Бабушка, расскажи сказку!

– А пашано такая чистая, жёлтая, прям как янтарь!

К этому можно только быстро привыкнуть, а излечиться от этого не то, что невозможно, но очень трудно. Я, например, и сейчас могу свободно говорить на том моём далёком детском языке. С неправильным родом и ударениями. Как и мои родители. Правда, давно, в 1953 г., родители, возвратившись после года отсутствия из города Кропоткина, что в Краснодарском крае, стали вдруг говорить, как мы определяли это, по-городскому. Со средним родом, правда, у них осталось всё так же, а вот с окончаниями в глаголах – полный переворот, прямо как ещё одна революция, только языковая. Идёт, вместо привычного мягкого идёть, свистит, вместо свистить. Но длилось это недолго, а потом вернулось всё к обычному, и навсегда. Да и с ударениями и множественным числом не всегда было складно. Отец с мамой, например, говорили, что на станцию привезли арбузы и дыня. Не дыни, а именно дыня. И ещё, окончание населённых пунктов. Не «в Борисоглебске», а «в Борисоглебском», не «в Мичуринске», а «в Мичуринском». Но это не только так у родителей, так было почти сплошь по всей деревне, если не по всем близлежащим деревням.

Я много в детстве читал и видел правильные слова, сравнительно грамотно писал, в кино слышал правильное произношение. И неправильное, своё, ближе к нам, как, например, в «Тихом Доне». И вот когда я стал учиться в Москве, пришлось вспоминать слова идёт без мягкого знака, да ещё и непривычно для себя их произносить. А с ударениями просто беда, кстати, до сих пор. Вот тут уж кино, действительно, величайшее из искусств. Всё-таки, одно из многих величайших…

Фильмы нам привозили один раз в неделю, в субботу или воскресенье, а также и по государственным праздникам. Потом, в конце 50-х, стали показывать по два фильма в неделю, да ещё часто в тот же день, с отдельным показом, и детские фильмы привозили. Или показывали отдельно детям и взрослым один и тот же фильм. Но это уже стало попозже, когда в нашей деревне появилась своя электростанция. А до этого электричества в деревнях наших не было, соответственно и в клубах. Кино крутилось от бензинового движка, который привозил с собой на телеге киномеханик. Движок, конечно, как и любой такой же механизм, работал не всегда удачно. Но механизаторов было много, тут же собирался на улице у движка при фонарях консилиум, обсуждалось положение текущих дел с движком, понятно, с использованием той самой лексики, которую называют ненормативной (вероятно, она лучше помогала справиться со случившейся поломкой). Прожигали свечи, прочищали карбюратор, зачищали щётки. А бывало, что так и не могли запустить. Значит, кино – до следующего раза, окончание, если не знаешь, додумывай сам. Киномеханик в таких случаях удручённо говорил:

– Вот возьму с капиталки движок – эт наверняка работать будет.

Он так и говорил, «эт» вместо «этот» или «тот».

Приходилось и с отремонтированным после капиталки движком фильмы смотреть, но больше запомнилось: тёмная ночь кругом, у движка возятся специалисты, в чувство его приводят, фонарики светят, переговариваются, с матерком, конечно, как я уже говорил. Куда же без этого, если «искра» куда-то потерялась.

Первоначально киноаппарат находился непосредственно в зрительном зале. Во-первых, он довольно сильно стрекотал, а во-вторых, занимал довольно много места, очень дефицитного, практически целый лабораторный стол. Вскоре для него специально пристроили в торце клуба саманную будочку с окошком в зрительный зал, а рядом, тоже саманный, небольшой домик для движка.

А во время вынужденного перерыва, пока движок приводили в рабочее состояние, – танцы. Если хорошая погода, то на улице, тут же перед клубом, если плохая, то в клубе, при свете керосиновой лампы или такого же фонаря, на пятачке перед экраном. Танцы под балалайку или гармошку, что окажется в этот раз под руками. Сначала была балалайка. Но потом появился гармонист, с претензией на первого парня в деревне. В первое же своё появление гармонист выяснил с имевшимся уже первым парнем, но балалаечником, кто из них первый. В результате от балалайки остались щепки, а гармошка заблаговременно была передана в другие руки, потому и сохранилась. Думаю, всё-таки, что битва была не за первую скрипку на танцах, но вот так сохранилось в памяти. Позже, при электричестве, танцы проходили под радиолу, а на улице, после кинофильма, под ту же гармошку.

В нашем клубе была ламповая радиола «Дайна», которая работала от электрической сети. Значит, приобрели её после того, как построили деревенскую электростанцию.

Это тоже развлечение, да ещё какое! Полный клуб родителей-дедов-бабок. Во-многом и с дальним прицелом: с кем часто танцует их сын-внук или дочка-внучка? Кого он пригласит, и кто пригласит её? А то при свете, а не в темноте на улице, их сын-внук впервые вышел танцевать. Может быть, неуклюже ещё, а больше от стеснения, но это неважно, научится. Главное – вышел, а ещё главнее – с кем. А научиться правильно танцевать было просто необходимо. Танцев было несколько разных, и все они должны исполняться вполне определенными движениями и перемещениями на сравнительно маленькой площадке. Это не то, что сейчас. Посмотришь, вышел танцевать парень с девушкой. Казалось бы – в паре, а танцуют каждый особо, не связанно с партнером. Причем, танцуют-переминаются, под любую музыку и практически любой её ритм. Одно и то же, что вальс, что марш похоронный, что «металл». А там, в клубе, вальс, это вальс, с определенным ходом и кружением, танго – это танго, падеспань – это падеспань, страдания – это страдания, даже с припевками и особым пританцовыванием (например, как в фильме «Свадьба с приданым»; с такой, положим, припевкой: «У Мотани двери сняли/И корову увели/А Мотане приказали/Никому не говори»; или такой: «У маво у дарагова/Очень маленький носок/Восемь курочек садятся/И девятый петушок»).

Если уж вышел танго танцевать, то его и танцуй, иначе тебя партнер не поймет, куда ты хочешь дальше шагнуть, ему на ногу, или соседнюю пару сбить. Тем более, что и движение нескольких пар в стесненных условиях клуба должны быть вполне упорядоченными, согласованными, для каждого вида танца своими, а иначе получится клоунада, как на арене цирка.

После фильма танцы чаще продолжались не у клуба, а на Сурковом лугу, на «пятачке», это место так и назвали, через дорогу от дома Сурковых, чему, понятно, хозяин и его семья были несказанно рады. А может быть, и на самом деле рады. Протянутся танцы до утра, не надо беспокоиться о своих пчёлах, охрана тут же, рядом. (Пчёлы в нашей деревне были только у четверых хозяев: у Чекалиных, Фроловых, Незнановых и Сурковых. Впрочем, все эти семьи в какое-то время и породнились: сначала, в 1927 году, Незнановы и Сурковы, потом, в 1954 году, Чекалины и Незнановы, в 1956 году – Незнановы и Фроловы.)…

Этот луг, Сурков луг, летом и лугом-то назвать было нельзя, травы на нём уже не было, а после дождей и зайти на чернозёмный «пятачок» было проблематично. Тогда уходили в другое место, немного дальше, за деревню, на «пятачок» между Красным Кустом и Верблюдовкой, между домами Мамонтовых и Искеевых…

До реформы 1961-го года билет на фильм для взрослых стоил два рубля, а для детей – пятьдесят копеек. После реформы билеты стоили соответственно двадцать и пять копеек. Если фильм был только для взрослых (где целуются, понятно), то детям привозили специальный для их возраста фильм. Но мы старались попасть на оба фильма. Правда, если родители приходили на «взрослый» фильм с детьми, то им это разрешалось, но билет на ребенка в этом случае стоил тоже двадцать копеек. Разве только мог состояться разговор с учителем, но не начальной уже школы, а Полетаевской. Примерно раз в месяц из Полетаевской школы приезжал к нам на велосипеде Ходяков Виктор Николаевич с лекцией об очередном международном положении, о неустанной (то есть она даже совсем и не уставала) заботе партии о нас, с ответами на вопросы. Ответов не было, потому что вопросов и не задавали. Боялись ещё близких и памятных сталинских времен. Ведь был же у нас такой случай (да таких случаев можно набрать по нашей стране на многотомное издание). Висела в нашем правлении колхоза известная репродукция картины-плаката «Сталин – наш кандидат в депутаты Верховного Совета», на которой был изображён Сталин, с шинелью через руку, на фоне необозримых полей России. Вот один из наших остряков и сказал: «Вот, пошёл продавать последнюю шинелку».

Кто-то из односельчан донёс, и его забрали отрабатывать за эти слова.

Иногда Виктор Николаевич привозил скрипку, играл классику и танцевальную музыку. Конечно, можно было бы и песни попеть перед фильмом, но вот просто так, ни с того ни с чего, запеть казалось странным (но самым странным было то, что это казалось странным). Свадьба, там, например, или праздник какой, да ещё после рюмочки. А так – лучше послушаем, что там другие изображают.

Я просто не помню, чтобы у нас в деревне просто так зазвучала бы вечером песня. Это случилось только тогда, когда отделение нашего совхоза, наше, 2-е отделение, для уборки урожая набрало белорусских девушек. Как же преобразилась наша деревня по летним и осенним вечерам! На улице – песни до утра, да ещё какие! На разные звонкие голоса. Белоруски пели всякие песни: белорусские, украинские, русские. Два или три года они нас радовали. Последний год был 1965-й. Потом наша семья уехала в Московскую область, с тем всё и закончилось. После нас очень многие потянулись по разным местам России, оставив чернозёмные земли на произволение Божие.

А нашей семье пришлось и позже, в Московской области, слушать эти песни, да и подпевать, потому что одна из этих белорусских девушек стала женой моего брата Михаила, а потом появилась (но сначала у нас, а потом – в районном центре в Серебряных Прудах) и её сестра – Софья, тоже голосистая певунья…

Продолжим про клуб и кино. Вот этого названного выше учителя-скрипача, Виктора Николаевича, и боялись школьники. А без него – любыми путями-дорогами проникали, в конце концов, внутрь. Особенно тогда, когда киноаппарат переместился в кинобудку, за стену. В клубе от этого аппарата было шумно, да и место он занимал, как я уже говорил, дефицитное.

Помню, привезли «Тихий Дон» с Быстрицкой. Было это в 1959 г., потому что фильм вышел в 1958 г. В клубе тогда шёл ремонт, поэтому временно наш кинотеатр разместился в деревянном сосновом срубе, который предназначался под будущую электростанцию. Сруб только составили в первом варианте, без подгонки, поэтому между бревнами были щели. Нас, которые по возрасту до шестнадцати, естественно, не пустили на этот фильм, просто категорично – во всех трёх сериях хватало с избытком поцелуев и прочего другого, не для детских глаз. Даже с родителями было нельзя. Спецпоказ какой-то. Ну, мы эти щели и облепили. Нас намного больше оказалось, чем узеньких окошек. Смотрели в порядке очереди все три отпущенных дня, причем, вопреки установленному графику, три дня подряд, вернее, вечера. Взрослые ходили всей деревней, если уж кто только не при смерти. Если и нас ещё считать за стенами, то саму деревню можно было в это время полагать вымершей. Только беспокойный собачий лай с перепугу от исчезновения людей-хозяев.

Отрывков из этого фильма я посмотрел много, всё в общую картину не сложилось, но в очередной мой подход к щели достался эпизод с «чёрным солнцем», про которое написано у Шолохова, но который, эпизод, не отражён в фильме так, как в тексте у Шолохова. До сих пор, когда вижу его на экране, сидящего у дерева у могилы Аксиньи Мелихова Григория, вижу себя, прилипшего к клейким смолистым бревнам, а рядом шёпот: «Ну, хватит, моя теперь очередь!»

Или ещё про один фильм, «Судьба человека», по рассказу Шолохова. Этот фильм появился на наших экранах примерно в то же время, как и «Тихий Дон». Но смотрели мы его уже в нашем отремонтированном клубе. Помните такой из него эпизод, когда герой фильма шофёр Соколов (играет его Сергей Бондарчук) сказал маленькому Ивану, что он его отец. И как Иван бросился на шею Соколову с криком: «Папка! Родненький! Я знал, я знал, что ты меня найдёшь!»

В кинозале, пожалуй, не было ни одной женщины, которая бы не заплакала, а две или три – прямо в голос. Мужики отреагировали на это по-своему – все дружно закурили. Ведь и от войны-то было ещё не так далеко, и пятнадцати лет не набежало.

Дедушка Вася кино не любил. Да он почти до конца своей жизни не видел фильмов. Может быть, в то время, когда он жил в городе Борисоглебске, ходил в кино, а здесь – нет. Только один раз, на сороковую годовщину Революции (в 1957 г.), остался на бесплатный фильм, который состоялся после часовой торжественной части. Потому, может быть, и остался. Я не помню, какой это был фильм, точно, что без поцелуев, потому что и мы его смотрели. Больше-то дедушку вижу в тот день, потому что необычно было видеть его в кино. Дедушка, и вдруг – кино! Стоял он у печки, по левой стороне помещения клуба, в тёмном полупальто. Из всех его образов остался во мне и этот его профиль в полутёмном клубе. А дома он сказал про фильм, что это все антихристы и пустая трата денег, отводят там, мол, глаза. Хотя сам в Бога и Антихриста шибко-то не верил. По жизни своей появились у него, вероятно, некоторые сомнения. Сомнения сомнениями, а в доме у нас иконы были, за обеденный стол до начала и по окончании трапезы не перекрестивши лоб и не прочитавши «Отче наш» не садились. Словом, за стол и из-за стола, не помолившись, не садились и не выходили. Хотя установленных церковью постов в нашей семье не соблюдали. (Но это в моё детство, в Красном Кусте, после возвращения дедушки из тюрьмы, с 1938 года, а до этого постились, как и положено, соблюдали и постные дни, среду и пятницу.)

Родителям и нам с братом на кино деньги дедушка давал. То есть на один день в неделю уходило пять рублей (до реформы 1961 г.), это если в кино ходили и родители. До денег был он жадный, тоже по жизни. В колхозе денег не давали, да, впрочем, и другого чего – тоже не густо. Приходилось подрабатывать своим хозяйством. Возил на базар мясо, птицу, мёд. Деньги доставались очень и очень трудно, а в семье нас было шесть человек, да ещё потом родилась сестра. Надо было хоть как-то одеть-обуть всех тем покупным, без чего было не обойтись. Для школы купить необходимое, для хозяйства. Он ведь и отвечал за хозяйственный порядок в доме. Дедушка как-то подсчитал, сколько на кино в год уходит, на эти антихристовы показы. Больше трехсот рублей получилось. А в переводе при тогдашних ценах на базаре на мясо, молоко и хлеб – сумма получалась достаточно приличная, практически порядка дюжины тушек взрослых гусей.

Я не знаю, сколько тогда стоило мясо. Но вот в годы войны мёд, например, стоил 500-900 рублей за килограмм. Саратовский колхозник Головастый Ферапонт Петрович внёс 100000 рублей на строительство боевых самолётов. Эти деньги он как раз и выручил от продажи двух центнеров мёда…

В начале шестидесятых годов вышло какое-то послабление в отношении фильмов «до шестнадцати». Нам стали разрешать приходить на них, но за полную стоимость, по цене взрослого билета. Но у родителей, дедушки тогда уже не было в живых, нам совестно было просить такие деньги, а на детские фильмы тех времён в свои тринадцать-четырнадцать лет ходить уже было и не интересно, да и перед своими шестнадцатилетними ребятами из одной нашей игровой компании стыдно было. Вот такие странные были у нас мысли и действия. Если только на мультфильмы. На эти фильмы и взрослые шли с удовольствием. Ведь, что и говорить, а советские мультфильмы тех лет никак не могут сравниться, на мой взгляд, с современными, хотя техника создания таких картин сейчас намного отличается от тех, рисованных руками фильмов. Но у взрослых это редко могло получиться – детские сеансы шли рано, начинались в пять или шесть часов, а родители ещё работали.

Перед фильмом, если в помещении не было танцев, не танцующие мужского пола играли в какие-нибудь настольные игры. В клубе были домино, шашки и шахматы. Любители поиграть в «подкидного» (в «дурака») приносили с собой свои карты. В клубе иметь карты не полагалось по советским законам, поскольку игра в карты считалась азартной игрой. Да и в магазине колоду карт даже для домашнего обихода купить у нас было проблематично. Клубный стол для настольных игр был не очень большой, поэтому за ним одновременно могла проходить только одна игра в домино или карты или две игры в шашки и шахматы. Но чаще играли в домино. Был и ещё один стол, его и столом назвать было нельзя, только столиком, поскольку он был на высоких ножках, так что сидеть за ним было невозможно. Потом, когда появилось местное электричество, на этом столике установили клубную радиолу.

Фильмы смотрели любые, без выбора, какой привезут, тот и наш. Многие и по нескольку раз за сравнительно короткое время, потому что другого не дали, все оказывались в разъездах по другим клубам. Конечно, и кино хорошо, но важно и другое. Вся деревня, великие и малые, собирались в тесную компанию, некоторые со своими табуретками и лавочками на одного-двоих, потому что клубных лавок не хватало. О том, чтобы ребятишкам сидеть на лавочке во время фильма, и речи быть не могло. Мы сидели на полу, согласно купленным и не купленным билетам, вповалку. Перед фильмом нас на полу не было, потому что организовывались танцы. А в клубе, в ожидании фильма, идёт чуть ли не собрание. А то и у некоторых – продолжение выяснения отношений, в том числе и в непечатной форме. Не все, конечно, но многие себе это позволяли и в присутствии своих детей и чужих. Мы этого и не слышали, поскольку так было привычно, даже можно сказать, что и заведено. Только иногда, вдруг, кто-нибудь из взрослых тёток встрепенётся, скажет:

– Ну, Стяпан, ты уж полекше, чтой-то загибать больно стал. Ребятишки тута. Полекше давай.

Не совсем замолчи, а «полекше давай».

Дядя Степан, Кожевников Степан Егорович, был во время войны сапёром, служил в 4-й горной инженерно-сапёрной ордена Кутузова 2-й степени бригаде РГК. Награждён медалью «За Отвагу». Со службы привез такие многоэтажные выражения, что и запомнить-то невозможно. И каждый раз – новые. Тем более, и так он был балагур и человек веселый. А тут для него и со службой удачная накладка вышла. Удачная, не удачная, но с войны он вернулся живой, хотя и с ранением ноги. Так и остался хромым. А человеком он был тогда самым главным – начальником и одновременно рабочим нашей новой электростанции…

Женщины приносили с собой в клуб по карману семечек, так что треск стоял как от работающего киноаппарата. В конце кино все встают, и на пол с юбок с шумом полетела подсолнечная шелуха. Дядя Коля, по фамилии Кожевников (у нас, по всем близлежащим деревням, было очень много Кожевниковых), завклубом, традиционно ругается:

– Что же вы, … , делаете? Хоть на улицу вынесите. Скока раз, та-та, говорить-то вам. А я подметай за вами.

Дядю Колю так и прозвали, Тата, за частые повторения этой непонятной присказки. Подметать-то он сам не подметал – с войны вернулся без ноги. А подметали кто-нибудь из домашних, дочки (Саша и Люба) или жена.

Мужики как начинали перед фильмом дымить, так и не переставали. Кто – папиросы, кто – сигареты без фильтра, а кто и махорку. Такое непродыхаемое смешение вкусов. Когда тепло, то хотя бы окна можно было открыть, что для нас, ребятишек, кстати, было весьма удачным. В открытое окно и видно и слышно, а то и в клуб заберёмся. А зимой уж сам народ не выдержит:

– Ну, хватить дымить-та, кина не видно!

И на самом деле, от дыма такой сплошной туман стоял в помещении, что, казалось, пучок света от киноаппарата руками потрогать можно. А то и фильм иногда остановят, для проветривания помещения.

В особых местах фильмов с поцелуями обязательно вслух продолжалось комментирование. Таких затейников было два-три, и среди них – сын дяди Степы Кожевникова, начальника электростанции, Валентин, о котором я писал в рассказе «Купание красного коня». Кстати, в деревне его никто не звал в глаза Валькой, только за глаза. Они, комментаторы, уж своим долгом считали рассказать о непоказанном. Но воспринималось это остальными без замечаний в сторону комментатора и даже со смехом…

Мне нравилось потом послушать весь фильм, который я видел или не видел, от родителей. Они после подробно обсуждали картину, со своими предположениями и советами героям, возвращаясь к началу и перебирая все события до конца. И на следующий день продолжались обсуждения. Что надо было делать тому и не делать этому. По своим понятиям. Что, впрочем, и является одной из задач фильма.

О фильме сообщали из района заранее. Телефонная связь, как водится в нашей стране (теперь уж можно сказать, совсем с недавнего времени, что водилось в нашей стране), была плохая. Как в известном анекдоте про японцев, а то и про русских.

Из Москвы звонят в Якутск по какому-то срочному делу. Говорящий в трубку громко кричит:

– Алло! Алло! Якутск? Дайте мне срочно Якутск!

Японец говорит:

– А что? С Якутском нельзя по телефону поговорить?

Часто были и путаницы в названиях фильмов из-за плохой телефонной связи с Токарёвкой. Как-то раз на афише появилось название «Женится Ножи». Что за фильм? Ну, говорят, какой-то иностранный. Женится какой-то господин Ножи. За границей ведь все господа. А оказалось, что это наша родная комедия «Женихи» и «Ножи», два в одном, как говорят сейчас в рекламе. У меня сразу возникло подозрение, что здесь какая-то ошибка. Дело в том, что мы в этом же году летом ездили в гости в Долгопрудный к маминой сестре. Мне кажется, что это было в 1964 г., в котором я закончил восемь классов. Там, в Долгопрудном, мы и посмотрели в их клубе при Гранитном заводе этот двойной фильм, который и назывался «Женихи» и «Ножи».

Этому, то есть очень плохой телефонной связи, есть и подтверждение со стороны моего двоюродного брата, Володи Незнанова, который живёт сейчас в Кишинёве. Когда он прочитал этот рассказ, прислал письмо со своим воспоминанием, которое я помещаю здесь. В то же время вышел и детский приключенческий фильм «Юнга со шхуны «Колумб». Оба эти фильма были поставлены в хрущёвское время, примерно в начале 60-х годов, во всяком случае – до осени 1964 года. Володя до сих пор помнит, как он был поименован на нашей краснокустовской афише: «Юнга, Сашунга, Колумб»…

– Не знаешь, какое кино нынче будет?

– Про шпионов!!!