Либералия – взгляд из Вселенной. Всеединство

Увидеть небо, но только сверху —
Поверх Вселенной, и в ожиданьях
Найти там чудо, поставив веху
В своём сознании на ту прореху,
Что там ещё живёт такая,
За ней другая, третья и шестая…
Глядят в лицо мне, не моргая.
И улыбаются, и удивляются,
Как чуду в перьях поражаются.

И у меня кошмар в глазах недоуменных,
Как будто зеркала вокруг меня поставлены.
И в каждом множество Вселенных
В порядке шахматном расставлены.

Гляжу и тоже поражаюсь – тому,
Что та, что бесконечной была в умах людей – конечна,
А та, что вечной, – та не вечна.

    Иномирянин
Все мы живём в жизни, а жизнь живёт в нас. Но жизни эти разные. Жизнь, что в нас – эта жизнь наша собственная. А жизнь, в которой мы – она уже не наша, а общественная, общемировая или вселенская. Это, как и имущество: частное и колхозное. Люди живут и в колхозах, и в хуторах, и в хатах, а различия лишь в нюансах. И какой жизни в какой больше, а какой меньше, зависит от многих причин: и от условий жизни, и от менталитета, живущего в ней человека, и, конечно же, – от возраста, который и определяет меру личной ответственности человека за свои собственные действия.

Так в детях жизнь всегда бурлит, и чем ребёнок моложе, тем бурление это интенсивнее, и тем меньше его в некой окружающей его жизни. В ней он, где-то сбоку-припёку – недоразумение под ногами. Но вот ребёнок взрослеет, в нём начинает пробиваться взрослый человек, а вместе с ним – и чувство ответственности перед людьми за свои поступки и проступки. Иногда взрослые его одёргивают, иногда наказывают, это когда им на ребёнка не наплевать, а иногда – просто его не замечают, что часто является именно мужской чертой характера – ведь ни он же его рожал.

И вместе с личной ответственностью ребёнка его жизнь собственная, личная всё более и более начинает проникать в жизнь общественную. И когда недавнишний ребёнок оказывается во взрослой жизни, когда он начинает отвечать не только за себя, но и за всё то, что его окружает, места для его собственной жизни остаётся в нём совсем мало, а сам он с головой погружается во внешнюю для него общественную жизнь. И так мы и живём, погружённые с головой в своё окружение, от которого зависим всем своим нутром.

И вот пенсия – это время, когда ты в общественной жизни уже ни за что не отвечаешь, а она тебя, практически, не замечает и не кормит. Она просто не доверяет себя тебе, хотя ты и не понимаешь, почему же всё так, и в человеке снова освобождается много места для собственной жизни, как у того же малого ребёнка, с той лишь разницей, что эта его собственная жизнь, потерявшая младенческую прыть, не спешит заполнить это место собой, как это она делает с ребёнком, оставляя человеку для жизни лишь «кефир, клистир и тёпленький сортир».

Но из правил бывают и исключения. Так, в частности, произошло и с моей жизнью. Получив пинка под зад от жизни общественной, а ведь было за что – во мне тогда умерла моя частная жизнь, хотя снаружи это могло быть и незаметным, но вместо того, чтобы обидеться на неё, и поспешить залить свою собственную жизнь кефиром, я полетел в жизнь занебесную, астральную и виртуальную, откуда жизнь Земли, с копошащимися на ней людишками видна как на ладони: один в один, как копошатся муравьи под ногами наблюдателя, и где всё для меня ново, интересно, необычно, а потому, и ни на что меня в этой астральной жизни не хватает. Я не называю свою жизнь трансцендентальной, поскольку в ней уже давно кормятся люди, куда более великие, чем я, и которая претит моему мировоззрению. Ибо под астралом я понимаю лишь место пребывания своего собственного сознания, что есть медицинско-установленный феномен. А в трансцендентальность или в трансцендентность «великие умы человечества» пытаются загнать начала жизни всего мира и всего человечества. А это уже похоже на диагноз.

Я познаю оттуда Землю, а она столь велика, что моя голова распухает от стараний её вместить, а её черепушка готова от этого вот-вот треснуть даже при лёгком на неё нажатии, как будто это ни кость, а корка спелого арбуза. И, именно, оттуда два три раза в год, я снова и снова заныриваю в земную атмосферу, но попадаю не на твердь земли, а сразу же приводняюсь на какую-то горную реку. Всё равно на какую, ведь везде одни и те же воды, в которых я и прожил лучшие мгновения всей своей взрослой и, казалось бы, ответственной жизни. Но как можно её назвать ответственной, когда она наполнена безответственным, если ни сказать преступным для человеческой жизни риском.

Я залетаю сверху в её белые барашки, в которых балдею, как малый ребёнок в купальной ванночке, и как ребёнок, снова наполняюсь своей собственной, но уже безответственной детской жизнью. Я и не живу в этих барашках, а, буквально, летаю в них как альбатрос: и над водой, и под водой, и просто скольжу по гребешкам волн, захлёбываясь, при этом, её пузырьками, наполненными восторгом.

Я радуюсь, тому, что я молод, как тот же беззаботный ребёнок, и что после полётов наяву меня снова ждёт полёт в астрале, в моём виртуальном занебесном пространстве, где у меня много осталось дел, что конь не валялся, на что вполне хватает и пенсии, и где я снова не буду ничего успевать, как никогда не успевал и в земной жизни.

И в друг!!!…

Всё случилось точно, как в песне Е. Мартынова.

И земля казалась ласковой
Им в этот миг…
Вдруг по птицам кто-то выстрелил,
И вырвался крик…

Я летал по мировому пространству туда-сюда, как свободная от всех силовых полей элементарная частица, ведь я и был ей, что элементарнее и не придумаешь, пока меня не подстрелили люди – те самые люди, что есть Homo Sapiens, среди которых я и прожил всю свою взрослую жизнь, и которые не могли выпасть совсем уж из моей, казалось бы, уже внеземной жизни.

Но люди – это совсем и не человеки, с их индивидуальными чертами характера, их ментальностями, отличающими их друг от друга, с их богоподобием и богоизбранностью, возвышающими людей в их самосознании над всем остальным миром. Люди – это, конечно, живые организмы, но общественные: от семей и шаек преступников – до народов и государств, не имеющие ни одной человеческой черты, приобретающие в процессе их жизни и свои лица, и свои ментальности, но не человечьи. И эти организмы, как и любые организмы, постоянно самообновляются и самоочищаются от отходов своей же жизнедеятельности, как это делают те же кошки и собаки, вылизывая начисто сою шерсть, или птицы, очищая клювом от грязи свои пёрышки.

Жизнь отбирает для себя всё только самое сильное, самое крепкое, самое молодое и самое живучее, сбрасывая – в Лету, всё остальное вместе с памятью о нём, которая, как правило, уплывает последней, оставаясь ещё способной помочь новой жизни в её становлении. Иначе, жизнь сама зачахла бы и умерла. Ведь, как общеизвестно, ничто живое не может длительно существовать в среде своих же собственных отходов.

А какие отходы могут быть у самообновляющегося общественного организма, кроме самих людей, человеков – тех же отмирающих его клеток, что и образуют этот организм, но уже исполнивших в нём свои функции, заболевших и утративших свою конкурентоспособность? Да-да. Внутренняя и внешняя конкуренции есть вечные спутницы любой жизни, включая и жизнь Вселенной, и жизнь Земли, и жизнь человечества, и жизнь людей, и жизнь отдельного человека, в которой процессы, направленные на обновление его организма или – на его оздоровление, вымещают из жизни процессы его дряхления или заболевания.

Механизм самообновления и самоочищения организма, через самоотмирание стареющих или больных клеток в биологии называют апоптозом. Это когда клетки сами постепенно подготавливаются к своей естественной смерти, для освобождения места в жизни организма вновь зарождающимся молодым и здоровым клеткам, а потом сами же, при содействии этому ритуалу организма – выработки им специальных клеток – макрофагов, идут на их пропитание.

Представить себе страшно, что ни клетки, а сами люди, добровольно идут в столовую, но с обратной – с её рабочей стороны, чтобы после технологической их обработки искусными поварами и кулинарами накормить собой молодых и сильных людей, что входят в столовую с парадного входа. На это способны, только клетки.

Но разве это ни идиллия жизни, когда всё друг друга кормит и омолаживает? Разве это ни гармония её? Ни показатель её совершенства? И гармония эта достигается у всего живого, включая и флору, и фауну, включая также и весь наш необъятный живой мир и, конечно же, человечество?

Всё старое постепенно подготавливает себя к своему уходу из жизни, проводит ревизию им сделанного, что-то передаёт потомкам само, что-то просто оставляет нарасхват, что-то сжигает перед своим уходом, очищая за собой место от хлама для новой, хоть и не чужой, но уже и не совсем своей жизни. И неужели я так и не налетался, и вместо того, чтобы всё отдать и передать, и отойти на покой со спокойной душой, я всё ещё рвусь летать, рисковать и дышать восторгом от тех ощущений, что доступны лишь молодым птицам.

Жизнь, что симфонический оркестр

В городском саду играет
Духовой оркестр.
На скамейке, где сидишь ты,
Нет свободных мест.
Оттого, что пахнут липы
И река блестит,
Мне от глаз твоих красивых
Взор не отвести.

Алексей Фатьянов

Жизнь – это всегда оркестр, в котором каждый объект, участвующий в ней – это инструмент, играющий свою партию. И жизнь будет полной и счастливой, если инструменты оркестра – те же сад, липы, блеск реки, и находящийся рядом любимый человек создадут благозвучие, то есть, гармонию жизни.

    Иномирянин

ГАРМОНИЯ

Жизнь ленива по сути своей.
И везде ей лишь прилечь хочется.
И вверх не спешит, и не гонит: «Быстрее!»,
Пока кушать ей не захочется.

А покушала, и вновь бодрячком,
Даже поработать не терпится.
Но вскоре опять – сачок сачком,
И только Земля без устали вертится.

И так лежала б она иль сидела,
Зевала б, желая к стене прислонится,
Без мысли, без мечты, и дела,
Но нет же, то каша на кухне сгорела,
То страшный сон норовит присниться.

Но выход есть, сразу и не объяснишь.
Это угодить в гармонию,
Когда не скачешь, но и не спишь,
А сладостно дремлешь, будто сидишь