Косой крест

– Всем привет!

А вот и Гришка. Вахтовка сразу же наполнилась им до отказа. За минуту, пока садился на свое место «водила» и трогался «Урал», он со всеми успел переброситься словцом и уже рассказывал, как вчера гостил у радисток. Он умел без пошлости рассказать интригующие моменты, при этом не затрагивая ничьих интересов. Поэтому экспедиционные женщины в основном своем свободном составе любили его беззаветно. И, по-видимому, никто на него не был в обиде, хотя подкрался он уже не к одной. Женя всегда, а знал Шалопуту чуть ли не с пеленок, завидовал его непосредственности и коммуникабельности. Вот ведь. Никогда и ни за что не держался. Хотя поступал в три вуза, в каждом поучился по одному, ну по два года. Все ему давалось без труда. И учеба, и работа, и женщины. С ним было легко общаться. Сын интеллигентных родителей – учителей русского языка и литературы, он в детстве много читал. А еще был избалован, потому что оказался единственным ребенком у немолодых уже людей. И в то же время его избалованность проявлялась необычно. Он не был капризен, переборчив в еде и одежде, не требователен с точки зрения внимания. Ему просто нравилось это внимание. Но он его добивался другими способами – располагал людей к себе, одному ему известными приемами. И больше всего как раз своей естественной непосредственностью, состоявшей из искренней приветливости и бесшабашности. Шалопута мог подойти к незнакомому человеку, будто знал его вечность. И человек этот через пять минут начинал думать именно так. Будто старый знакомый встретился, с которым долгое время не общался и уже забыл о его существовании. А он – тут как тут.

– Привет, Емельянов. Куда намылился? – кивнул он подбородком на Женину экипировку, – Явно не на работу.

– Привет, Зарайский.

– О-па! – Гриша увидел зачехленное ружье за рюкзаком и не преминул его потрогать, – Ну, теперь все ясно. Дичь летишь пострелять. А пайва тебе зачем? Солить мясо будешь? – он хохотнул, – Ну да. Конечно. А соли набрал? – он вдруг замолчал, стрельнув глазами вверх – Женя это его состояние знал прекрасно, – Слу-ушай, – резко поменял Шалопута тему, – а ты помнишь Наташку Караваеву из пятнадцатого дома? Да помнишь – ты же влюблен был в нее… она в каком-то не то седьмом, не то восьмом была… А я ее видел перед залёткой. Девочка стала… просто класс! – он выставил большой палец и цокнул языком, – Хоть и не юная уже – она года на три, по-моему, младше нас… Я, кстати, с ней поболтал…

– Кто бы сомневался? – Женя усмехнулся – обороты речи товарища развеселили.

– Она тебя помнит, – продолжал Гриша, не обращая внимания, – Я ее – чтоб не соврать – лет пять не видел. А ты? Да ты, наверное, и того больше. Ты, когда уехал в Минск учиться, она еще в школе была. А ты же сразу после института в армию пошел? Ну да, сразу. Так что ты точно ее  не видел лет семь-восемь, – он задавал вопросы и сам же отвечал на них – просто опускал ответы за ненадобностью. Получался монолог, из которого Женя узнал, что он будет дебилом, если не встретится с Караваевой – своей первой любовью. И что Наташка – такая, такая и такая. Что у нее есть и то, и другое, и третье. И все на высоте. А еще – что, хоть они и друзья, но, если Женя не поторопится, то он – Зарайский, обязательно за ней приударит. И сделает это уже после следующей вахты. Гриша заулыбался, явно вкладывая в эту улыбку хитрый стимул для друга: как бы говорил – да, я и шучу и не шучу. Он так и сказал:

– Месяц. Вот вам, Емельянов Евгений Иванович, судьбой отпущенное время, – и это прозвучало так, словно судьба и Григорий Зарайский суть одно.

Он бы, наверное, до самой вертолетки обсасывал волновавшую тему, но его отвлек неприятный надтреснутый голос.

– Шалопута! Я так и не понял – ты радисточке-то этой вдул вчера или как? – черноволосый с глубокими залысинами парень отвратительно улыбнулся. По виду ему уже никак не меньше тридцати пяти, но все же выглядел он молодо, – Я видел, – он снова противно осклабился, – как ты волок ее к себе.

На несколько секунд в машине установилась относительная тишина, сопровождаемая только мерной работой двигателя. Все ждали ответа.

– Петручио, ты тухляк-то свой прихлопни и не разевай его больше, пока не попросят, – добродушие Зарайского куда-то улетучилось.

– Чо? Чо ты сказал? – с вызовом начал черноволосый. Но, видно было, испугался собственной борзости и переменил тактику, – Чо ты злишься, Шалапута? Ну не вдул, так не вдул. С кем не бывает? – захихикал он, ища глазами поддержки со стороны окружения.

Раздалось несколько смешков. Но и только.

– Что? – Гришка вроде даже стал приподниматься, но передумал, – Ладно, поживи пока… сучонок… приедем – порву, как Тузик грелку, – бросил он в сторону потенциальной жертвы.

– Да ладно тебе, Зарайский, – пробубнил Петручио, отворачиваясь, – Чо я сказал такого?

– Ну, ты и сцикло, Петрик, – послышалось с правой стороны.

– Кто там зубы сушит? – подхватился Петручио, видимо, пытаясь хоть как-то реабилитировать свой позор.

– Ну, я, – протянул рыжий здоровяк – знакомый Жени. Улыбаясь, он, как школьник, поднял руку.

– Малец, ты чо – борзый? В пятак давно не получал? – как-то неуверенно произнес зачинщик передряги, окончательно запутавшись и уже не соображая, по чем фунт лиха.

– Вот ты даешь, Петр, – усмехнулся всегда обычно молчавший стропальщик дядя Лева, к которому все относились с уважением за  его "прошлые заслуги": как сам он шутил, за двенадцать лет – два института закончил, – Ты за пять минут умудрился двух врагов нажить. Будешь свой шнобель совать, куда ни попадя, однажды так нарвешься, что дорогая хрен узнает, какой у танкиста был конец.

После дяди Левиной тирады все, за исключением, наверно, только Жени, рассмеялись. То ли над уже затертым каламбуром, прозвучавшим из уст дяди Левы как-то по-особенному. То ли над ожидавшим расправы и оттого, видимо, онемевшим Петручио. А потом все вдруг замолчали, как по команде. С интересом ждали, осмелится тот возразить еще и дяде Леве? От этого зависел весь последующий расклад событий. И до Петручио, видимо, дошло. Здоровый инстинкт самосохранения возобладал.

4.

Когда подъехали к вертодрому, как раз из-за вершин леса, что вдалеке сплошной темной линией ельника прочерчивал горизонт, выглянуло солнце. Женя залюбовался. Оранжевая полоса над черной гребенкой деревьев, плавно переходившая почти в белый, потом светло-голубой, постепенно загустевающий до яркого синего, прочертила горизонт. Ослепительное пятно показавшего край солнца, из которого вертикально, почти незаметно расширяясь, уходил наверх тонкий луч, вызывало какой-то внутренний восторг, словно это был сам Бог, снизошедший до таких пределов, где его уже смогло увидеть человеческое существо. «Картина неземная… – пришла в голову мысль, – но на Земле». Нигде и никогда он не видел таких красок, как в осенних рассветах и закатах Западной Сибири. Этому мог позавидовать любой художник-фантаст – воображения на такое вряд ли хватило бы.

– Емельянов! Полетишь первым бортом, – окликнул начальник вертолетки. Он приехал раньше какой-то машиной. Видимо, с грузом для буровых. Подойдя к прибывшей вахтовке, Иван Степанович распорядился, кто летит в первую очередь, а кто ждет. Своих подчиненных тут же разбросал по работам, исходя из степени важности, о чем рассуждал вслух. А произнеся громкую и поучительную речь персоналу вертолетки, отошел в сторону, где особняком стояли вертолетчики с первого борта, которым должен лететь Женя.

– Евгений Иванович, – крикнул, повернувшись, Громов и призывно махнул рукой.

Женя подошел.

– Евгений, расклад такой… – он сделал паузу, как бы еще обдумывая маршрут, – Короче, этот борт свою вахту отработал, мы его заправляем по максимуму, и он везет только людей: тебе придется покататься – твоя буровая будет часа через два – два с половиной. В последнюю очередь. А потом ребята полетят на Урай – на базу, – он опять на секунду замолчал, – Значит, я забираю тебя… через четыре дня… пятнадцатого, – он протянул руку, – Все, Емельянов. Счастливо тебе поохотиться. Да! С тебя гусь, – уходя уже, он повернулся с улыбкой, говорившей, скорее, о невозможности, чем о возможности заполучить желаемое.

Здание вертолетки, где на длинной доске завалинки лежали Женины вещи, представляло собой бревенчатую избу и большую с насыпными стенами пристройку. Бревна избы уже давно почернели – это остатки «прежней цивилизации». Пристройка же еще потемнеть не успела. Детище экспедиции – она только местами начинала покрываться размытой, еще нечеткой серостью. Эту часть здания солнце освещало в утренние часы. Здесь жужжали мухи, перелетая от сучка к сучку с еще не до конца испарившейся смолой. Они надоедали ожидавшим своего борта расслабленным на солнышке вахтовикам, уже по-осеннему зло покусывая незащищенные одеждой участки кожи.

Женя подошел к вещам, подвинул рюкзак и слегка присел на доску.

Из пристройки вышел дядя Лева. По его лицу, озабоченному ценным указанием начальства, понятно стало все и сразу.

– Первый борт на посадку, – своим сипатым голосом, насколько возможно громко, объявил он.

Вышли и вертолетчики, направляясь к машине. Женя взгромоздил на спину рюкзак. В одну руку взял ружье и пайву, в другую –  спальник, и пошел за ними.

До вертолета – метров двести. Это ближайшая площадка. Пайва и ружье тяжелее спальника, но нести их казалось легче. Спальник же балансировал, ища свое место в пространстве, согласно расположению центральных главных осей, и подстраиваясь под неровности движения. Это было большое ватное нечто старого образца – без молний. На завязочках и деревянных цилиндриках вместо пуговиц и с клапанами на самом спальнике и чехле. Но наряду с некоторыми неудобствами в нем, в конце концов, оказывалось лучше, чем в легких, на замках, ватиновых. В нем – намного теплее и просторнее. Впрочем, в экспедиции других не выдавали. Правда, говорили, как-то пришли несколько меховых на склад, но кому они достались, можно только догадываться.

Лопасти дрогнули и вначале очень медленно, а затем все быстрее и быстрее поплыли по кругу, набирая скорость вместе с усилением рева двигателя, пока, наконец, не исчезли в сплошном полупрозрачном круге, символизирующем и этот рев, и скорость вращения лопастей, и гений человеческой мысли, создавший такую машину. Для Жени все это синтезировалось в какой-то неописуемый восторг духа и плоти. Дух готов был лететь на край света. А тело ощущало единство с машиной, с вибрацией, с ритмом двигателя. Что-то шаманское ощущалось во всем, наполовину осознаваемом действе. И уже не Емельяновым Евгением Ивановичем он себя чувствовал. Скорее, интегрированной частью божественного плана, где его естество не оказывалось чем-то отдельным, каким представляется в привычном состоянии. Оно одновременно пребывало в двух ипостасях существования. В одной он видел себя частью всего, что окружало, а в другой, – все, что его окружало, было как бы им самим или его продолжением.

Вертолет плавно пошел на взлет. Оторвавшись от земли, он полубоком, задрав немного хвост, стал ловить воздушные потоки, и Женя почувствовал, как его стало прижимать к алюминиевой скамейке. Резко и сильно. «Поймал поток… – пришла мысль, – Чуть не задели верхушки деревьев, – подъем и вправду получился затяжной, – Много топлива в баках. Людей. А самое главное – ни ветерка». Он на какое-то время вернулся к обычному состоянию сознания, больше рассуждая, чем чувствуя.

Внизу расстилалась тайга. Это было не просто великолепие. Это великолепие, к которому невозможно привыкнуть, а, значит, невозможно, привыкнув, перевести в разряд обыденных вещей. И опять чувства взяли верх. До самого горизонта, куда ни посмотри, всюду зеленый океан, вдали подернутый голубоватой дымкой. И в месте перехода тайги в небо – с еле видимой границей. А там, где солнце, тайга приобретала темно-золотистый оттенок, ярко отличавшийся от голубизны неба. Женя перевел взгляд поближе. Появилось ощущение связи с ночным видением. Как будто везде под деревьями вода. Будто деревья росли из воды. Ее отблески повсюду. А там, где она отражала солнце, попеременно появлявшееся между игрушечными отсюда деревьями, била по глазам яркими вспышками нестерпимого света. У Жени даже замерцали темные с  желтоватым лимбом пятна перед глазами, когда он снова перевел взгляд вдаль. Там зазмеилась извилистая лента реки с оранжевым небом над ней, на котором кое-где виднелись белые с золотым отливом облака. Они, отраженные в воде, приобретали легкий голубоватый оттенок. На это все можно было смотреть бесконечно. Даже труба вдали, с факелом огня над ней не портила впечатления девственности природы. Даже вырубки – то здесь-то там – отсюда, с высоты птичьего полета не передавали в полной мере человеческого варварства. Все естественно. Старые вырубки уже зеленели подсадом, а новых в тех местах, над которыми пролетал вертолет, видно не было. Жене вдруг подумалось, что, возможно, это еще лесоразработки сталинских времен, потому что тайга очень долго восстанавливается после набегов человека. В сознании начали всплывать образы, возникшие когда-то по рассказам отца, семь лет отбывшего в одном из таких лагерей. На душе стало и грустно, и прекрасно. «Вот так всегда, – проклюнулась из этого состояния мысль, – как говорит папа, нет радости без печали и печали без радости».

Уже часа два, как Емельянова возили по точкам. Люди выходили, но ожидавших вертолета на точках не брали. Бортмеханик каждый раз кричал, что будет следующий борт и что этот идет на Урай.

Наконец, сделав круг над очередной буровой, вертолет завис над пустым дощатым «пятаком» в середине широкой – двадцать на двадцать – бревенчатой площадки и медленно опустился на нее. Через иллюминатор видно было, как сжались амортизаторы. Звук двигателя изменился, а с ним и звук рассекаемого винтами воздуха. Вышел бортмеханик и показал кивком, что пора. Сдвинул дверь, громыхнув металлом о металл, прорезавшим сплошной гул мотора, и опустил алюминиевый трап.

– Давай, – закричал, – Вещи я подам.

Женя схватил рюкзак и, преодолев ступеньки, очутился на деревянном непривычно твердом и стабильном настиле вертолетной площадки. Бросил его и ружье и принял от вертолетчика пайву и спальник.

– Приятно отдохнуть, – крикнул тот и помахал рукой, вызвав у Жени ассоциацию с Гагариным. Его «спасибо» потонуло в усиливающемся реве двигателя. Машина как бы подтянулась, держась за воздух, но еще не оторвав от дощатой поверхности шасси. Потом приподнялась на метр, легко повернулась вокруг своей оси, ловя направление ветра. И, задрав хвостовую часть и слегка накренившись, красиво взмыла вверх, едва не коснувшись верхушек деревьев, окружавших вертолетную площадку.

5.

Бревенчатый настил вертолетки располагался метрах в ста пятидесяти от буровой вышки,  взметнувшейся к белизне облаков, проплывающих будто бы прямо над ней в голубом прозрачном небе. Металлическая стрела всеми своими пятьюдесятью тремя метрами как бы олицетворяла связь между землей и им. По крайней мере, так на мгновение Жене показалось.

Поначалу обложившая уши ватная тишина не пропускала  ни звука – слух после двухчасового грохотания вертолетного двигателя еще не успел адаптироваться к новым условиям. Но глубокая тишина уже начинала постепенно сдаваться. Она странным образом сжималась. Откуда-то издалека стали проникать сквозь нее звуки окружающей жизни. Выделился шум ветра в листве невысокого – метра в полтора-два – березового подсада, окружавшего вертолетку и жужжание насекомых, где главную партию выводил комариный звон. Со стороны леса раздавались голоса каких-то птиц. А вверху стал разрывать своим криком небо ворон-крумкач – то, казалось, улетавший, то снова возвращавшийся. Женя все еще не мог сдвинуться – топтался на месте, разглядывая со всех сторон свои владения. Пришло ощущение связи с миром – непередаваемого словами восторга растворения в живом пространстве планеты, которого никогда не возникало на базе, а тем более в городе.  «Вот для чего нужно оказаться за тридевять земель от людей, – подумал, – Чтобы почувствовать, что на Земле ты и только ты. Что ты – ее часть. И что она – Земля – это продолжение тебя самого. Наконец, осознать, что ты не Емельянов Евгений Иванович, ты – Человек. Именно так – Человек. Высшее творение – синтез Бога и Природы».

Так ему чувствовалось. Так думалось. И пришло все это спонтанно. Само по себе. Обезличивание, и в то же самое время, расширение личности до уровня представительства от человечества. Ситуация как бы короновала его в земном мире: он – самое развитое биологическое существо на Земле, вершина эволюционного развития живой природы на этой планете. Восторгу не было конца. Он – Человек – торжествовал. Но торжество это не было эгоистичным, возвышающим его над природой. Оно существовало гармонично, как общение на равных, где любовь и уважение достигают своего апогея, где чувства единства и обособленности на какие-то мгновения сливаются, порождая уже незабываемые никогда впечатления.

Постепенно обычный ход мыслей восстановился – логика брала свое. Она привычно вернула Человека к своей линейности, погасив, хотя и не полностью, вдохновенное состояние, которое стало фоном, растворявшим в своем окоеме обыденность существования. Приходившие из бессознательной сути мысли толпились, поочередно вплывая в сознание. Каждая из них претендовала на первенство, не представляя, что Человек ее хозяин, и ему решать, что будет сначала, а что потом.

Оставив пайву и спальник на площадке, Женя отправился к стоявшим метрах  в ста от буровой и примерно столько же от вертолетки вагончикам. Их было шесть и предстояло выбрать себе место для жилья. Хотя вариантов могло и не быть, если в одном из них окажется печка, которая иногда оставалась на буровой от начальных вышкомонтажных работ. Ее использовали до установки дизельной электростанции, чтобы потом, когда приедет вся бригада, отапливать остальные помещения электротэнами.

Жене везло. В крайнем вагончике – самом маленьком – стояла сваренная из железных листов печурка. И сам вагончик внутри оказался довольно уютным, отчего пришло удовлетворение: «Небольшая уборка и будет класс».

Судя по оставленным по стенам картинкам, в вагончике жили женщины. Обычно, это повариха, кухонный работник и лаборантка: им в буровой бригаде, как правило, отдавали меньшее помещение, если такое было, и делили они его с буровым мастером через тамбур. Здесь висели с плохим качеством цвета вырезки из журнала «Мода» и с хорошим – из какого–то импортного. Глаза зацепились за картинку, где девушка в прозрачном пеньюаре и таком же красивом кружевном белье, почти не скрывавшем ничего, улыбалась каждому, кто только мог ее видеть. Сразу вспомнилось: точно такая же картинка висела и в общежитии – над кроватью. В той комнате, в которую его вселила татарка-Сонька во вторую по счету залётку…