, чтобы тот понял, как важно Генри остаться рядом с Бари и не позволить ему страдать в одиночестве. Сейчас он вспомнит, что нужно сказать. Какие-то слова вертелись в голове. Он достал из кармана овальный брелок, во сне он не понял, что это за предмет, но прочитал с экрана:

«Старый пруд

Прыгнула лягушка в воду

Слышен всплеск воды».

Точно! Вот они, эти слова. Генри нашел то, что искал.

Японец все теснил их, и родители уже отошли метров на двадцать от могилы. Они стояли, не шевелясь, как вкопанные. Генри стал напирать на японца. Он подвигал его назад, к Бари, повторяя ему в лицо «старый пруд», «старый пруд». С каждым повторением ему удавалось сдвинуться на шаг ближе к Бари. Он слышал, как пес скулит и зовет из ямы. Но когда до Бари оставалось несколько шагов, ноги Генри точно оцепенели, и он не мог сделать ни шага ближе. Японец посмотрел ему в глаза. Генри размахивал руками, стараясь достать до могильщика, врезать ему или уцепиться за него и подъехать к яме как на буксире. «Старый пруд», «старый пруд» повторял он, умоляющим тоном, но японец только отрицательно покачал головой. Он отвернулся от Генри и, взяв диковинную лопату с двойным древком, стал закапывать яму. Пес заскулил громче, затем залаял.

«Старый пруд!», «Старый пруд!», – в отчаянии кричал Генри, пытаясь пошевелиться. «Старый пруд!» – японец только черпал новые комья земли и не оборачивался.

«СТАРЫЙ ПРУД!» – Генри орал, что было сил. Бари выл из могилы.

Он проснулся, когда в комнату вошли родители. Мама смотрела на него испуганно.

Генри не мог вспомнить подробностей того, что ему снилось, как и не помнил, о чем кричал. Перед глазами стояло только располовиненное тело Бари, которого хоронили заживо.

Генри заплакал.

I. Цезарь

1.

Профессору 30 лет. Сегодня день его рождения. Он идет по улице и смотрит по сторонам. Он закончил третью степень, получил пока только доктора, но еще с университета все зовут его Профессором. Наверное, сказалась привычка носить один и тот же костюм и еще склонность беспрестанно учиться. Некоторые называли его усердие в учебе «занудством», стали поддразнивать, потом один студент назвал его «Профессором», и кличка сразу к нему приклеилась. Кое-кто из однокурсников не вспомнил бы, как его зовут на самом деле, а среди поздних знакомых нашлись бы и те, кто знал его только по этому прозвищу. Профессор вовсе не зануда, он просто педантичен.

Месяц назад умерла его мать, а сегодня день его тридцатилетия. Утром он встал, надел спортивные штаны и кофту с капюшоном, взял рюкзак, сложил в него какие-то вещи и поехал в отдаленный пригород за восемьдесят километров от дома. Таксист, излишне приветливый и разговорчивый для утреннего часа, обратил внимание на спортивную одежду и спросил, едет ли его пассажир на тренировку. Профессор соврал, что присматривает дом в пригороде, а заодно, если позволит время, хочет пробежаться на свежем воздухе.

2.

Профессор вышел из машины и гуляет по незнакомому пригороду, идет не зная куда. Прохожие без лиц идут ему навстречу. Он заехал сюда неизвестно зачем и теперь просто шагает по улице. Недавно Профессор защитил докторскую. Скоро он получит должность врача в больнице. Давно пора, после долгой практики. За усердие и успехи ему предложили место в отделении и свой кабинет.

Одинаковые люди. Одинаковые дома. Ужасно хочется есть. Голод сверлит в нем дырку. Сверлит который год. Как сверлят коренной зуб. Профессор не любит дантистов. У него прекрасные зубы. Он совершенно не боится боли, его не пугает наркоз. Но этот запах, запах жженой кости, раздражает, заставляет слюну клокотать в гортани, пузыриться и течь по небу. Голод сверлит в нем дырку. Он идет по улице. В прошлом году он убил крупную собаку на пустыре. Она отбилась от стаи, и он убил ее камнем. Кожа разошлась у нее на голове, открыла череп, потекла кровь. Собачья кровь. А месяц назад умерла мать. Тоже расшибла голову. У нее были первые признаки Альцгеймера или деменции. Он не успел разобраться. Она расшибла голову раньше. Она хотела приготовить ему ужин. Подставила табурет, полезла на верхнюю полку за приправами, и разбила голову. И теперь он голоден. Если бы она успела покормить его, голод был бы не таким сильным, но теперь. Но теперь…

3.

Он идет по улице, а безликие люди проходят навстречу. Среди них могут оказаться будущие пациенты. Он старается не фокусироваться на лицах. Некоторые идут и хмурятся. Позже от этого у них заболит голова. Сейчас он все про них знает.

Он идет и ему хочется есть. Ужасно хочется есть. Сегодня ему тридцать лет. За прошедшие годы он всяко заслужил на праздничный обед. Годы воздержания, терпения, усилий. В конце концов, кто бы вытерпел столько? Если Бог есть и смотрит на него, Он знает, каким его сделал, и кто бы на его месте смог дольше?

Профессор смотрит наверх. Яркое солнце. Утренняя улица залита маревом. Голод немного отпускает. Он не знает, чего хочет. Сигарету? Вредное для здоровья, бессмысленное действие. Напиться? Этого делать не стоит.

В прошлый раз он напился на день своего рождения пять лет назад. Он пришел тогда в свой бывший кампус и надрался с друзьями. На факультете была шумная гулянка и он со своим днем рождения пришелся как нельзя кстати. Какая-то студентка в пьяном угаре. Он переспал с ней или изнасиловал? Она была очень пьяная. Шептала ему, почти шипела «возьми меня, возьми меня», он старался не всматриваться в ее лицо, пенящийся рот. Начал целовать ее, потом укусил. Сильнее. На губе у нее выступила сукровица. Она вскрикнула, испугалась, потом захохотала, находилась в истерике. Она все шипела «да, сильнее». Вдруг она широко раскрыла глаза, посмотрела прямо на него, «ударь, ударь меня по лицу». Зря она это сказала.