Три шершавых языка

Пулемет все-таки заработал, да так, будто в него вселился сам сатана. Его грохот был подобен раскатам грома среди усыпляющего шума дождя остальных винтовок. А голодные до крови пули стригли все, что попадалось им на пути. Стволы деревьев разрывались в щепы, а кроны подпрыгнув падали на землю, вместе с теми, кто успел за ними спрятаться.

Две злющие сотни патронов вышли без одной осечки. Каждый грамм свинца отдался своему черному делу на пике своей кровожадности. И с той секунды, как пулемет замолчал, больше никому не было нужды открывать огонь в чью-либо сторону. Наступила звенящая в ушах тишина, да такая, какую вы никогда бы не забыли.

***

На земле распласталось семь трупов. Среди них лишь двое оказались мужчинами. «Черт их побери, одеваются так, что хрен поймешь, кто мужик, кто баба, кто ребенок», – сквозь плевки возмущался сержант. В роще обнаружились еще одиннадцать трупов, почти все женщины, кое-кто совсем еще дети. Солдаты бросали взгляды из стороны в сторону, жрать апельсины никому уже не хотелось. Все они ожидали, что лицом к лицу столкнутся с обвешанными взрывчаткой террористами, жаждущими стереть с лица земли их любимую Америку. Но вместо этого они сделали то, что чувства гордости совсем не вызывало. Подвиг перед своей страной предстал непростительной ошибкой, какую каждый будет скрывать в глубине своей души до конца своих дней. Этакий вечно пылающий уголек, мучительно обжигающий своим жаром.

Конечно же, будущим солдатам никто и никогда не будет рассказывать, что на каждого убитого человека с оружием они отправят в мир иной трех-четырех ни в чем неповинных человеческих душ. И неважно, с какими бы благородными побуждениями ты не шел спасать мир. Именно это, прежде всего, они не должны были знать.

Таковы забавные казусы войны, и если ты думаешь об этом, то уже трудно становится понять, а действительно ли ты совершаешь благородное деяние и нужно ли это на самом деле твоей стране. Только бездонная вера в благость своего героизма спасает тебя от мыслей, от сомнений, от мук совести. А точнее, только сумасшедшее, слепое безумие в высшей степени твердолобого человека. Потому, и только потому, именно двадцатилетние парни должны идти воевать, вместо ребят постарше, поопытнее. Помнится, кто-то уже говорил, что если бы на войну отправляли одних стариков, то солдаты умирали бы исключительно от преклонной дряхлости.

Меньше всего радости от произошедшего испытывал тот, кто угробил почти все эти невинные человеческие жизни. Чей пулемет был бездумной, как назло, самой беспощадной машиной для убийства. Ни в коем разе нельзя видеть то, что ты натворил, в таких случаях. Боже упаси, и близко подходить к таким безумным проявлениям своего мастерства.

Но Марк видел все. По своей неопытности он тщательно осмотрел каждый труп, оценил свой вклад для каждого из павших и навсегда запечатлел это в своей памяти и душе. Сомнений не было. Только его оружие имело столько злобы отрывать руки и ноги к чертям собачьим. Делать дыры в телах с три пальца шириной. Превращать в ошметки человеческие черепушки, словно это были спелые арбузы. «А другие что, черт возьми, делали, в ворон стреляли?» – кипел он в душе.

Именно с этой поры служба для Марка превратилась в настоящий ад. Отныне и вовек она представлялась раскаленной сковородой, на которой как в кипящем масле скакала его навечно проклятая душонка. Сцены душераздирающих глупостей из жизни в учебной части теперь не казались такими уж болезненными и отталкивающими. Даже отпечатавшийся в памяти вид загаженного армейского сортира перестал быть ярким символом низвержения на дно человеческой лестницы. Отныне служба превратилась в ежедневную борьбу со своими мыслями, со своими обязанностями. Со страхом безвольной неизбежности вновь и вновь творить свое мерзостное дело.

Так вот почему здесь столько самоубийств, осенило Марка, когда ему пришлось помогать грузить ящик с очередным самострелом. Ну да, по неосторожности обращения с оружием! Расскажите-ка мне! Тоже, поди, нажрался и сказал «Привет, белый свет». Да ладно, братан, я просто завидую немного.

С тех пор он все чаще и чаще ловил себя на плохих мыслях и относился к ним серьезней, чем когда-либо. В определенные периоды они будто вороны кружили вокруг него, затмевая палящее афганское солнце, превращая день в сумрак. А ночью бросались на него и клевали живьем, оставляя без сна и покоя. Как же легко они все умерли. Секунды, а может, доли секунд. Как все-таки быстро, раз, и все! И насколько легко это получится у меня? Поганый детоубийца! Жалкий дешевый трус! Чем ты лучше других? У них были матери, отцы, а возможно, сотни любящих родственников. Любой из них был нужнее этому миру, чем я. Избавься, наконец, от проблемы!

Искренне хотелось бросить все, уехать и никогда в своей жизни больше не брать в свои руки оружие. Уехать, пока не поздно. Лишь в этом виделось спасение. Я не выдержу! Я не гожусь для армейской жизни, и даже не из-за опасений за свою жизнь, но ввиду дикой боли, горящей внутри меня, в глубине груди, в сдавленных легких, так изводил себя Марк. Но, увы, до конца срока оставалось слишком много времени, тянущегося настолько дольше, насколько сильно его ненавидишь.

***

Ну а что Курт? Правильно, однако, говорят, к чему душа тянется, тем человек и растет. Вот и он, под прессом усталости от жизни и страха, превратился в выдающегося звереныша. С непревзойденной легкостью он давил людей колесами Хамви, окажись они на пути. Бездумно стрелял первым, когда ему что-то казалось подозрительным. А потом вообще перевелся в разведывательное подразделение, где обрел настоящую семью, о которой даже не мечтал. Там уже боевой секирой и голыми руками приходилось работать чаще, чем нажимать на гашетку. А ведь именно это его и привлекало, что-то доказывало ему. Нравилось ему допрашивать пленных, что случалось едва ли реже, чем чистить ботинки. И те не скупились на слова и нечеловеческие вопли.

Вкус крови Курт однозначно распробовал и, хуже того, полюбил. Он взял за правило поворачивать нож в теле жертвы, а в пылу боя среди живых и раненых оставлять только раненых. Только смертельно, разумеется, раненных. Однажды солдаты украли по дороге живого барана, чтобы сделать из него барбекю, и Курт содрал с него шкуру с легкостью, будто делал это каждый день. Но нет, прежде к животным он и пальцем не прикасался.

Встречаясь же с Марком, он скрывал от него свои похождения. Да и тот не стал бы его слушать. Напротив, все разговоры только о гражданской жизни, о планах на будущее, о хорошей жратве. Зато слухи упорно лезли из всех щелей и, в конце концов, сделали Курта местной легендой. Правда, легендой, надо сказать, с хорошеньким таким душком. И Марку не приходилось сомневаться в этом.

***

Тем не менее, по какой-то счастливой, то ли глупой случайности, Марк и сам того разобрать не смог, но служба для него закончилась на порядок раньше, чем он ожидал. Произошло это на дежурном патрулировании улиц, когда его подразделению выпала на это очередь. Марк и еще несколько человек пешком брели по главной улице небольшого городка D, не особо враждебного последнее время, но все же недовольного интервенцией. Позади медленно пыхтел Хамви с пулеметчиком, торчащим из турели на крыше. Был, разумеется, очередной солнечный денек, каких бывает очень много в данной местности, извечная вялость от жары, и жутко клонило в сон.

Вокруг, куда ни бросишь взгляд, видишь вечные толпы людей, снующих то туда, то сюда. Все в каком-то странном белье, укутанные с ног до головы, прячут взгляд и, словно испугавшись призрака, широко обходят стороной их медленную процессию. И куда они, черт возьми, все мечутся, пытал себя Марк. Нигде же нет ни толковой работы, ни приличного супермаркета поблизости.

Словно черт из табакерки, из засады вылетел пикап с пулеметом на крыше и начал поливать огнем всех, кто в данную минуту был одет в форму американской армии. Десять секунд, показавшиеся целым часом, около полусотни выстрелов из крупнокалиберного оружия, и нетерпеливый водитель давит газ в пол, оставляя после себя лишь клубы пыли и ропот местных жителей.

– Раненые, – заорал сержант, – раненые есть? – еще громче спросил он. – Диккенс, держи обзор, – приказал ближайшему бойцу.

Несчастливый денек оказался сегодня у троих в группе. Ранения средней тяжести получили водитель и пулеметчик Хамви, так как им больше всего внимания и досталось со стороны нападавшего. С тяжелым ранением в живот в песке вперемежку с кровью валялся наш доблестный защитник американских ценностей, рядовой Марк N. Ранение в живот, наверное, самое неприятное, что может случиться для каждого участника похожего события. Огромная дыра в брюхе, реки крови, жизнь на волоске, а может быть, бедолаге сможет помочь только святой отец. В любом случае толком никто не знает, что делать дальше. Просто все бегают вокруг с деловитым видом и охотно подают средства из медпакета тому, кто отважился взять на себя сомнительное удовольствие спасать такого солдата. Остается только и надеяться, что скоро всех заберут отсюда.

***

Все, что позже и мог вспомнить Марк, после того, как пуля накрепко поселилась в его животе, это склонившихся над ним несколько знакомых лиц, суетливо что-то говоривших ему, крививших губы, а над их образами – небесную голубизну неземного пространства. О боже, такие чистые, такие особенные небеса сегодня, думал он. И почему люди так редко смотрят вверх, ведь это так здорово кем-то задумано – иметь такие прекрасные небеса над головой, чтобы наслаждаться ими, топить в их глубине все свои мирские заботы и проблемы, когда в беде или под грузом вечных, как земля, невзгод поднимаешь свой взор вверх. Затем был провал, посреди которого отпечаталась в памяти качающаяся крыша Хамви и невероятной силы жажда.

Глава 24

Марк очнулся в госпитале, притом в сознание он вернулся, словно грохнувшись в кровать с того самого света. Кусок прошлого из недавних событий ушел куда-то на задний план, будто это был всего лишь кошмарный сон. Но и обнаружить себя на не схожей с прежними ощущениями кушетке, с белоснежными простынями, да упереться взглядом в твердый потолок вместо брезентового тента было не особо-то привычно. Черт возьми, где мое оружие, включилась автоматическая мысль.

Оглянувшись по сторонам своим еще не вполне трезвым от обезболивающих средств взглядом, он наткнулся на ряды пустых больничных коек слева, ширму справа и спереди и большой стеллаж с медицинскими приборами, из которых змеями тянулись несколько длинных трубок. О боже, все они исчезали под его простынею.

Нужно проверить конечности, бросилось ему в голову. Руки вроде в порядке, даже можно свободно шевелить пальцами, значит, тут все на месте. Но ноги? Пытаясь пошевелить пальцами ног, он почувствовал резкую боль под грудной клеткой. Что это, мать его, такое? Что с ногами, черт возьми? Но подвижные бугорки под простынею, где должны были находиться стопы, немного успокоили закипевшие страсти. Но целы ли они – вот что теперь его мучило. Нужно подумать, нужно подробно вспомнить, что, черт побери, произошло на дежурстве, перед тем когда сознание ушло от меня по своим делам. Какие-то обрывки промелькнули перед его глазами, где он вновь смог увидеть, как что-то влетело ему в живот сквозь бронежилет, затем свое падение назад и выше головы запрокидываются его ноги. Вроде целые ноги!

Через дикую боль в грудной клетке он оторвал голову от подушки и принялся сдвигать белоснежную простынь. С такой ужасающей горой над животом можно ожидать все что угодно.

Страхи подтвердились. Несколько омерзительных трубок огромными кольчатыми червями-падальщиками выглядывали из его живота, чуть левее пупа, а две достаточно тонких заходили куда-то со стороны спины.

– Черт, черт, черт! – громко вырвалось из Марка, и голова опять упала на подушку.

– Эй, сестра, – заорал кто-то за ширмой, – четырнадцатая койка пришла в сознание.

Через несколько секунд перед лицом Марка склонилась сестра, словоохотливая и обходительная, но на нужные вопросы она отвечала уклончиво.

– Вам все доктор расскажет, – увиливала она. – Это он, в конце концов, ваш лечащий врач, и только он точно знает, что у вас пока барахлит.

***

Как прояснилось позже, в живот влетела крупная пулеметная пуля. Она втянула за собой керамические осколки пластин бронежилета и рваную жестянку своей медной оболочки, после чего решила и сама там задержаться. Ранение было серьезное: многочисленные порезы кишечника, большая кровопотеря и огромное число мелких и средних осколков по всей брюшной полости.

– Ты бы еще весь песок Афганистана с собой захватил, – шутил доктор. – Мы тебя несколько раз штопали! Но жить, в общем-то, будешь как раньше. Многое зависит от тебя самого, так что смотри. Дристать, извиняюсь за грубость, пока придется через трубку. Ну, пока раны не заживут.

***

Марку и раньше приходилось видеть по телевизору, как люди оказываются в больницах да госпиталях. Такие мирные сцены, кругом родственники, цветы! Ты лежишь такой сытый, довольный, движешься навстречу своему излечению. Или ты умираешь от рака, медленно и сладко, а кругом все в печали и даже плачут. Но в этих красивых фильмах никогда не расскажут, как из тебя выдергивают омерзительно толстые трубки медицинского оборудования, как кормят тошнотворно жидкой кашицей через зонд. Но хуже всего ходить под себя в судно. Еще в пятьсот раз хуже, когда это судно вынимают из-под тебя и рассматривают твои подвиги. Еще в пятьдесят тысяч раз хуже, когда тебе подтирают задницу. Правда, Марк этого избежал. Еще в пять миллионов раз хуже, чем подтирание задницы чужой рукой, это когда тебя моют ниже пояса.

И почему всегда медсестры – женщины, думал Марк, озадаченный своей беспомощностью. Хотя было бы мне легче, если бы за мной ухаживали парнишки или там старички? Ну уж нет, застрелите меня. Хоть бы тогда каких-нибудь страшненьких престарелых дам брали на работу, а не таких молодых красавиц. Пожалуй, было бы не так стыдно.

Да, больница – это место для новых эмоций и ярких приключений, и да, величайших унижений. Много раз Марку приходилось слышать истории, как больные да раненые после излечения женились на своих медсестрах. Сейчас бы они вызвали самую жуткую, самую огненную от ран боль вслед за глубоким, разрывающим свежие швы смехом прозревшего человека.

Но постепенно он подружился со всем медицинским персоналом, и процедуры теперь проходили чаще под глупые заезженные шуточки, чем под глубокое отчаяние уничтоженного унижением человека. Медсестрички, тем более, оказались довольно болтливы. А может, это все-таки часть их обязанностей, непринужденными разговорами снижать напряженность?

Со своими соседями Марк также нашел общий язык. Справа от него лежал тип по имени Томас, хотя здесь его прозвали Молчаливый Боб, как героя нашумевшего фильма. И все потому, что он всегда молчал. Что-то, видимо, сломалось в его душе, и он решил подольше пребывать в себе, потеряв всякий интерес ко всем окружавшим его щебетаниям. Как назло, никто не мог пройти мимо его безответности, и вся палата от скуки выстраивала самые фантастические домыслы относительно его судьбы.

По одним историям он могучий воин-варвар, с разрывающими кожу мышцами и в набедренной повязке из шкуры леопарда. Он одними только щитом и мечом сметал весь галактический флот враждебных нам инопланетных цивилизаций. Ловко отрубал головы и заставлял врага падать ниц от грохота его разрядившихся легких. Другой раз он перевоплощался в агента ЦРУ, такого молчаливого, гордо парящего над жалкой солдатней с автоматами, коих он мог положить целую кучу одним своим Вальтером ППК. Его в конце концов увезли, и про него тут же забыли.

По соседству слева оказался более любопытный, с точки зрения общения, индивид. Его звали Джоном. Он также активно участвовал в наведении столь необходимого порядка на афганской земле и, в конце концов, подорвался на самодельном взрывном устройстве. Его Хамви стал жертвой зарытого под дорогой 152-мм снаряда с дистанционным взрывателем. Домой он вернулся с обрубками ног, переломанными рулем ребрами и дырами в пищеварительной системе. Ожоги также придавали особый колорит его образу. Как оказалось, кроме прочих подарков судьбы в тот день его долго не могли вытащить из горящей техники.

Сам он родился и вырос в тех глухих местах, где хорошие доходы местным жителям приносило только метоамфетаминовое варенье. Жизнь наградила, кроме прочего, женой и двумя мелкими. Потому, отважившись избавиться от нужды заниматься одной глупостью, он сунулся в другую, смердящую не менее скверно. Зато здесь никто не докопается, все же по закону. Но какой еще был выбор?

Но как удивительно было обнаружить его поразительно здоровое отношение к жизни. Три класса образования, ни одной серьезной работы, ни одного начитанного человека в круге его знакомых. Но выдавал он такое, от чего действительно сердце сжималось и ты почувствовал себя неуютно за свое, как в дальнейшем открывалось, жалкое нытье неудачника.

– Вот вы, горожане, ни бельмеса о тяжелой жизни не знаете, а еще постоянно стенаете о каких-то трудностях, – начинал он говорить и продолжал выдавать сильные, наполненные подлинной любовью к жизни слова, отчего действительно хотелось работать, мечтать, путешествовать, нюхать запахи полей, смотреть на закаты и рассветы на берегу моря, теребить волосы любимой женщины и вдыхать их аромат. Это и вправду было весьма неожиданно услышать от деревенского паренька-обрубка. Кроме того, всю свою болтовню он сдабривал поучительными историями и, мало того, позволял глупые шутки над собой.

– Эй, Джо! – доносилось из другого конца палаты, – знаешь, за что я тебя уважаю пуще остальных?

– Давай! Мне уже интересно.