Дорога во тьме ч.2

– А я тебе сказал, не скули. Идём, как было договорено.

Ему ответил другой голос, владелец которого был явно недоволен поведением своего собеседника:

– Слышь, Крэг, ты чё из себя командира строишь, атаман пока Буг, так что…

–…Так что заткнись, – грубо оборвал его первый голос, – Буг в своё отсутствие назначил меня старшим, а значит, ты будешь делать то, что скажу я! Ты меня понял?! А если не нравится, можешь проваливать к демонам в рощу! Тут недалече.

Маша, стараясь не дышать, чуть приподняла голову. Листья в основном уже опали, но переплетение ветвей надёжно загораживало их от посторонних взоров. Группа состояла из семерых всадников и одной телеги. Кто на ней сидел, она не видела. Разговор между мужчинами начинал приобретать всё более острый характер. Как назло, они выбрали место для разборок прямо напротив того места, где затаились Маша с Таней.

– А ты мне рот не затыкай! Ты что сам-то стоишь?! Только и можешь Бугу в жопу дуть!

Над дорогой повисла недобрая тишина. Все слова были сказаны, пришёл черёд действий. Несмотря на то что было достаточно прохладно, у Маши на лбу выступил обильный пот, заливая глаза. Сквозь ветви она различала только силуэты, и что произошло в следующую секунду, не видела, а только слышала. Всё произошло в мгновение ока: шелест вытаскиваемого клинка, свист рассекаемого воздуха, глухой звук удара тела о землю, – всё это слилось в одно мгновение, после чего женщина увидела, как несколько человек спешились. Голос, принадлежавший бранившемуся Крэгу, сказал Маше о том, что спорщика утихомирили. Противная дрожь охватила её тело, она прекрасно понимала, что от людей убитого ею Буга добра ждать нечего, и в голове крутилась только одна мысль: «Ну пожалуйста, убирайтесь отсюда! Вы же куда-то ехали, у вас дела, уезжайте…» Однако оставшиеся мужчины не спешили продолжить свой путь.

– Крэйг, чё с телом делать? Ну, в смысле – хоронить-то будем или как?

– Тебе что, нечем заняться? Собаке собачья смерть. Гавкать не по делу меньше надо было. Или тебе тоже хочется остаться и подождать Буга в Сером камне? Давай валяй, недалеко отъехали. Только припомните вы все: Буг сказал идти на место встречи и ждать там. У кого есть желание потом объяснять ему, почему вы глушили эль на постоялом дворе, вместо того чтобы быть в назначенном месте? Только камзол с него снимите. Нам же не нужно лишних вопросов о теле одного из наших братьев? Ведь так?

– Да мы-то чё? Мне вообще всё равно. Это вон Красавчику… ему в деревню надо было. У него там девка была на примете, вот он и взбеленился.

– Ну и дурак, помер за ради дырки… – Послышалось, как говорящий смачно харкнул. – Ладно, хорош болтать, Рябой. Заткни ты это мясо на телеге. Поехали.

Маша настолько была поглощена разговором, что совсем не обратила внимания на шум, который вначале показался ей странно знакомым. Это был плач, детский плач, он раздавался с телеги. «Мясо»?! Они называют детей «мясом!» Ей тут же вспомнилось, как детина, которому она потом проткнула голову отвёрткой, назвал «мясом» её. Ледяные мурашки рассыпались по её коже. «Куда они везут детей и зачем? Куда хотели забрать Кнопку?» Раздались щелчки хлыста, перемежавшиеся криками боли и грязными ругательствами.

– Эй, Рябой, я сказал заткнуть их, а не уродовать! Ещё раз ударишь – самого выпорю. Лесные детки не любят порченое мясо.

Звук копыт и разговора, удаляясь, постепенно стихал, пока совсем не умолк. Но в ушах Маши продолжал звучать детский плач. Господи, куда они попали? Детей при ней били кнутом, а она ничего не могла сделать. И, как ей стало понятно, – это было не самое худшее, что их ожидало. Рядом завозилась Таня. Опустив взгляд, Маша встретилась с каре-зелёными, такими же, как у неё, глазами дочери. На неё смотрели совсем не детские страх и усталость. Маша захотела прижать Танюшку к себе, но та неожиданно отстранилась от неё. Маша в недоумении замерла. Таня, шмыгнув мокрым носом, тихо произнесла:

– Мам, зачем тебе нож? Убери его, пожалуйста.

Маша уставилась на свою руку, будто впервые её увидела. В ней был зажат здоровенный тесак Буга. Маша поспешно убрала его в ножны на поясе. В голове промелькнуло: «Когда я его успела достать?».

– Солнышко, пожалуйста, посиди здесь ещё немного, а я пойду проверю, всё ли спокойно. Ладно?

Таня согласно кивнула. Маша, чмокнув её в нос, накрыла курткой, и, стараясь не шуметь, выбралась из кустарника. Пригибаясь к самой земле, еле дыша, Маша вновь достала нож и крадучись приблизилась к дороге. Выбравшись на открытое место, она ощутила себя голой посреди ярко освещённого зала, полного народу. Недовольный, который спорил с главарём, валялся на обочине в засохшей грязи, которая жадно впитывала кровь, набежавшую из распоротого горла. Рассудив про себя, что с такой раной он ей не опасен, Маша приблизилась к нему. Она удивилась его молодости, лет двадцать – двадцать три, не больше. Смерть разгладила черты его лица, сделав его весьма привлекательным, если не смотреть на алую клоунскую улыбку распоротой шеи. С трупа сняли сапоги, пояс, никакого оружия Маша также не обнаружила. На нём были лишь серая рубаха и старые залатанные штаны. Уже собираясь отойти, Маша обратила внимание на шнурок, висевший у мёртвого на шее. Нагнувшись над телом, морщась от неприглядного вида, она протянула руку с ножом, не желая дотрагиваться до крови, залившей парню всю шею и грудь. Подцепив шнурок, она вытянула из-под рубахи убитого какой-то медальон. Обрезав шнурок, она двумя пальцами взяла медальон и обтёрла его от крови о рубаху мертвеца. Поднеся к глазам тёмный кругляш, она внимательно осмотрела его. Маша не очень разбиралась в металлах, но по внешнему виду предмет напоминал бронзовую либо медную монету. На одной стороне его была схематично изображена стрела или копьё, а с обратной стороны вокруг точки по центру шла надпись на незнакомом языке, буквы жались друг к другу плотно, без разрывов, так что было непонятно, где начало, а где конец. Покрутив вещицу в руках, Маша, расстегнув брюки, убрала её в карман джинсов. Может, это одна из местных монет, деньги им могут весьма пригодиться. Ещё раз оглядевшись, Маша негромко позвала Таню. Та не заставила себя долго ждать. Зашуршав ветками, пробираясь спиной вперёд, Кнопка выбралась на дорогу. В огромной для неё куртке она была похожа на беспризорника. Приобняв девочку, Маша не дала ей смотреть на убитого человека. Но гладя дочь по голове, Маша с болью думала, что это уже не первый и далеко не последний труп, который суждено увидеть её дочери. Посмотрев в сторону, противоположную той, куда уехал отряд, Маша припомнила название, прозвучавшее в разговоре. Серый камень – деревня, которая должна быть неподалёку, к тому же там есть постоялый двор. Это уже было кое-что. Там, возможно, можно будет спокойно отдохнуть под крышей и перекусить. При мысли о еде у неё заурчало в животе.

Всё в жизни относительно. И то, что недалеко для конного сытого мужчины, то для голодной измотанной физически и морально женщины с ребёнком оказывается в разы дальше. То, что их путь будет гораздо более длинным, Маша поняла, когда в сгущающихся сумерках на них упали первые тяжёлые капли дождя. Как назло лес отошёл от дороги на приличное расстояние, а идти сквозь быстро наступающую темноту в сторону далёких деревьев Маша не решалась, боясь потом не найти обратную дорогу.

Вскоре их путь превратился в сплошное жидкое месиво из грязи, освещаемое вспышками молний. Каждый раз, когда по небу прокатывались валуны грома, Таня сильнее сжимала мамину ладонь. Маша со страхом отметила, что у неё совсем холодные руки и она вся дрожит. Она не сомневалась, что после такой прогулки дочь заболеет, и молила бога, лишь бы не очень серьёзно.

У самой Маши зуб на зуб не попадал, они с Таней промокли до нитки, а на ногах висели килограммы грязи. Она уже, не видя другого выхода, хотела свернуть с дороги и поискать убежища среди дальних деревьев, которые полностью исчезли в наступившей дождливой темноте, когда очередная молния выхватила на мгновение у окружающей тьмы очертания какого-то строения.

Маша плохо помнила, как зашла в перекосившийся дверной проём, неся на руках обессилевшую дочку. Последние метры она преодолела на одном упрямстве и ярости, которая разгоралась тем больше, чем сильнее лил дождь. Её хотели сломать и забрать её ребёнка, но у них ничего не вышло, – ни у нежити, ни у отмороженных бандитов. Сейчас она лежала под двумя мокрыми куртками и пыталась согреть своим телом хрупкое тельце своей дочери. Ей оставалось только молиться о скорейшем рассвете, который помог бы найти человеческое жильё…

…Ветер будто задался целью развалить чем-то не угодивший ему сарай. Маша ощущала себя на утлом кораблике, попавшем в шторм. Водяные бичи, подгоняемые порывами ветра, нещадно полосовали хлипкие стены. Всё строение сотрясалось, готовое развалиться в любой момент. Сквозь предсмертный скрип дерева Маша услышала было что-то другое, но шум дождя и грома заглушал все остальные звуки. Желая прижаться плотнее к дочке, чтобы хоть как-то её согреть, Маша повела ладонью рядом с собой. Ладонь наткнулась на пустоту – лишь вмятина от небольшого тела, которое ещё хранило его тепло. Машу подкинуло со своего места как из катапульты. С белыми от страха глазами она, озираясь вокруг, выкрикнула имя дочки. Кругом застыла липкая темнота, пропитанная влагой, грохотом и страхом. Опираясь о стену, Маша, торопливо переставляя негнущиеся ноги, не переставала звать Таню.

Темноту прорезала ослепительная вспышка, на миг осветив всё белым светом. Чёрно-белым кадром в дверном проёме застыла Таня, она была совсем голая и смотрела на Машу чёрной бездной чужих глаз. Маша, оторвавшись от стены, рванулась к дочери, которая уже пропала в темноте. Грохот, снова вспышка. Маша выпала из дверей, растянувшись на раскисшей земле. Тело придавило к земле тоннами воды, обрушившейся на её плечи. Молнии, не переставая, прорезали воздух огненными стволами, раскидывавшими над головой свои ослепительные ветви. Ткань неба разрывалась с оглушительным треском, переходившим в грохот, от которого закладывало уши. На миг стало светло как днём, и в этом нереальном свете Маша снова увидела Таню. Та стояла, замерев, с вытянутыми вверх руками, а вокруг неё бесновался настоящий огненный смерч. Молнии били в маленькое тело, не прекращая, но почему-то не причиняя малышке вреда. Маша, пересилив себя, встав на колени, затем поднявшись на ноги, сделала несколько шагов в сторону стоящей в столбе небесного огня Тани. Однако сильнейший порыв ветра опрокинув её навзничь и, протащив по грязи, затолкал в темноту сарая. От отчаянного крика у Маши вздулись на шее вены и жилы, вот-вот готовые лопнуть от сковавшего их напряжения. Однако её голос тонул в море творящегося вокруг хаоса. Перекрывая голоса разбушевавшейся природы, сарай, издав предсмертный стон, завалился ещё больше набок. Ветер и дождь, почувствовавшие близкую победу, начали с яростью отдирать куски стен и кровли, швыряя их в темноту. Маша, ползшая в этот момент к выходу, скорчилась под рухнувшими сверху обломками сорванной, точно скальп, крыши. Стены, как бумажные, вывернулись и разлетелись карточным домиком. Маша, подняв голову, увидела лицо Тани цвета мела, разряды электричества оплетали его, точно змеи голову Медузы-Горгоны. В голове у Маши, подобно молниям вокруг, вспыхивали и гасли мысли: «Она не человек…». «Нет, это моя дочь…» «У неё чужие глаза, у человека не может быть таких глаз…». «Это моя дочь!» Сцепив зубы, она напрягла всё тело, погружая пальцы в холодную жижу, пытаясь преодолеть расстояние, разделяющее от дочери. Синие губы разомкнулись, и Маша услышала каждое слово, что Таня шептала:

– Уходи, ты мне не нужна… отдай и убирайся… – голос у Тани стал бледным, подобно её коже, без тени эмоций, обжигающий мёртвым холодом. – Отдай и умри, ты мясо, мясо для червей.

Маша хотела крикнуть, но ветер затолкал слова обратно в горло. Она плакала, смешивая слёзы с потоками воды, льющейся с неба, кусая в кровь губы. Пальцы медленно оторвало от земли. Прежде чем неистовый вихрь поднял её в воздух, она, не отрывая взгляд от стоящей напротив дочери, устремила к ней свои крик и мысли:

– Она моя дочь! ТЫ МОЯ ДОЧЬ! ТЫ МОЯ ЖИЗНЬ! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!

Ветер оторвал её от земли и швырнул, словно щепку, в бурлящий молниями котёл неба…

…Серый тусклый свет. Темнота. Дыхание с хрипом вырывается из лёгких. Свет. Глаза никак не могут сфокусироваться. «Что произошло?!» Свет и тьма сменяют друг друга. Поднеся руку к лицу, Маша ощутила влагу. Облизав губы, она почувствовала солоноватый вкус слёз. Она плакала, но… Ночь, наполненная дождём, громом и молниями, и её уносит… С хриплым криком Маша села на своём неудобном ложе. «ТАНЯ!» Она широко распахнутыми глазами обхватила тёмные внутренности деревянного сарая, дыша так, словно только что вынырнула из глубины. Вся сжавшись внутри, она протянула руку к куртке, под которой засыпала Таня… Слёзы вновь навернулись на глаза. Смахнув их и уняв дрожь в руке, Маша осторожно подняла край импровизированного одеяла…

…Тибольд Луми был пасечником в пятом поколении. Их семья держала здесь пасеку, ещё когда жили в Кряжах. В этом месте было лучшее разнотравье во всей округе, оттого его мёд получался настолько душистым, вкусным и полезным. Тибольд по праву гордился своим небольшим хозяйством, которое приносило ему неплохой доход. В общем и целом он был довольный жизнью человек, а после того, как повторно женился (первая его жена умерла от лихорадки) и переехал в Серый камень, жизнь и вовсе стала хороша. К своим сорока пяти он был покрепче многих молодых и от природы обладал недюжинной силой. Ему многие говорили, что он бы уместнее смотрелся в кузне, чем на пасеке среди пчёл. На это он отвечал, что медведь тоже больше любит мёд, а не раскалённое железо. Единственное, что его очень тяготило, так это ожидаемое в скором времени рождение ребёнка, его первенца (от первой жены родилась девочка, которая умерла в младенчестве). Этого ребёнка он очень ждал, но одновременно и очень боялся. Он помнил, как в детстве ещё его бабка рассказывала страшные истории о том, как в дни её молодости в селениях, располагавшихся невдалеке от Звёздной рощи, пропадали дети. Как она говорила, их забирали «дети леса» – злые духи, обитающие среди гигантских деревьев. Однако это было не всё – украденные дети возвращались за своей роднёй. Каждый раз дети начинали пропадать перед какой-то большой бедой. Последние исчезновения происходили перед последней войной, где Тибольд побывал лично и помнил лица родителей, потерявших разум от горя. И вот исчезновения возобновились. Многие родители отдавали своих детей под защиту церкви. Тогда их увозили, и они становились слугами и воинами единой матери-церкви. По крайней мере, им так говорили. Знакомый настоятель храма в Кряжах, с которым он вместе в юности тянул солдатскую лямку, обещался забрать его ребёнка к себе и дать ему должное образование, уверяя, что в божьем доме с его чадом ничего не случится. По секрету он поделился с ним, что было принято решение прислать в Кряжи инквизитора, а уж они-то со всякой нечистью знают как себя вести.

Прошедшей ночью прошла настоящая буря, от молний было светло как днём. Жена, бывшая на сносях, молилась Единому богу, ну и на всякий случай всем прочим старым богам, чтобы не наступил обещанный конец света. Вспомнив об этом, Тибольд добродушно ухмыльнулся: «Глупая баба». Он любил свою жену, полненькую, румяную хохотушку, но постоянно подтрунивал над ней из-за её чрезмерной, на его взгляд, суеверности. Если тень на хрен в полдень упадёт, то она и здесь какую-нибудь примету вспомнит. Его больше беспокоило, что молния могла поджечь его дом, в котором он жил летом на пасеке. После рождения ребёнка он планировал продать дом жены и отстроиться уже капитально прямо здесь. Потом, когда их ребёнку исполнится семнадцать лет и он будет вне опасности (пропадали только те, кто не перевалил семнадцатой весны), Тибольд собирался забрать его к себе.

Он с удовлетворением отметил, что его уютный дом стоит целым, кое-где сорвало дранку с крыши да изгородь завалило, он-то ожидал гораздо худшего. В конце октября – и такая буря, ничего подобного он не помнил на своём веку. Прохаживаясь вокруг, примечая, что потребует его немедленного вмешательства, он увидел старый покосившийся сарай, который ещё его дед ставил. Вот кого он не ожидал увидеть в целости… Непогода должна была разметать его по окрестным полям и лесам, как сухую солому. Однако же стоит, хоть и скособочился ещё больше. Весь в покойника-деда, такой же кривой и упрямый.

Сдвинув шляпу на затылок, он направился к нему. Одно время он хотел его отремонтировать, но всё руки не доходили.

Подойдя вплотную, Тибольд понял, что с мечтами о восстановлении строения придётся распрощаться. Прошедшие годы не добавили ему крепости, а разыгравшаяся ночью буря практически доконала старичка. Весь перекосившийся, он готов был рухнуть от малейшего дуновения. Стены зияли дырами, словно решето, половину крыши сорвало, и оставшаяся солома торчала неопрятными лохмами. «Его если только на дрова», – пришло в голову пасечнику. Да возиться с этой рухлядью неохота, глядишь, ещё до первого снега сама завалится, а по весне видно будет.

Тибольд, отвернувшись, прикидывал, успеет ли сегодня залатать крышу на доме, когда позади него раздался жуткий крик. От неожиданности тот подскочил словно ужаленный. Резко развернувшись, разом побелевший Тибольд поискал глазами источник звука, но никого не увидел. Из полумрака сарая донёсся тихий шорох. Чувствуя, как у него размягчились колени, он медленно попятился назад. Мысли испуганными мышами заметались у него в голове. «Вряд ли это грабитель, тому вопить не с руки, зверь так не орёт, призрак может кричать, но шуршать-то он точно не в состоянии… Но это легко может быть неупокоенный упырь. Им-то шуршать есть чем. Ну и где эти молодчики из «Небесного молота», когда они нужны?!».

Тибольд был не самого робкого десятка, просто не видел причин, ради чего рисковать. Надо просто вернуться попозже, глядишь – и успокоится всё. Уже разворачиваясь, он услышал звуки, похожие на плач. Прислушался… ну точно – баба плачет. Осторожный голос внутри говорил, чтобы он не дурил и убирался подобру-поздорову. Тибольд огляделся и, подойдя к повалившейся изгороди, отодрав от неё ухватистый дрын, вернулся ко входу в сарай. Плач уже прекратился, и в сарае затаилась тишина. Остановившись шагах в двадцати, он поудобнее перехватил своё оружие и, несколько раз вдохнув и выдохнув, набрав полную грудь воздуха, проорал…

…Облегчение горячей волной охватило тело, растопив ледяную глыбу страха, давившую на плечи. Танюшка была рядом и жива. Но радость Маши длилась недолго: дотронувшись до щеки дочери, она поразилась, какая та горячая. Дыхание с хрипом вырывалось из детской груди. Тут Маша уже не могла сдержаться – слёзы ручьём потекли из глаз, горячими каплями падая на милое лицо, которое она бережно обхватила своими ладонями. Губы дрожали натянутой тетивой, вот-вот готовой лопнуть от напиравшего изнутри плача. В голове потерянно блуждали слова: «Ну за что, Господи? За что?». Ресницы девочки затрепетали, и приоткрылись глаза, замутнённые болезнью. Увидев Машу, смотревшую на неё, она просипела слабым голосом:

– Мамочка, мне больно…

Тут уже Маша не смогла сдержать рыдания. Она шептала что-то утешающее, ласковое, обещала, что всё будет хорошо. Хотя она совсем не была уверена, что сможет их выполнить. Но слезами горю не поможешь – нужно было идти искать проклятую деревню. Были два варианта: нести Таню на руках, либо оставить дочь и идти искать подмогу. Второй вариант, возможно, был даже и быстрее, но от мысли оставить тяжелобольную Кнопку одну вызывал у неё тошноту. Вытерев лицо, Маша тяжело вздохнула. Прислушавшись к себе, она с лёгким удивлением отметила, что всё её тело закоченело и болит, от голода мутит и крутит живот, но при этом она не чувствовала в себе присутствие болезни. Решено: Таню она не оставит, значит, и рассиживаться нечего. В эту секунду снаружи сарая мужской голос гаркнул:

– Эй! В сарае! А ну выходи добром! Не то мы с мужиками сами вытащим!

На секунду замерев, Маша схватилась за нож. Поглядев на тяжело дышащую Танюшку, она отбросила все мысли о попытке ускользнуть. Видит бог, она так старалась… Но судя по всему, она не самая лучшая мать, если не может уберечь своего ребёнка. Перед ней раскрыла свои объятия безнадёга. Всё-таки попались. Но, может, если спрятать Таню, а самой выйти, возможно, они не станут лезть в полуразвалившийся сарай… О себе она ни капли не беспокоилась, главное – дочка. С холодной расчётливостью она прикинула, что если её просто пустят по кругу, это будет просто идеальный вариант. Поцеловав горячий лоб дочери, впавшей в беспокойную дрёму, она накрыла её курткой. Встав на ноги, она чуть не упала от накатившей слабости, сопровождаемой сильным головокружением. Облокотившись на скрипнувшую стену, Маша прикрыла глаза и несколько секунд собиралась с силами для следующего шага. Бросив последний взгляд на кучу хлама, где лежала её дочь, прикрытая грязной курткой, она, держась за стену, направилась к выходу. Голова была пустая и на удивление лёгкая – никаких мыслей, страхов…

…После своего бравого выкрика Тибольд вытер испарину со лба и покрепче ухватился за дубину. В воздухе повисла тишина, в которой пасечник пытался уловить малейшие звуки. Он уже вовсю костерил себя за глупую выходку, которая могла стоить ему жизни. Когда он услышал шаркающие шаги, он уже был готов бросить оружие и припустить к телеге, запряжённой пегой лошадёнкой. «Ишь как шаркает… Ну точно, покойник». А может, и не будет он здесь дом строить. До заброшенного погоста рукой подать (десять с половиной вёрст уже не казались ему безопасным расстоянием), а тот стоит прямо на границе с Пустошами. А уж оттуда дрянь и почище упыря наведаться может. Он ещё колебался, а ноги уже сами оттаскивали его от ставшего в одночасье жутким сарая.

Сказать по совести, упырей он видел довольно давно, лет двадцать назад, но уж насмотрелся на всю жизнь. Это было в дни его бесшабашной молодости, когда его рекрутировали на войну. Как им объявили, «чтобы помочь братской Валлии свергнуть узурпатора-некроманта». Особой благодарности от валлийцев он не приметил, но то сражение, в котором против них подняли павших воинов (и своих и чужих), он будет помнить до конца жизни. От двух тысяч их авангарда осталась от силы сотня… И если бы не подошедшие основные силы под командованием герцога Марбранда с большим отрядом инквизиторов из «Небесного молота», не видать бы ему его пчёл.

Тибольд уже отошёл шагов на десять от того места, где выкрикнул свою угрозу, как упырь таки появился. Бледный, весь в земле, рожа вся опухшая, одного глаза не видно, в общем, мертвяк как есть. По опыту Тибольд знал, что упыри не особливо шустрые, в смысле бега. Поэтому он позволил себе выкрикнуть на прощание, мол, «знай наших!».

– Эй! Ну-ка, стой где стоишь, гнида!

К величайшему удивлению Тибольда, упырь остановился. Насколько он помнил, мертвяки ни особой сообразительностью, ничем другим, кроме желания набить себе брюхо мясом, не отличались. Может, не упырь? Тогда кто? Всех местных он знал в лицо…

…Когда Маша вышла, серый утренний свет поначалу ослепил её, поэтому она какое-то время стояла, держась за косяк, хлопая ресницами на здоровом глазу. Когда её зрение немного пришло в норму, то метрах в пятидесяти от себя она увидела крепко сбитого коренастого мужика, сжимавшего приличных размеров дубину. Причём смотрел он на неё, словно на нечто крайне мерзкое. Хотя, наверное, так оно и было… Однако после встречи с парочкой Буг и Крыс с последующим марш-броском сквозь грозу это было неудивительно. Нападать он вроде не собирался (и на том спасибо), но он говорил, что их несколько… Мысли путались, она понимала, что должна что-то сказать. Маша сказала, наверное, не самое подходящее слово в этом мире, судя по её краткому опыту пребывания здесь.

– Помогите!..

После этих слов мужик уставился на неё, словно с ним заговорил сарай. Но при этом он опустил дубину и на лице его отразилась не злоба, а, скорее, растерянность. У Маша затеплилась робкая надежда…

…Тибольд долго хлопал глазами и открывал и закрывал рот. Говорить-то упыри точно не могут. Опустив дубину, он повнимательнее рассмотрел существо, вышедшее из сарая и попросившее его о помощи. Воистину у страха глаза велики… Сам на себя жути нагнал, а тут просто баба, правда, кто-то её хорошо отлупцевал, так что лица не разобрать. Но вроде не старая. Штаны на ней явно чужие, слишком уж велики. Может, у кого из темницы убежала, да ещё и порешила кого? Но перед бабой Тибольд страха не испытывал. Баба не упырь, даже если и убила кого. Для порядка сдвинув брови и приняв важный вид, он строго спросил: