Бабушка, расскажи сказку!

Верша – это два плетёных из прутьев деревянных конуса, один в другом. Маленький конус с открытым отверстием – на вход, а большой конус – камера предварительного заключения. В конце большого конуса отверстие, которое на время лова было закрыто. В вершу клали какую-нибудь пахучую приманку для рыбы. Например, обугленное на костре коровье или лошадиное копыто. На такую приманку очень хорошо идут раки, но у нас их не было (раки предпочитают проточную воду). Заплывала рыба в камеру, а назад выйти не могла. Может быть, и удавалось какой-нибудь рыбке случайно проплыть назад во входное отверстие, но таких было мало. К верше привязывалась верёвка, чтобы её вытаскивать на берег, а на берегу закреплялся «сторожок», колышек на конце этой верёвки. «Сторожок» не очень сторожил, поскольку любой прохожий, нечистый на руку, вполне мог воспользоваться содержимым верши, увидев этого «сторожа». А устанавливать вершу с берега было невозможно, поэтому надо было, в зависимости от глубины установки, заходить в воду.

Кошёлкой, длинной такой, тоже плетёной из прутьев, ловили как бреднем, вдвоём. А маленькой кошёлкой, так и одному можно было. Заходили в пруд и забредали, что попадется, к берегу. Так мы в пруду красных карасей ловили. В какое время ещё пойдёшь ловить. Если пруд вовсю уже зацветёт, то уж тут не обойтись без чесотки. Насколько будешь мокрым, настолько покроешься потом сплошной сыпью, которая чешется (зудит) неимоверно, хуже крапивы. Эта сыпь – от ряски. Иголочки у неё ядовитые. А лечили такую чесотку просто, научила тётя Тоня. Разводили крепкий раствор соли и им мокрой тряпкой обтирались. После такой обработки не то, что на стену, под дом зароешься. Но хоть знаешь, что через небольшое время ты снова живой. А с сыпью, если её не лечить, и несколько дней пробегаешь, да ещё до крови себя расцарапаешь…

Я не охотник и не рыбак, а рыбу всё-таки несколько раз приходилось ловить. Только не очень-то получалось. Уметь надо и знать как. А чтобы уметь и знать – желание должно быть и тот самый азарт.

Приходилось ловить форель на Северном Кавказе. Меня пригласил в гости после первого курса института мой товарищ, Ельшин Николай, родители которого жили в Краснодарском крае, в городке Нефтегорске. Они из казаков. Поехали мы на летние каникулы в 1968 г., после месячной строительной практики в Зеленограде, походить с его местными друзьями по Северному Кавказу, пешком из Хадыженска на Лазоревское, что на берегу Чёрного моря. Вот там, на горных речках, и удалось мне поймать всего трёх форелей. Форель была не очень большая, в среднем сантиметров 15-20. У ребят-то много получилось, и съедать не успевали втроём, а то и вчетвером, за один раз. Солили в запас.

Ещё одна рыбалка была в Узуново. Правда, родители в это время жили ещё в деревне Яковлевское, что в полутора километрах от Узуново. Теперь уж в гости ко мне приехал нефтегорский друг. А ещё в это время в гостях у нас была моя крёстная, тётя Шура с мужем, дядей Пашей и с дочкой Ирой. Я думаю, что это было примерно летом 1971 года. И вот мы вчетвером, брат мой, Михаил, дядя Паша и мы, два студента, отправились в Есипово, что недалеко от Узуново. Пошли мы в ночь, на утреннюю зорьку. При выходе из Узуново нас застиг мощный ливень с такой же грозой. Частично мы промокли, а частично и нет, поскольку укрылись под мостом через речку Березню. В Есипово мы просушились у костра, а переночевали в каком-то стожке соломы.

Там два больших пруда, и в них красных карасей – видимо-невидимо. Ловили сразу на два крючка на одной удочке. Рыба голодная, много её, так что и поплавок ожидания был не нужен, опускай червя – получай карася. Надо сказать, что интересного в этом было мало. Заготовка какая-то. Причём – мелкий карась. Впрочем, и на зорьку-то нечего было ходить, карась там ловился в любое время и с одинаковым успехом.

А в последний раз я с братом ловил примерно в 1974 году. Я уже закончил институт, работал в г. Долгопрудном. Приехали мы на выходной день с двумя моими товарищами, сослуживцами в Яковлевское. И Миша устроил нам рыбалку, с бреднем и сетью, конечно. Но ловили не с запасом, а только из интереса и на один раз поесть. Ловили бреднем на речке Березне. Арендовал нам бредень местный рыбак Михаил Иванович, по прозвищу «Карухан», которое появилось у него из-за его присказки о пьяном человеке или о себе – «накаруханился». Он и сам с нами пошёл порыбачить, но свою долю рыбы брать не стал, гостей, говорит, у вас много, а я, мол, понадобится, так и наловлю. Словом – сплошное бранконьерство.

Потом уже мои дети, дочка и сын ловили рыбу вместе со своим дядей Мишей. Он жил в это время уже в селе Подхожее, в сорока километрах от Узуново (по дорогам). Поехали мы с семьёй на медовый Спас, 14 августа, в гости и на праздник. У Мишиной жены Надежды, белоруски-певуньи, день рождения на Спас. Вот Миша и повёл моих рыбаков ловить карпов. За мальками карпа он сам ездил в рыбохозяйство-питомник и потом запускал их в Подхожинские пруды. Ловили-ловили, ничего нет. Собрались мы и ушли, уже к праздничному столу надо было готовиться. А сын остался ещё половить. Сидим за столом, идёт сын, удочка не свернута, на отлёте, сам счастливый. А в небольшом ведёрке у него карп лежит, изогнутый, даже не помещается в этой посудине. Миша даже затрясся весь, вот, что значит азарт: «Как же ты его, такого, вытащил? Без сачка-то?»

Ну, вот так, вознаградилось! И нам лестно, вон, сын-то какой! А больше за него радость была. Так уж ему хотелось рыбу поймать! Сон в руку…

Были и другие охоты. Грибы, например, ягоды. Грибы в наших степных местах известные – луговые опята. Дождик пройдет, и они ручейками растекаются по лугу. Особенно в тех местах, где остаются следы от коровьих лепёшек. Грибы эти обычно тут же жарили и подавали к столу. Консервировать их не знали как, да и можно ли было это делать, никто сказать не мог. Посуда для консервирования была известно какая – бочки. А банки герметично закрывать не знали как, да и товара такого для закручивания банок в то время в нашей деревне не было.

Росли ещё по навозным кучам и по лугам шампиньоны. Как сейчас помню – просто белое поле одних шампиньонов по всем местам, где разложен навоз. Но гриб этот был для нас поганым, поскольку его шляпка снизу была тёмной, как и мы сами в этом грибном вопросе. Тёмное – значит плохо. Это как в Ветхом Завете (в книге Левит), по необъяснимому определению, кого можно человеку есть из животных, а кого нет:

«Из всех животных ешьте тех, у кого копыта раздвоены и они жуют жвачку. А у кого копыта раздвоены, но они не жуют жвачку – не ешьте их, нечистые они для вас».

Просто и понятно. Потом там, в Законе, перечисляются чистые и нечистые животные. Это настолько невообразимо и непонятно, что надо просто привести здесь весь этот закон Божий для прочтения.

«И сказал Господь Моисею и Аарону, говоря им: Скажите сынам Израилевым: вот животные, которые можно им есть из всего скота на земле: всякий скот, у которого раздвоены копыта и на копытах глубокий разрез, и который жуёт жвачку, ешьте; только сих не ешьте из жующих жвачку и имеющих раздвоенные копыта: верблюда, потому что он жуёт жвачку, но копыта у него не раздвоены; нечист он для вас; и тушканчика, потому что он жуёт жвачку, но копыта у него не раздвоены; нечист он для вас; и зайца, потому что он жуёт жвачку, но копыта у него не раздвоены; нечист он для вас; и свиньи, потому что копыта у неё раздвоены и на копытах разрез глубокий, но она не жуёт жвачку; нечиста она для вас». «Из всех животных, которые в воде, ешьте сих: у которых есть перья и чешуя в воде, в морях ли или реках, тех ешьте». «Из птиц же гнушайтесь сих: орла, грифа и морского орла, коршуна и сокола с породою его, страуса, совы, чайки и ястреба с породою его, филина, рыболова и ибиса, лебедя, пеликана и сипа, цапли, зуя с породою его, удода и нетопыря». «Из всех пресмыкающихся, крылатых, ходящих на четырёх ногах, тех только ешьте, у которых голени выше ног, чтобы скакать ими по земле. Сих ешьте из них: саранчу с её породою, харгол с её породою, и хагаб с её породою». «Вот что нечисто для вас из животных, пресмыкающихся по земле: крот, мышь, ящерица с породою её, анака, хамелеон, лета, хомет и тиншемет». (Левит, 11).

Список получился коротковат, судя по обилию животного мира. Каких-то животных и нет в этом списке, особенно тех, которые обитают в Америке и Австралии. Просто материков этих во время написания Закона не было, не знали о них. Я уж не говорю о динозаврах и ящурах всяких. Господин Ной в ковчег их не собирал, некого было. А может быть, и не взял, места не хватило. Потому они все и погибли во время потопа…

Но шампиньоны, всё-таки, ели. Приехал как-то в свой отпуск к Трапезниковым, нашим ближайшим соседям по Красному Кусту, гость из Москвы. Увидел такое обилие грибов. Насобирал, приготовил, съел. Один, конечно. Все замерли, ждали соответствующих возможных событий, но напрасно. Он не переставал доставлять себе удовольствие. К концу отпуска остался жив и невредим. Но наше устоявшееся отношение к тёмной шляпке не позволяло пересилить себя даже после такого примера, чтобы полакомиться известными во всей Европе (да и не только Европе) грибами.

В Калужниковом и Путьправдовском кустах росли и благородные грибы: подберёзовики, подосиновики. Но кусты эти были совсем небольшие, грибов них было очень мало и совсем не было, а значит и толку от походов – столько же. В мой приезд в Красный Куст в 1970 г. в гости к Незнановым ходили мы по грибы за Верблюдовку, в Путьправдовский куст: тётя Сима с детьми, моими двоюродными братьями, Юрой и Володей, тётя Клава (по фамилии – Мамонтова), товарищ мой, Саша со своей сестрой Галей. Про грибы не помню, значит, не было их. Помню только, что было нам очень весело. Всю дорогу туда и обратно пели песни и частушки. Больше всего – тётя Клава. Голос у неё звонкий, по всей деревне. Каждый дом нас встречал и провожал, и нашей деревни, и Верблюдовки, и Путь Правды. Да ведь и то странно, что днём, да и не в праздник, да ещё и на трезвую голову. А частушки пелись на самых высоких тонах:

Ох, Семёновна,

Трава зелёная,

А я сам – Семён,

Как листок, зелён!

Пей, Семёновна,

Бальзам из Таллина:

Одну за Ленина,

Да две за Сталина!

Грибы-то и разбежались.

Про этот наш сбор грибов через двадцать лет мы вспоминали с тётей Клавой, когда приехали с Сашей Незнановым на юбилей окончания школы. Тётя Клава сказала, что она очень помнит то время, как мы шли по деревне и пели песни и частушки. Говорила, что прямо до слёз доводят эти её воспоминания. Добавила, что лучшего времени она в Красном Кусте для себя и не помнит…

Я просто и здесь повторю, что тётя Клава, оставшись сиротой, была приёмным ребёнком в семье Михаила Васильевича, брата моего дедушки Васи, поэтому она с большой теплотой относилась к нашей семье Чекалиных…

Ягодных мест было много. Во-первых, полевая клубника по лугам и Шанинскому саду, по берегам прудов и по лощинам, по посадкам и названным выше кустам – ежевика и малина, вишня в Масловском саду, и в нём же набор других ягод и фруктов: яблоки, груши, слива-тёрн, малина, клубника, ежевика. Даже чёрная смородина была, но уж очень одичавшая, кислая. Ждать надо было долго, пока поспеет, а поспевать она не успевала из-за наших походов.

Одно время в Масловском саду развели кур. Огородили сад сеткой-рабицей, понаделали домиков, сторожа посадили. Кур, конечно, туда, за сетку, запустили. Сначала – цыплятами, которые от домиков далеко не разбегались, а подросшие курочки и петушки уже вольно бегали по всему саду.

Нам всё это было неудобно. Во-первых, мы лишились законных ягод и фруктов. Во-вторых, то в школу мы ходили и ездили через сад, поперёк него, так намного короче дорога, а теперь приходилось в его объезд, да ещё и частично в горку. Но потом мы приноровились летом ходить за ягодой. Сторож-то один, значит всегда известно, где он находится. Разведчики из нас по опыту наших военных игр были неплохие. А к осени и осенью подросли птички, курочки стали нести яйца. Где придётся, по всему саду. Вот за этим добром мы и бегали. Иногда нападёшь на гнездо из нескольких штук. А так, больше, по одному. Случалось, набирали по двадцать-двадцать пять штук. Вот так один раз я набрал мешочек, штук двадцать в нём и было. Иду домой. Дело уже к вечеру. Догоняет меня на велосипеде наш учитель из Полетаевской школы, Виктор Николаевич Ходяков. В очередной раз в клуб ехал со своей скрипкой и лекцией. Садись, говорит, подвезу. А стыдно было, воровство, всё-таки. Но он ничего не сказал об этом, а говорили мы совсем про другое. Даже не помню, о чём. Но про мешочек мой – ни слова. Только и сказал (я на раме перед ним сидел): «Ты мешочек-то поаккуратней держи, не побей».

Спасибо тебе, наш учитель пения, труда и рисования, а иногда и черчения, а редко – и физкультуры!..

Были охоты и на чужие сады-огороды. На зелёные и спелые яблоки, на огурцы и помидоры, да и морковью не гнушались. Но это практически только ребячьи забавы, которые относятся к чистому воровству, наказуемому если не уголовным порядком, то ремнём – точно. Но остановить эти безобразия было невозможно, потому что яблоки созревали, а дети подрастали. Да и не всегда это были ребячьи забавы. Кожевников Валентин, будучи, по-моему, уже зятем Воробьёва Николая (для нас – дяди Коли Воробьёва), приходил отвлекать его в его шалаш-сторожку разговорами по ночам, а тем временем компания самых шустрых набивала яблоками свои рубашки. А Валентин, чтобы скрыть хруст веток, сам ломал при разговоре какую-нибудь веточку. На следующее утро дядя Коля к Валентину:

– Вальк, слышь, налив-то белый охватили! Когда ж они успели-то? Мы ж с тобой говорили, потом – ты ушёл, а я-то и глаз не сомкнул.

Дядя Коля Воробьёв был известный рассказчик-врун. Это знали все, он – тоже. И никого ничего не смущало. Именно врун, с различными мюнхгаузеновскими невероятными историями. Не то, что Иван Тарасович, о котором я говорил выше. У Тараща они больше хвастливого содержания, но невероятного в его рассказах ничего особенно не было. Слушали истории дяди Коли, как во время войны они на танке через океан в Америку ездили, заткнув дуло пушки подштаниками. Какие у них, там, в Америке, пчёлы, с нашего воробья. А леток у улья – обычный, такой же, как у наших пчёл. Вот эти огромные пчёлы пищат от натуги, а в улей, всё-таки, лезут. И многое другое, похожее на рассказы барона Мюнхгаузена…

Григорий Андреевич Колмаков (он в ноябре 1932 года был арестован вместе с дедушкой Василием и осуждён на пять лет по 58-й статье) выращивал на своём огороде арбузы. Так вот, чтобы их не украли местные сорванцы, на ночь он закапывал арбузы в землю, а утром снова доставал на свет белый продолжать спеть. На безарбузье ночью наткнулись огородные воришки, которые днём видели эти арбузы. Ползали, ползали по бахче – нет дневных арбузов. А следующим днём все арбузы были на месте. Следующей ночью дело было сделано. Сейчас, когда мы сами выращиваем (да и не выращиваем, а стараемся вырастить) эти злополучные арбузы, но ничего только не получается, понимаем все огорчения труженика. Да теперь уж и некому сказать «прости»…

И снова к охоте вернусь, снова в Красный Куст.

Как-то зимой говорит мне Миша, мой брат, пойдем, мол, поможешь мне лису скрадывать. Пойдем! Лиса у стогов соломы мышковала. А это от деревни километрах в двух-трёх. Туман с утра был такой, что когда отошли мы от дома метров на пятьдесят, он был виден еле-еле. Вернуться можно было только по своим следам. Степь да степь кругом. Да была бы степь. Её-то хоть знаешь, по каким-то приметам можно сообразить, где находишься, даже ночью. А снег везде белый. Белое безмолвие, как у Джека Лондона. Сверху всё белое, с боков и снизу – то же. Как будто в молоке. Мы взяли с собой две простыни, замаскироваться под снежный бугорок. Словом, «я маленькая тучка, а вовсе не медведь». Тишина полная, никакой тебе подветренной стороны и в помине нет. Пришли на место дислокации, к стогу. Нора у лисы была где-то в районе Калужникова куста, оттуда и должна была она пожаловать.

Миша говорит: «Мы сейчас ляжем по разные стороны от стога, подальше. Как придёт, начнёт копать мышей, я переползу в сторону её следа, а ты через некоторое время потихоньку размаскируйся, только чтобы сильно её не спугнуть».

Расположились. Ждём. Я изредка в маленькую щёлочку поглядываю. Уж и времени прошло достаточно много, а её всё нет. Шевелиться нельзя. Неизвестно, откуда она появится. Может быть, уже и сзади стоит, на меня, дурака, смотрит. Лежу застывшим и продолжаю застывать, на снегу-то. Мороза сильного и нет, а зябко от влажного и плотного тумана. И вот, наконец, в один из осмотров вижу что-то огромное, похожее на лису, только величиной с корову. Морда лисья, хвост тоже, а само всё это просто огромное. Ну, лиса, конечно, кто же ещё. Туман её увеличил. Жду, когда мышей начнёт ловить, да и время выжидаю, чтобы брат перекрыл отступление лисы. Через некоторое время выглядываю. Копает лиса. Причём, не только копает, но эта «корова» как-то подпрыгивает вверх и с размаху бьёт передними ногами в снежный сугроб. Да и пора, вероятно. Если брат видел её, то уж переполз, наверно. Не в меня же ему стрелять. Потихоньку приподнимаюсь. Увлеклась лиса, не видит. Тогда я чуть-чуть пощёлкал языком, еле слышно. Вижу, насторожилась, смотрит в мою сторону. Ну, глаз её, понятно, не видно, голову в мою сторону повернула. И вдруг – исчезла, как не было. Ведь смотрел на неё, а не увидел, куда она подевалась и в какую сторону убежала. Потом оказалось, что убежала она в противоположную от брата сторону. Природа хитрее человека. Она и не думала совсем, куда бы ей побежать. Если бы задумалась, то, вероятно, пришли бы мы домой с ней. Инстинкт её, как и другую бы на её месте лису (впрочем – не только лису), отправил в противоположную от норы сторону. Себя спасла и детей своих.

Выстрела нет, встаю уже во весь рост, зову брата. И кончилась охота. Воротник будет в следующий раз…

Несколько раз, лет в четырнадцать, году в 1963-64-м, ходил я сам с ружьём на уток вдоль наших прудов. До первого выстрела. В чирка стрелял. Иду по берегу. Раннее утро. Дошёл до Суркова пруда. Примерно там, где наш зять, Николай Яковлевич, из этого самого ружья подстрелил двух уток Мамонтовых. Слышу, плески негромкие, как от рыбы. И круги по воде. А никого не видно. Да и камыши кругом. Только среди них пятачок чистой воды. Стою, наблюдаю за пятачком. Понятно. Это чирок в воду ныряет. Полностью. А потом появляется далеко от этого места. Я изготовился, взвёл курок, жду, когда он в очередной раз вынырнет. Чирок вынырнул, я выстрелил. Не «ворошиловский стрелок» оказался. Промахнулся. Захлопали крылья со свистом – и нет моей птички. Потом уж подумал я: «А убил бы, как бы я её достал? В камыши такие и не полез бы, один-то». Словом, виноград оказался зелёным.

Зелёный не зелёный, а после этого я на охоту больше не ходил.

Вот здесь я остаюсь сторонником российского поэта Евгения Евтушенко. Как-то в интервью писателю Михаилу Веллеру он сказал:

«Я всё-таки охотился с детства, и первого медведя убил, когда мне было, наверное, лет 12. Но это от голода было во время войны. С бабушками я ходил на охоту. А вообще, после того, как я был на реке Вилюй с Лёней Шинкарёвым, моим другом, замечательным корреспондентом… Двое гусей летело над нами. Я очень хорошо стреляю с детства. И сбил одного влёт. Он упал прямо в нашу лодку – мне на колени. И вдруг повернул голову и посмотрел на меня – глазами в глаза, – прежде чем их закрыть. После этого я бросил охотиться навсегда».

Висящее на стене ружьё должно выстрелить. Это пусть в пьесе так и будет. А в жизни, по-моему, пусть оно висит и не стреляет. Да ещё и скобочками его к стене прикрепить в нескольких местах, чтобы на голову кому-нибудь случайно не сорвалось.

Пастухи

…А теперь – ничего! Да и откуда? Одна корова на всю деревню!

А тридцать пять лет назад стадо было большое, вечером

входило в деревню, растянувшись, многоголосно мыча, поднимая