Жёлтая виолончель

Вернувшись в комнату, я проверил, что в чайнике есть вода, и включил его. Надо было согреться. Почему, интересно, топят в общаге по графику, а не когда холодно? Мало ли, что стоял июнь. На улице было чуть выше нуля, сыро и мерзко.

Внезапно Паша на своей койке у окна подпрыгнул, сел и замахал руками, выпутывая голову из простыни.

– А! – сказал он.

– Ты чего? – спросил я спокойно.

Он взглянул на меня, словно сомнамбула, хотя я и не знал толком, что это слово означает. Должно быть, у сомнамбулы был именно такой взгляд – сонный, бесцветный и бессмысленный.

– Сон приснился, – промямлил Паша. – Представляешь, мои внутренние органы взбунтовались и убежали. Я за ними гнался, гнался, а потом они на меня набросились. Печень и мозг я молотком прибил, а вот сердце сильно покусало. И кишечник этот чуть не придушил, – он с омерзением отбросил простыню.

– Сердце покусало? – усомнился я.

– Ты знаешь, какие у него челюсти были? Прямо акула, а не сердце, – Паша тряхнул головой и снова откинулся на подушку. – Сколько времени?

– Одиннадцать почти, – ответил я.

– А чего ты вскочил? – спросил Паша. – У тебя же экзамен послезавтра только.

– Замёрз я, – огрызнулся я. – На кой чёрт ты ночью форточку открыл?

– Так душно было, – ответил Паша и задумался. – Вот классно было бы, если бы придумали форточку, которая для одного человека в комнате открыта, а для другого нет. Форточка Шрёдингера.

– Такую уже придумали, – возразил я. – Называется «отдельная комната». Жил бы я один и был бы доволен. Не люблю людей.

– А на кого бы ты сейчас злился? – возразил Паша.

– Да уж нашёл бы, на кого.

Чайник зашипел и выпустил пар. Я встал, подошёл к шкафу. Шкаф был старым, тёмно-коричневым, настолько потёртым, что кое-где просвечивало сквозь остатки лака дерево. Нижняя часть закрывалась сдвижной шторкой из реек. Отодвинув её, я достал кружку и принялся шарить между пустыми тарелками из-под китайской лапши в поисках чая. Коробку нашёл, но в ней ничего не оказалось.

– А чай у нас есть? – поинтересовался я.

– Не знаю, – отозвался Паша. – Но можно, наверно, где-нибудь купить семена. Посадим в горшок, и у нас всегда будет свежий чай. А если сверху поставить горячий душ, можно добиться, чтобы он сразу и заваривался прямо в горшке. Или чай не семенами размножается? Ну, споры какие-нибудь…

– Паша! – возмутился я. – Я не о теоретической возможности выпить чай. Я хочу его здесь и сейчас. У меня горло болит. А, нашёл.

Последний чайный пакетик отыскался на нижней полке, между дырявым пакетом муки и гнилой луковицей.

– Выпей «Пепси», – посоветовал Паша, снова садясь на кровати.

– Кончилась она. А мне нужно что-то горячее, – сказал я, наливая кипяток в кружку. – Я вчера столько этой «Пепси» выпил, что у меня до сих пор из ушей газы идут.

На шкафу стояло много пустых двухлитровых бутылок из-под «Пепси», надписанных различными именами, в основном женскими. Ещё несколько штук, не поместившихся на шкаф, болталось на леске, протянутой под потолком вдоль всей комнаты. Блин, нашёлся носок. Я снял его с лески над головой и надел на правую ногу. Потом вынул пакетик из чашки и бросил под стол, в коробку из-под торта, служившую мусорным ведром. Отхлебнул чая.

– Надо сахар купить, – сказал я. – И хлеб.

– Хлеб же есть, – возразил Паша.

– Где?

– В шкафу. С краю был, в пакете. Я ночью грыз.

Я снова подошёл к шкафу, порылся и достал дырявый пакет, в котором лежала зелёная обгрызенная со всех сторон горбушка.

– Фу, – сказал я. – Как ты его откусил-то? Он же как камень. И заплесневел весь.

– Плесень – это пенициллин, – сказал Паша. – Если её много съесть, она может в мозгу корни пустить. Тогда вообще болеть не будешь.

– Ага, – мрачно добавил я, возвращаясь за стол. – И мозг весь съест.

– Ну, неизвестно, умеет ли плесень думать. Может, она вполне успешно заменит твоё серое вещество своим зелёным. Ещё и фотосинтез… Но тогда лучше, наверно, череп вскрыть. Чтобы солнышко освещало.

Чай был горячим и жидким, так что горлу полегчало.

– Что делать сегодня будем?

– Я экзамены все сдал, – сказал Паша. – Буду спать. Или, может, погуляю. Можно с девушкой познакомиться. Старые надоели все.

– С жиру ты бесишься, – сказал я. – Вон, у меня вообще никого нет.

– Ну, кто же тебе мешает заводить отношения? – сказал Паша. – Сидишь тут целыми днями то за компом, то с книжками… Расслабляться же надо.

Скрипнула дверь блока. Затем приоткрылась входная дверь комнаты, и из-за неё робко показалась голова с длинными, до плеч, тёмными кудрявыми волосами.

– Приветик, – сказал Жора. – Не спите?

– Привет, – сказал я. – Нет.

Он вошёл, сел на край моей кровати. Смуглый, маленький, худой, да ещё с такой причёской, он напоминал девочку-подростка. В голубых зауженных джинсиках, чёрной водолазочке… Фу, чёрт, в джинсах и водолазке. Заразил, собака, своими уменьшительно-ласкательными.

– Я это… – сказал он. – Я тут заработал немножко денежек. Может, отметим? Бухлишка купим, покушать…

– Покушать это да, – сказал я. – Можно. Только у нас денег нет.

– Так я же и говорю, – пояснил Левин. – Денежки-то мои.

– Вот за что я тебя люблю, Жора, – сказал Паша. – За щедрость.

Он вытянул свои длинные костлявые руки вверх и потянулся, приговаривая:

– Потягуси-гуси-гуси…

– Ну, что такое денежки? – философски заметил Жора. – Их в могилку с собой не возьмёшь. Их тратить надо. Не в одну же мордочку я пить буду. Пойдём за винишком к метро?

– Пошли, – сказал Паша.

– Ладно, – согласился я. – Только я совсем чуть-чуть выпью. Боюсь.