Косой крест

Пламя взялось моментально – береста горела жарко, поддымливая дегтем и заставляя гореть все остальное. А потому тушенка нагрелась быстро, и ее запах до спазм стал сводить внутренности. Женя устал слюну сглатывать, пока языки пламени лизали жесть банки.

Наконец, все готово. Он расчехлил свой старый столовый наборчик – «вилка-ложка-нож» и отсоединил ложку. Теперь его уже ничто не сдерживало. И он с жадностью голодного существа приступил к еде. С самого начала, правда, попытался тщательно прожевывать мясо и хлеб. Но не получилось – кадык гулял сам по себе, заглатывая пищу кусками, не подчиняясь увещеваниям рассудка, пытавшегося сопровождать трапезу. И лишь последние порции он уже перемалывал от души, наслаждаясь процессом жевания и вкусом пищи.

«Все? Конец?» Ложка, поскрежетав о дно банки, ничего не нашла. «Вот бы чайку сейчас… горячего». Женя знал: воды найти в лесу – раз плюнуть. Под корнями поваленных деревьев, которых достаточно здесь, ее хватало. В  глинистой почве, в выемках она  собиралась после дождей. И пусть коричневая, настоянная на попавшем туда из верхнего слоя торфе, но пить можно. «Почему не взял кружку? Так бы сейчас… Да хоть и пролетарского» – улыбнулся мысли.

Пролетарским чаем окрестил в детстве кипяток. А ассоциация сложилась, когда смотрел какой-то старый фильм. О гражданской войне. В картине из переполненных столыпинских вагонов на станциях толпа обездоленных голодных людей бежала – кто с чем – к зданию вокзала, где из крана лилась горячая вода. Женю почему-то так впечатлила эта сцена, что весь вечер он пытал отца всевозможными вопросами. В итоге из «пролетарской революции» и станционного кипятка в детском сознании возник пролетарский чай.

– Елки-палки, какой же я идиот! – воскликнул, вдруг вспомнив о банке. Он наломал еще веток и подбросил в догорающий костер. В вывороте корней той самой березы, на которой сидел и чью бересту и ветки жег, зачерпнул воды и водрузил  посудину на огонь.

Дав воде покипеть, чтобы она, выплескиваясь, промыла края, вылил ее. Набрал новой, и снова поставил на угли. Пролетарский чай оказался с привкусом железа и запахом свиного бульона.

Закурив и подержав несколько секунд закрытыми глаза, Женя стал снова вглядываться в досягаемый в темноте горизонт справа от линии профиля, хотя все уже просмотрел там до еды. Насколько хватало глаз – валежина на валежине. И где-то совсем далеко – узенькая черная  полоска. То ли лес, то ли просто темень. «Кто его разберет при этом свете». Он поднял банку, освободив ее от ручки. Вытащил из бокового кармана рюкзака полиэтиленовый мешочек, и аккуратно уложил в него сокровище, которого чуть по глупости не лишился. «Выкурю, пожалуй, еще одну папиросу. Посижу еще малость», – подумал. Тело после еды требовало полноценного отдыха. Оно не хотело никуда идти и искало любую возможность закончить на сегодня всякую деятельность.

– Пора, – скомандовал вслух, потому что, если бы просто подумал, что пора, не поверил бы себе. Решил идти до конца сил. «Преодолевать бурелом все равно нужно. Как ни крути. Не оставаться же здесь навсегда».

Но несмотря на громкую команду, он так и не поднялся. После изнурительной ходьбы и сытной еды тело еще не совсем остыло – оно протестовало против любого насилия над собой и хотело лишь приятной истомы обездвиженности. Через минуту веки стали тяжелеть, и готовы были в любой момент прикрыть уставшие от всматривания в горизонт глаза. Они уже воспринимали мир сквозь пелену начинавшего терять фокусировку зрения. «Еще чуть-чуть посижу… Надо все же хоть бурелом сегодня пройти… Хм… А когда это «сегодня»? – лицо глуповато само по себе улыбнулось, – Надо пройти бурелом… Там отдохну…  Дальше… Может, и посплю там?» Мысли стали окончательно путаться, сладко обволакивая сознание туманом промежуточного между явью и сном состояния. Женя еще понимал, что засыпает, но уже ничего не мог с этим поделать…

Появилась Маша в длинном красном платье. Наклонилась над ним. И он ощутил исходящую от нее свежесть. Будто ветерком повеяло. Показалось даже, что ее волосы, ниспадавшие на его лицо, чуть зашелестели, прикасаясь к щекам. «Что это? – подумал, – Разве так может быть?»

– Может, миленький мой, – зашептала Маша, – ты… устал. Тебе… надо… отдохнуть, – она заставила его сесть в мягкую траву. Присела рядом на корточки. Взяла его одной ручкой за шею, а ладошкой другой надавила на плечо, укладывая набок. Он повернул голову и взглянул на ее ноги. Удивился. Маша чуть возвышалась над землей. Ее туфли на высокой шпильке – по цвету под стать платью – стояли на чем-то прозрачном. Но стояли прочно. Сантиметрах в двадцати от земли.  Он даже умудрился разглядеть светло-коричневые, почти кремовые подошвы и маленькие металлические подковки.

– Такого уж точно не может быть. Я сплю? – он, обратился к ней, как ребенок, наивно полагаясь на ее всеведение, – Мне это снится?

– Нет, миленький мой, – она улыбнулась его непосредственности, – Просто раньше ты этого не замечал. Помнишь, древние называли пространство твердью?

– Да! – обрадовался Женя, – Помню! Читал где-то.

– Пространство и есть твердь. Только в это нужно сначала поверить. И тогда увидишь… Помнишь?.. Видящий – да увидит… Ты поверил. И вот… смотри, что получилось.

Она положила руки на бедра и продефилировала по твердому под ее ногами воздуху.

– Как здорово! – снова простодушно обрадовался Женя, – А я так могу?

– Конечно, можешь, миленький мой! – Машины глаза источали нежность, – Только по-настоящему поверь в это. И все случится.

Женя попытался встать, но ни один сустав, ни одна мышца не реагировали на сигналы мозга. Полная обездвиженность. Только голова подчинялась его воле. Он опустил глаза и – странно – через траву, на которой лежал, увидел внизу свое онемевшее, скрюченное посреди бурелома тело. Вдруг почувствовал – его стали трясти за плечо. Услышал до боли родной голос.

– Мама? – поднял веки и посмотрел вверх.

Над ним – в том же красном, наклонившись, уже стояла мама.

– Проснись, сынок! – в ее голосе звучало отчаяние, – Проснись! Тебе нужно идти. Же-енечка! – закричала она, – Не умирай!

Проснулся мгновенно. Внутри все дрожало от жуткого холода. Попробовал шевелить головой, остановила острая боль в шее. Мышцы занемели и не слушались. Усилием воли собрал все свое мужество и попытался подняться.

Сдавленный стон, как нечто живое и самостоятельное, вырвался из груди. Сильно шатнуло в сторону – одеревеневшие ноги не хотели подчиняться, а подошв он почти не чувствовал. Если в передней части ступней еще прослушивалось болезненное покалывание, то пяток будто бы не существовало вовсе.  Женя замахал руками, попытался приседать. Но чуть не упал – схватился за наклоненную ветку.

Организм медленно, реагируя на движение, начал приходить в себя. Напряженные до предела мышцы непроизвольно вибрировали. Особенно преуспевала в этом нижняя челюсть. Она как заведенная механическая курица клевала верхнюю. И словно в унисон, в эмоциональном фоне, беспокоя еще не оформившимся желанием, стал пульсировать какой-то призыв. «Папироса!» – дошло. Закурил. Посмотрел на часы, пока горела спичка: «Проспал-то всего час с четвертью. А какой эффект. А если бы часа два? Может, совсем бы не проснулся? Спасибо – мама разбудила… Мама… мамочка, ты всегда со мной в трудную минуту». Между ключицами – где-то глубоко в горле – запершило. Там словно что-то зашевелилось, щекоча горло и призывая  к жалости. Она тотчас же проклюнулась в груди, забирая на себя сознание. «Только этого мне не хватало – пожалеть себя», – пришла мысль. Женя помотал головой, словно пытался стряхнуть с себя болезненное наваждение. И это помогло – глаза привычно устремились вдаль, переключившись с внутренних переживаний на внешнюю перспективу.

Над буреломом образовалась дымка полупрозрачного тумана, на которую он, занятый собой, совсем не обратил внимания. Она отражала лунный свет и от этого по мере удаления казалась гуще.

Размявшись – переминаясь с ноги на ногу, он окончательно пришел в себя. И, когда пятки обрели прежнюю чувствительность, понял, что пора продолжить путь. Тем более что вариантов у него других просто нет.

– Вперед, Емельянов! – приказал громко и четко – по-армейски.

На этот раз настоятельный призыв, плюс холод и полуторачасовой сон сделали свое дело – поддали туловищу резвости. Поначалу в ярком лунном свете Женя стал легко преодолевать препятствия – даже становился на деревья ногами, перепрыгивая со ствола на ствол. Потом, вспомнив об опасности, испугался – так ведь можно поскользнуться и упасть – лучше уж перешагивать и переползать. Но такой способ теперь не удовлетворял проснувшиеся силы. Отдохнувший и вошедший в ритм организм требовал скорости. И Женя снова стал взбираться на завалы и перескакивать с дерева на дерево, балансируя и спрыгивая на землю. Понимал опасность такого передвижения. Но молодецкая удаль в нем, преодолевая прагматичность ума старым русским «авось», торопила.

Уже близок был конец злосчастного путешествия по бурелому. Оставалось метров двести до леса, черневшего невдалеке. Не более того. И все же это произошло. И произошло так быстро и неожиданно, как только и могло произойти. В одно мгновение. То самое мгновение, которое во все времена заведовало жизнью человека и становилось разделительной чертой – событием, за которым появлялись отвратительные категории – «до» и «после».

8.

Это случилось уже за середину летних школьных каникул. Почти в конце июля. По крайней мере, так это помнилось до сегодняшней ночи: память, запечатав чувства в почти непроницаемую капсулу, не хотела выдавать многие детали.

В то утро – часов в семь – Женя со своим другом Толиком, переплыл на деревянной, видавшей, наверное, еще войну лодке на противоположный берег реки.

Это был довольно большой остров, расположившийся треугольником со слегка закругленными вершинами между двумя течениями. Быстрым – новым. И медленным – старым. Их называли «быстриной» и «стариком». Смельчаки из старших говорили, что, когда смотришь на этот кусок земли со старой водонапорной башни, он – заросший лозой – чем-то напоминает огромную, лежащую на воде елку, с лысой верхушкой, возвышавшейся над водой и прозванной в народе головкой. В среде мальчишек ей уделялось особое внимание. Здесь рельеф острова круто загибал течение реки на «быстрину», и берег, подмытый стремительной водой, метра на три обрывался почти без наклона. Только внизу оставался небольшой – с метр – уступ. А дальше снова шел обрыв, но уже под водой. Старшие недавно вкопали в берег «толчок» – длинную дубовую доску, очень толстую – сантиметров семь – и достаточно широкую. Она, выступая метра на два с половиной из обрыва, сильно пружинила, отчего не каждый отчаивался с нее прыгать. Вот почему Женя с Толиком и поехали пораньше. Попробовать. Пока никого нет. Не хотелось становиться объектом насмешек при неудаче – как обычно и случалось. Спроси тогда – зачем это было нужно? В пятнадцать-то лет? Да на такой вопрос, черт побери, ответа не может быть по существу самого вопроса. Такое просто не обсуждалось.  Разве не клёво – красиво сигануть, раскачавшись, с доски? Красиво войти в воду? Ну, конечно. Клёво!

В то утро Толик оказался первым. Это и предопределило все остальное. Стянув с головы футболку, Женя увидел, как его друг, аккуратно соскользнул на доску, и осторожно ступая, пошел по ней. Остановился у края. Стал несмело раскачиваться. Увидел, как, потеряв равновесие и испугавшись, он машинально выставил ногу, пытаясь прыгнуть вбок. Видимо, рассчитывал просто спрыгнуть в воду. Но расчет оказался неверным. Доска, отпружинив, подбросила еще остававшуюся на ней другую ногу, заставив тело падать вниз головой – в край нижнего обрыва…

Через несколько дней Толика не стало. А жизнь Жени, ошеломленного смертью и невосполнимой потерей, надолго разделилась на «до» и «после»…

В мгновение ока злосчастный отрезок прошлого промелькнул в сознании. Сжатая по времени почти до размеров точки информация,  вырвалась из капсулы памяти и вспыхнула озарением… Правая нога, оказавшись на подгнившей снизу – у ствола коре старой сосны, соскользнула и подбила левую. Но упасть сразу Жене не довелось, чему в этот момент он несказанно обрадовался – подумал пронесло. Он начал балансировать, перепрыгивая со ствола на ствол. Еще раз поскользнулся на толстой березе, покрытой, видимо, капельками тумана. И спрыгнул вниз. В темноту. Спрыгнул, потому что по-другому уже никак не мог. Левая нога попала, скорее всего, на кочку. На что-то мягкое и неровное. Тело, потеряв равновесие, стало заваливаться в сторону. Правая рука, выполняя свое предназначение, машинально пошла в упор. И тут же ладонь прожгло острой болью. Словно к тлеющей  головешке прикоснулась. Мышцы реактивно сократились. Женя отдернул руку, одновременно упав набок. Появилось ощущение, будто он не просто отдернул ее от чего-то, а с чего-то стянул – снял. И это «что-то» прошло через ладонь насквозь. Он даже сразу не почувствовал, что подвернул ногу.  Даже не понял этого, взвыв машинально от вспыхнувших злости и обиды.

– Знал же! Знал! – вырвалось возмущение, вызвав из памяти обидную фразу «страхи нечестивых сбываются».

Нога ныла, но особой боли в ней не ощущалось. По сравнению с острой – в ладони – она казалось ерундой. В ладони боль пульсировала, а вместе с ней в сознании пульсировала унижающая самолюбие фраза.

– Тьфу ты – напасть какая!

Хотелось заплакать. И от боли. И от обиды. И от жалости к себе. «Каких-то двести метров не дошел…» Женя лежал на холодной земле с поднятой кверху рукой. Чувствовал, как сочиться кровь. Понимал, что надо встать. И не вставал. Причина, явившись следствием массы канувших в прошлое причин, порождала новые следствия. Вспомнил о чистых портянках, взятых на всякий случай. Их можно порвать и сделать бинт. А чем продезинфицировать рану? Чем промыть? Решение пришло, казалось, не успел он даже подумать. Женя встал, припав инстинктивно на здоровую ногу, расстегнул гульфик и попытался сделать то, что задумал. Но все оказалось не так просто – словно какой-то клапан перекрыл доступ мочи, не смотря на очевидное желание. Когда же, наконец, появилась струйка и потекла по ладони, снова обожгло болью. Не сдержался – выругался. Достал коробок и зажег спичку. Кровь продолжала сочиться. Но рана сама по себе, хотя и сквозная, небольшая. По форме – круглая. Значит, скорее всего, это не расщеп сосны, о чем сразу подумал. «Но что тогда такое острое и прочное могло пробить ладонь? Обломанная ветка?.. Вряд ли…» Вопрос остался без ответа. Женя отвлекся – доставал портянку, чтобы перебинтовать руку.

Все сделал быстро. И боль в руке стала затихать. Она пульсировала, сообщая о ритме работающего сердца, но так, как раньше, уже не беспокоила. И все бы ничего, но появилось жжение в суставе, и нога не на шутку напомнила о себе. На нее все меньше и меньше хотелось становиться. Усиливалось ощущение, что сапог в щиколотке стал маловат. Его хотелось снять, так он обжимал голень. Женя сел тут же – на одну из валежин – и закурил. Появилось ощущение чего-то недоделанного. Желание вспомнить что-то. И аморфность эмоций и чувств на мгновение отступила. Преодолев порог сознания, чувства оформились в мысль – посмотреть, что же могло пробить ладонь. Про фонарь даже не вспомнил, зажег спичку.

Досада вперемешку с обидой снова пронзили сердце.

– Привет от сейсмиков, – Женя покачал головой, – Вот это да, – горькая усмешка на абсурдность ситуации, на кажущуюся невозможность того, что увидел, искривила губы. На земле, еще не совсем почернев от времени и сырости, лежала доска, с тремя торчащими – остриями вверх – ржавыми «сотками». Гвозди на семь-восемь сантиметров выходили из ее полотна, прижатого стволом упавшей березы. «А ведь я мог на него и спрыгнуть». На мгновение из чувств осталось только удивление – одно огромное, безмерное удивление, спорившее с фактом, а, вернее, с его вероятностью. «Это же иголка в стогу сена… Невозможно…» Мороз пробежал по спине. Мысль, не приходившая к Жене, когда он думал об острой ветке, пришла с увиденным гвоздем. «Столбняк! – его передернуло внутри, – Если не выберусь из тайги в ближайшие пару дней, могу не выбраться из нее никогда». Рука снова заныла. И пульсирующая боль стала забирать на себя все внимание. Но оказалось – это были еще цветочки. Пока не поднялся. Пока не двинулся дальше. Когда же началось движение, боль в щиколотке из тупой и ноющей превратилась в острую, отвлекая от боли в руке. Женя нервно рассмеялся. Вспомнился вдруг урок в школе. Сергей Поликарпович – учитель биологии – показывал опыт с лягушкой. Попеременно прикасался иглой то к одной, то к другой лапке. Лягушка их отдергивала – быстро и резво. Но потом он взял две иглы и одновременно уколол в обе лапки. Лягушка отреагировала не сразу. «Бедная лягушка», – подумал. Но, скорее, это касалось самого себя, чем ее. Снова закурил. Развернул руку. Напряг мышцы и со стоном прижег рану со стороны ладони. Долго махал запястьем. Потом закурил другую папиросу и проделал то же самое с тыльной стороной. Решение подсказала интуиция. Хотя толком он и не понимал, для чего это нужно. Просто когда-то видел подобное в кино – там прижигали раны раскаленным железом.

Последние двести метров стали семью кругами ада. Он весь истекал потом. И в то же время его знобило. Было ощущение, что поднялась температура. Поврежденные конечности попеременно болели: за невнимание к себе, то одна, то другая брала реванш. К тому же идти становилось все сложнее. Больная нога вообще не хотела, чтобы на нее опирались – она плотно заполнила собой голенище, и, чувствовалось, распухла бы еще больше, если бы ее не сдерживал сапог. И снять бы этот «испанский сапожок» – дать отдохнуть суставу, но Женя боялся: вернуть его на место – потом, вряд ли, удастся. А как без него?

Когда преодолел последнее препятствие на полосе бурелома и снова оказался на чистом от завалов профиле, света от луны почти не было. Ее желтый с оторванным краем блин уже почти не освещал окрестности. А на замкнутом в стенах деревьев профиле вообще был бесполезен. Но по профилю можно было колдыбать и без луны – звезды в тайге не то, что в городе. Яркие. И их неимоверное количество. По бокам черные стены деревьев. Чернее пространства впереди. А вверху длинная, уходящая в никуда, полоса звезд. Ориентиры – хоть куда. «Вот так бы идти и идти к реке… Если бы не это». Где-то впереди – по его предположению от пятнадцати до двадцати километров, профиль должна пересекать речка. Он вдруг вспомнил это так ясно.  «Почему не подумал раньше?» Возникший вопрос тут же нейтрализовался ответом. «Ну, конечно же… У меня же был другой ориентир. Я думал о вышке». Восторженное состояние, охватившее Женю, заставило на мгновение забыть о боли. От неожиданного откровения памяти, даже остановился. «Все здорово! Каких-то четыре часа и я у речки… Ну, пусть пять-шесть, – вспомнил свое нынешнее положение, – А там я по ней – по течению приду к буровой. Там где-то еще, наверно, столько… Быстрей бы уже все закончилось».

Он шагнул вперед и вскрикнул от боли. Неосторожное движение вернуло к действительности – ему теперь нужно много времени, чтобы дойти до реки. А оттуда – вдоль нее – еще километров двадцать. И это очень скромное предположение. Женя заковылял по профилю, осмысливая свое положение и возможности. Умереть в тайге – на этом, как он выразился, злосчастном профиле, где-нибудь посреди болота – ему не хотелось. Мысль  вытянула из памяти воспоминания глубокого детства. Куча ребятишек на заднем дворе стоит у огромной лужи горячей воды, вытекавшей из прорванной трубы паропровода, что шел от городской ТЭЦ. Над водой – легкая дымка. Мальчишки, что постарше поочередно – кто быстрей схватит – бросают в лужу маленького котенка. Стараются бросить подальше. А все остальные смотрят, как он выкарабкивается из воды. Его снова подхватывают и бросают. Пока, наконец, котенок не перестает бороться и не затихает. «Года четыре мне было?.. Или пять?.. – он задумался, – Жестокость или любопытство? Пожалуй, и то, и другое… Вот так и я могу перестать бороться за жизнь, когда покинут силы». Мысль о жестокости вытянула другое воспоминание. Во внутреннем взоре появилась девочка с пятном вместо лица. Не помнил его. А, может, не хотел вспоминать? Боялся увидеть глаза? Ее застукали на месте, когда она копалась в чужой тумбочке. А до этого несколько раз пропадали то зубной порошок, то мыло, то крем какой-то. Тогда Жене было уже десять. Был пионерский лагерь. Черное море. Пальмы. Светлячки, поразившие детское сознание. Был их отряд – шестой – самый младший, в котором половина девочек и половина мальчиков, и «взрослое» собрание в девчоночьей палате. Была чья-то гнусная идея, которую поддержало большинство: воровке предстояло раздеться догола и выйти в общий коридор. Вспомнилось, что больше всех, почему-то, за это ратовали именно девчонки. И никто – и он в том числе – не сказал «нет». Все были «за». «И здесь тоже – и жестокость, и любопытство в одном лице? Сколько же позорных фактов в моей короткой биографии? – Женя с грустью усмехнулся, – Наверно, не зря…» Смутные догадки трансформировались в чувства и стали распирать грудь, взращивая желание выплеснуть из себя всю эту скверну.

– Может, час расплаты пришел? – крикнул отчаянно, обращаясь, то ли к звездам, то ли к Богу, чье незримое присутствие, шокировавшее сознание вдруг ощутил. Он снова усмехнулся. Непривычное чувство, привычно высмеянное прагматичным умом, почти сразу, казалось, ушло. Но оставило после себя переживание, где судьба персонифицировалась. Она сделалась Судьбой и стала по отношению к его прагматичности в оппозицию, приведя к божественному соответствию всю внутреннюю суть Человека, ковылявшего одиноко в ночи и так хотевшего выжить. Человеку просто необходимо было это сделать. Он пока еще хотел именно этого. Он не был доведен до истощения. Не был обездвижен, чтобы просто хотеть жить, не смотря ни на что. Или, не смотря ни на что, умереть. Он еще был полон сил и надежд. Подумаешь? Ну, поранил руку. Ну, растянул или порвал связки голеностопа. Но это же не смертельно. Это – так – новые вводные в игре под названием «жизнь». «Какая, к черту, расплата? – подбадривал себя, – Плюнь и разотри! Забудь!» Но, не смотря на все уговоры, осадок оставался – чувство двойственности, порожденное ложью, разрастаясь, заставляло задуматься о вечном. «Семя, зароненное в душу, может ведь прорасти, а может – и нет… – вспомнил, – в какую почву попадет». Память нарисовала толстую черную с золотыми буквами книгу. С каким интересом он читал попавшую тогда к нему Библию. Как удивлялся обиходным выражениям, которые, оказывается, были библейскими сентенциями. Он, обделенный атеистическим воспитанием, этого даже не предполагал. А фраза царя Соломона – все пройдет и это тоже? Разве не перл? Все пройдет. Он вернется на буровую, чего бы это ему ни стоило. Дождется обещанного вертолета. Улетит на базу. И все будет хорошо. Иначе и быть не может. Впереди – целая жизнь.

Наработанный ритм движения ослабил болевые ощущения. Нога как будто пообвыкла к новым условиям. Словно одеревенела, но слушалась. Показалось, что даже меньше стал прихрамывать. Это воодушевило, заставило попробовать ускорить шаг. Едва ли у него это получилось на много, но все же. Правда, пульсация в руке усилилась, хотя и без нарастания болезненности. И все было, если не прекрасно, то хорошо. А, если и не хорошо, то – слава Богу. Не считая, что пару раз обо что-то спотыкался, вскрикивая. Усталости пока нет. Ночная свежесть уравновешивает тепло от чрезмерных усилий организма. И потому – ни холодно, ни жарко. Глаза прилично различают дорогу. Правда, без деталей.

Так продолжалось час или полтора. Профиль нескончаемой таежной аллеей вел к звездам. Дорога снова забирала вверх. И впереди, судя по видневшемуся фрагменту неба, ожидался спуск. «Вот уж поистине – сквозь тернии к звездам, – подумал Женя, – А может, за бугром уже и речка?» Этого так хотелось: даже представил, как переваливает вершину возвышенности, как от излучины слышится журчание воды, постоянно поющей свою бесконечную монотонную песню.