Мартовские дни 1917 года

Мартовские дни 1917 года
Сергей Петрович Мельгунов

Революция и царь
Издательство «Вече» впервые в России представляет читателям увлекательную трилогию «Революция и царь» Сергея Петровича Мельгунова, посвященную сложнейшим коллизиям, которые привели к Февральским событиям, Октябрьскому перевороту и установлению в стране «красной диктатуры». В трилогию входят книги «Легенда о сепаратном мире. Канун революции», «Мартовские дни 1917 года», «Судьба императора Николая II после отречения. Историко-критические очерки».

Вторую книгу – труд «Мартовские дни 1917 года» – автор закончил еще в годы Второй мировой войны. Часть книги была опубликована в 1950—1954 гг. в эмигрантской газете «Возрождение», а полностью она увидела свет в Париже в 1961 г. Как и другие труды Мельгунова, эта книга поражает прежде всего скрупулезным анализом самого широкого круга источников, которые были доступны историку. Восстанавливая хронику Февральской революции буквально по часам, Мельгунов не только поднял весь пласт опубликованных документов и воспоминаний, но и лично опросил десятки участников событий, начав эту работу еще в России (до высылки в 1922 г.) и продолжив в эмиграции. В итоге получилось увлекательное исследование, в котором не только бурлит «живая хроника» мартовских дней, но и рассеиваются многочисленные мифы, вольно или невольно созданные участниками ушедших событий.

Книга издана в авторской редакции с сохранением стилистики, сокращений и особенностей пунктуации оригинала.

Сергей Мельгунов

Мартовские дни 1917 года

«Мартовская одиссея» последнего императора России

«Ничто не таит так много тайн, как история» – эти слова можно было бы предпослать в качестве эпиграфа к книге С.П. Мельгунова «Мартовские дни 1917 года», впервые предлагаемой вниманию российских читателей. Уж очень эта книга напоминает детективное расследование, предпринятое смелым историком для раскрытия таинственного явления, каковым до сих пор остается для миллионов россиян Февральская революция, сломавшая вековые устои великой империи. Да и действующими лицами в книге выступают, словно в каком-нибудь криминальном романе, император и императрица, великие князья и генералы, заговорщики и революционеры…

Сергей Петрович Мельгунов (1879—1956) всю свою жизнь посвятил выполнению благородной миссии историка, испытав непреодолимую тягу к загадкам минувшего еще с гимназических лет[1 - Подробный очерк о жизни, творческой деятельности и трудах С.П. Мельгунова см. в предисловии к выпущенной издательством «Вече» в 2006 г. книге С.П. Мельгунова «Судьба императора Николая II после отречения»: Дмитриев С.Н. Крестный путь тринадцатого императора. Об историке С.П. Мельгунове и его книге (М., Вече, 2006).]. Совмещая занятия историей с активной общественной деятельностью, журналистикой, книгоиздательскими делами, он приобрел широкую известность в 10-е годы ХХ века. Особый интерес историка вызывал тогда период ХVI—ХIХ веков в летописи нашего Отечества. Однако прогремевшие вскоре революционные взрывы, переход власти к большевикам, страшная братоубийственная война переместили внимание исследователя на пережитые им вместе с Россией «смутные годы».

Мельгунов не был простым созерцателем этих «смутных лет», а выступал в качестве их заметного действующего лица. С первых послеоктябрьских дней он, будучи одним из руководителей партии народных социалистов, а затем контрреволюционного «Союза возрождения России», вел непреклонную борьбу против советской власти. На этом небезопасном поприще ему суждено было пережить 23 обыска, 5 арестов, полтора года тюремного заключения, полгода жизни на нелегальном положении, громкий политический процесс, чуть не окончившийся расстрелом, и высылку в конце 1922 года за границу. В эмиграции историк, продолжая политическую и издательскую деятельность, все свои силы отдал созданию монументальной исторической эпопеи, запечатлевшей в более чем в десяти книгах – «Легенда о сепаратном мире», «На путях к дворцовому перевороту», «Мартовские дни 1917 года», «“Золотой немецкий ключ” к большевистской революции», «Как большевики захватили власть», «Судьба императора Николая II после отречения», «Н.В. Чайковский в годы Гражданской войны», «Трагедия адмирала Колчака», «Красный террор в России» и других – «грозовые годы» (1916—1923 гг.), потрясшие страну и неузнаваемо изменившие ее облик.

Труды Мельгунова дают право называть его крупнейшим историком русского зарубежья, чье полное наследие рано или поздно станет достоянием гласности на его родине. Теперь российским читателям предстоит новая встреча с книгой историка «Мартовские дни 1917 года», входящей в трилогию «Революция и царь», которую автор задумал еще в 30-е годы. Своей основной целью он поставил задачу воссоздания трагической одиссеи последнего российского императора с предреволюционного 1916 года, когда только еще вызревали условия будущего взрыва, сквозь раскаты Февральской революции и Октябрьского переворота, вплоть до расстрела царской семьи в Екатеринбурге. Ясное дело, что описать эту одиссею можно было только на фоне грозных событий 1916—1918 годов, пытаясь распутать те загадочные узлы и пружины, которые привели в движение маховик исторических потрясений. В итоге труд историка вылился в объемную 1500-страничную трилогию.

В первой книге «Легенда о сепаратном мире. Канун революции», вышедшей в Париже уже после смерти историка в 1957 году, автор подробно и доказательно разбил легенду о предательстве Николая II и Александры Федоровны, ставшую расхожей в предфевральские дни и использованную заговорщиками против императора в полной мере. «По отношению к Царю и Царице дореволюционная легенда, – сделал вывод историк, – должна быть отнесена к числу грубых и сугубо несправедливых клевет, демагогически использованных в свое время в политической борьбе с режимом; никаких шагов к заключению сепаратного мира царское правительство не делало; никаких центров или организованных общественных групп, осуществлявших заранее установленный план заключения мира с Германией в дореволюционное время, не существовало, и никаких ответственных переговоров за кулисами по этому поводу не велось».

Второй книгой трилогии как раз и стал труд «Мартовские дни 1917 года», который автор закончил еще в годы Второй мировой войны, когда ему, пережившему революционное лихолетье в России, пришлось ощутить на себе теперь уже коллизии фашистской оккупации Франции. Сколько тяжелых раздумий навевали бурлившие вокруг события в сознании историка, сравнивавшего две эпохи мировых катаклизмов, мы уже вряд ли сможем узнать, но то, что С.П. Мельгунов не остановил своей работы, а еще более глубоко погрузился в бездну событий 1917 года, говорит о многом. Значит, и в период очередного крушения мира его продолжала волновать еще не осмысленная до конца трагедия России в целом и ее последнего правителя в частности.

Часть книги была опубликована в 1950—1954 годах в эмигрантской газете «Возрождение», а увидела она свет полностью только в 1961 году в Париже благодаря усилиям супруги историка П.Е. Мельгуновой-Степановой. Как и другие труды Мельгунова, эта книга поражает прежде всего скрупулезным анализом самого широкого круга источников, которые только были доступны историку. Восстанавливая хронику Февральской революции буквально по часам, он не только поднял весь пласт опубликованных документов и воспоминаний, но и лично опросил десятки участников событий, начав эту работу еще в России до высылки в 1922 году и продолжив в эмиграции. В итоге получилось увлекательное исследование, в котором не только бурлит «живая хроника» мартовских дней, но и рассеиваются многочисленные мифы, созданные вольно или невольно участниками ушедших событий с той или иной целью и подоплекой. Пожалуй, в российской историографии настоящий труд С.П. Мельгунова до сих пор остается одним из самых фундаментальных исследований Февраля и роли в истории революции Николая II.

Подробный анализ книги С.П. Мельгунова с широким комментированием и привлечением новых документов еще впереди, мы же попытаемся вкратце осветить те основные легенды и мифы, которые автору пришлось «разбивать» на ее страницах. Он неоднократно подчеркивал, что в период революционной смуты «одна легенда порождала другую» и что эти легенды, бывало, рождались уже «на другой день после событий». Таковы были наглядные особенности той эпохи, до сих пор заставляющие историков выступать в роли дотошных следователей.

Какие же головоломки удалось разгадать историку в борьбе с застоявшимися мифами «мартовских дней»?..

1. Вопреки позднейшим заверениям революционеров, заговорщиков и думских деятелей, Мельгунов утверждает, что «февральские события в Петербурге, их размах, отклик на них и итог оказались решительно для всех неожиданными», что «ни одна партия непосредственно не готовилась к перевороту», что «революционный взрыв не имел никакого отношения к роспуску Думы, о котором масса ничего не знала», и что «тогдашняя Дума не годилась для возглавления революции». Историк приходит к выводу, что «не Дума руководила стихией, а стихия влекла за собой Временный комитет», который без поддержки Советов не смог бы «водворить даже подобие порядка».

2. Историк особо подчеркивает то близорукое «опьянение», которое охватило в первые дни «свободы» всех, даже убежденных монархистов. Мудрые голоса, предупреждавшие об опасности анархии, развала власти страны, «тонули в общей атмосфере повышенного оптимизма». Охвативший всех «психоз говорения» и свободолюбивых речей затмил собой последние крупицы сдержанности, и это рано или поздно не могло не обернуться трагическими последствиями.

3. Автор показывает, что народ в первые дни революции «был совершенно чужд мысли о цареубийстве», призыв «“Смерть тирану” не звучал в период Временного правительства нигде и никогда». Однако этот лозунг родился и пестовался в среде дореволюционных участников дворцового переворота, в том числе националистов и монархистов. Не стихия требовала «устранения монарха», а либеральные общественные деятели, как это было уже не раз, проявляли свои кровожадные устремления.

4. Мельгунов рассеивает легенду о том, что поездка А.И. Гучкова и В.И. Шульгина в Псков к императору была якобы «секретной»: она осуществлялась с одобрения думских деятелей при молчаливом согласии верхушки Советов. Причем ехали они то ли «просить об ответственном министерстве», то ли добиваться отречения. Показательно, что, выступая перед толпой у царского вагона после подписания императором манифеста об отречении, Гучков заявил: «Государь дал больше, нежели мы ожидали». Историк приводит в книге много свидетельств того, что на самом деле имело место добровольное отречение императора, а не вынужденное или «вытребованное» думскими деятелями и заговорщиками.

5. Мельгунов рассеивает миф о чрезмерном количестве жертв революции и о существовавшей якобы «специфической атмосфере убийств» в первые ее дни. Отдельные эксцессы, единичные случаи убийств офицеров не отменяют в целом бескровного характера революции, особенно в отношении самих революционеров. Достаточно упомянуть о поведении генерала П.Н. Врангеля, который «постоянно ходил по городу пешком в генеральской форме с вензелями Наследника Цесаревича на погонах… и за все время не имел ни одного столкновения».

6. Автор опровергает и еще один миф о якобы страшной угрозе, которая исходила от карательной экспедиции «почтенного по возрасту» и «мягкого» по характеру генерала Иванова. «В действительности, со стороны Ивановского отряда никакой опасности не могло быть… потому что ни одну воинскую часть нельзя было направить против восставшего народа». Иванов сам, чтобы избежать возможных столкновений, вывел свой батальон из Царского Села на станцию Вырица и даже не собирался, по указанию царя, вводить войска в Петербург. 2 марта ночью он получил от Николая II следующую телеграмму: «Надеюсь, прибыли благополучно. Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не предпринимать». Никаких действий вообще и не предпринималось. Уже 3 марта генерал выехал со своим батальоном в Ставку в Могилев. Если бы не фантазии многих мемуаристов, то тезис о готовности императора залить революцию кровью вообще не имел бы под собой почвы.

7. Автор разбивает и легенду о том, что Временное правительство было создано якобы «еще в 1916 г.». На самом деле оно оформилось лишь в дневные часы 2 марта 1917 года, когда участники его создания «взяли старый ходячий список проектированного думского “министерства доверия” и подбавили к нему новых людей, которых, казалось, выдвигала создавшаяся конъюнктура». Именно так туда попал А.Ф. Керенский, который, используя свои бесспорные актерские способности, сразу же оказался «самым популярным человеком» революционных дней.

Удивительно, но в своей книге С.П. Мельгунов ни разу даже не упомянул о масонских связях, которые скрепляли «верхушку» деятелей Февральской революции и которые он обстоятельно описал в другой своей книге – «На путях к дворцовому перевороту. Заговоры перед революцией 1917 года», написанной им 15 годами раньше, изданную в Париже в 1931 году и выпущенную в России только в 2004 году. Хотя автор заявил тогда, что «современнику очень щекотливо раскрывать чужие тайны», он все-таки, благодаря привлечению широкого круга источников и личным опросам ряда заговорщиков, доказал «несомненную связь между заговорщической деятельностью и русским масонством эпохи мировой войны». По мнению Мельгунова, масонство «большой революционной силой» не было, а масонская форма в российской обстановке не могла «содействовать политическому объединению». Между тем именно «масонская ячейка» была «связующим как бы звеном между отдельными группами “заговорщиков” – той закулисной дирижерской палочкой, которая пыталась управлять событиями».

Видимо, по прошествии лет Мельгунов еще более убедился в том, что этой «дирижерской палочке» не очень-то удавалось управлять событиями, а наоборот, череда быстростремительных событий диктовала ее «лихорадочные движения». «Музыку заказывала» народная стихия, потому-то революции и называются революциями. «Взбаламученный океан революционных страстей» вел «утлую ладью» России в бездну еще более страшных испытаний и потрясений, и масонам, хотя они и оказались в составе буржуазного правительства, было не под силу остановить это движение.

В «Мартовских днях» автор, имея в виду заговорщиков, писал: «Никакого конкретного плана действий у них не было, если не считать довольно расплывчатых проектов дворцового переворота, в которые были посвящены немногие…» Он привел огромное количество доказательств того, что люди, которых вынес наверх поток «революционной лавы», оказались просто неспособны руководить огромной страной.

8. Самой интересной частью книги Мельгунова, безусловно, является описание им драмы отречения Николая II, которая насыщена такими яркими коллизиями и детективными сюжетами, что впору создавать на ее основе авантюрно-историческую пьесу. По ходу этого описания историк доказывает, что царская «свита не могла оказывать заметного влияния на политические решения монарха» в силу особенностей его характера, что царь «вовсе не был готов утопить в крови народное восстание», понимая опасность междоусобной борьбы в период продолжавшейся войны, что никакого провоцирования революции якобы для заключения сепаратного мира не было, тем более с помощью так называемых «протопоповских пулеметов» (по фамилии министра внутренних дел), которыми будто бы с крыш расстреливали толпу.

9. Блуждания императорского поезда по пути следования из Могилева в Царское Село историк объясняет не действиями революционных железнодорожников, а хаосом, который быстро наступил на железной дороге благодаря стечению обстоятельств. Объясняя поведение императора, Мельгунов справедливо писал: «Едва ли “последний самодержец” принадлежал к числу боевых натур, которых опасность возбуждает и заставляет идти на риск. Скорее ему присуща была некоторая пассивность перед роком – мистическая покорность судьбе…» Именно эта покорность и готовность принять выпавшие на его долю испытания и заставили царя в условиях революционного взрыва пойти на отречение. В эти дни император заявил, что «лично не держится за власть, но только не может принять решение против своей воли и, сложив с себя ответственность за течение дел перед людьми, не может считать, что он сам не ответственен перед Богом».

Накануне отречения император вообще заявил, «что его убеждение твердо, что он рожден для несчастия, что он приносит несчастье России». «Если надо, чтобы я отошел в сторону для блага России, я готов на это, – сказал Николай II, – но я опасаюсь, что народ этого не поймет».

Фактически император отрекся от престола около 15 часов 2 марта в пользу своего сына Алексея при регентстве его брата великого князя Михаила Александровича, задолго до приезда в Псков посланцев Временного Комитета Государственной Думы А.И. Гучкова и В.И. Шульгина. Историк еще и еще раз подчеркивает, что сделал это государь добровольно, без всякого давления на него думских делегатов. Около 19 часов того же дня (Гучков и Шульгин прибыли около 21 часа) под влиянием разговора с лейб-медиком Федоровым он решил изменить форму отречения и отречься за сына в пользу брата, прежде всего испытывая беспокойство о здоровье и будущей судьбе Алексея. Показательно, что сами посланцы не ожидали такого быстрого и важного решения императора. Покоряясь судьбе и думая, что династия все же будет сохранена в России, царь внешне примирился со своей личной катастрофой, но многое говорят слова его дневника, подводившие итог 2 марта: «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, трусость и обман».

Историк прав, что «мистическая покорность судьбе» во многом определяла сущность характера императора. Да и могло ли быть иначе с государем, на которого пало самое тяжкое испытание за все годы правления Романовых, тем более в период глобальных потрясений, похоронивших не одну империю? Ему не хватило ни сил, ни последовательной, выверенной политики, чтобы предотвратить катастрофу, признаки которой накапливались долгие годы. Однако это обстоятельство ничуть не умаляет, а наоборот, подчеркивает то благородство и честь, с которыми император встретил свое отречение.

10. Историк далее опровергает легенду о том, что император якобы 3 марта передумал отрекаться в пользу брата Михаила Александровича и опять согласился на вступление на престол Алексея. Наоборот, узнав об отречении своего брата, он лишь возмутился его поддержке выборов в Учредительное собрание и выразил удовлетворение тем, что беспорядки в Петербурге прекратились – «лишь бы так продолжалось дальше».

11. Развенчивает Мельгунов и тезис о «кровожадности» Александры Федоровны, которая, находясь в Царскосельском дворце, несколько раз приходила к солдатам охраны и уговаривала их «не стрелять, быть хладнокровными… Я готова все претерпеть, только не хочу крови…» Автор неоднократно выражает свое уважение перед императрицей, которая так же, как и ее супруг, в тяжкие дни потрясений проявила стойкость, веру, жизненную мудрость и жертвенную любовь к Николаю II.

12. Мельгунов разоблачает также миф о безупречном поведении деятелей демократии, оказавшихся у власти, и приводит множество примеров обратного. Чего стоит хотя бы заявление А.Ф. Керенского в момент отречения Михаила Александровича о том, что он будет всегда защищать великого князя как «благородного человека». Пройдет немногим более 5 месяцев, и по личному распоряжению Керенского Михаил Александрович будет арестован, и это сыграет важную роль в дальнейшей трагической гибели великого князя.

Историк, подчеркивая особый характер революции, значительное количество страниц посвящает тому, чтобы показать бессилие и самообман деятелей Временного правительства, которые не использовали выпавший на их долю шанс, и даже в условиях своей популярности постепенно отдавали реальные рычаги власти в руки Советов. Уже 6 марта Г.Е. Львов жаловался: «…Догнать бурное развитие невозможно, события несут нас, а не мы ими управляем». Ему вторил А.И. Гучков, утверждавший 9 марта: «Временное правительство не располагает какой-либо реальной властью, и его распоряжения осуществляются лишь в тех размерах, как допускает Совет Р. и С.Д. …Можно прямо сказать, что Временное правительство существует лишь, пока это допускается Советом Р. и С. Д.».

Насколько прав оказался П.Н. Милюков, который как никто другой в первые дни революции предвидел надвигающуюся на Россию катастрофу: «Сильная власть, необходимая для укрепления порядка, нуждается в опоре привычного для масс символа власти. Временное правительство одно без монарха… является утлой ладьей, которая может потонуть в океане подводных волнений; стране при таких условиях может грозить потеря всякого сознания государственности и полная анархия, раньше, чем соберется Учредительное собрание, Временное правительство одно до него не доживет». И действительно не дожило!

По мнению Мельгунова, самой роковой ошибкой новой власти стала отсрочка выборов в Учредительное собрание. Он соглашается с утверждением французского посла в Петербурге Нуланса, что «Россия избегла бы октябрьского переворота, если бы не было отложено Учредительное собрание».

Такой оказалась зловещая усмешка хозяйки человеческих судеб – Истории, которая провела Россию через эйфорию «мартовских дней», отречение последнего императора и демократические выверты противоборства партий и классов к невиданному доселе социальному эксперименту и новой «пролетарской» власти, по сравнению с которой ненавистный всем режим монархии показался вскоре мягкотелым и чрезмерно гуманным.

«Исторический путь, – по словам Мельгунова, – шел не по тем линиям, которые намечались теоретическими выкладками политиков». Об этом показательном опыте не должны забывать в нынешнее переходное время и мы. Россия вновь стоит на развилке исторических путей, и окажутся ли на высоте политики, которым История доверила очередной шанс сделать наше Отечество процветающим и могучим? Не пустит ли снова на самотек «стихию событий» российский народ, который уже не раз проявлял роковую близорукость и слабоволие в годину суровых испытаний?..

    С.Н. Дмитриев,
    кандидат исторических наук,
    сентябрь 2005 г.

Глава первая. Решающая ночь[2 - Изложенные ниже факты с достаточной очевидностью свидетельствуют, что революции всегда происходят не так, как они представляются схоластическим умам. Поэтому и не жизненны современные измышления всякого рода «молекулярных теорий» революционных процессов.]

Днем 2 марта, на перманентном митинге в Екатерининском зале Таврического дворца лидер думского прогрессивного блока и идейный руководитель образовавшегося 27 февраля Временного Комитета членов Гос. Думы, Милюков, сказал: «Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен». Почти в тот же час в Пскове, под давлением верховного командования в Ставке, «старый деспот» подписал свое отречение от престола, окончательно оформленное вечером того же дня в момент приезда «думской» делегации в лице Гучкова и Шульгина. Таким образом, отречение Государя «формально» не было «вынужденным» – устанавливает в своих воспоминаниях Набоков, выдающийся русский юрист, которому суждено было сделаться первым управляющим делами революционного Временного правительства.

Насколько, однако, формальная юридическая сторона соответствовала реальной обстановке, создавшейся в Петербурге и являвшейся решающим фактором в ходе революции? Это совсем не праздный вопрос, ибо ответ на него определяет собою две совершенно отличные друг от друга психологии в круге лиц, объединившихся около Временного Комитета Г.Д. и одновременно появившегося наряду с ним Совета Р. и С.Д., т.е. тех учреждений, которые обстоятельства поставили в те дни как бы «во главе» политической жизни страны. Для одних Николай II добровольно отрекся от престола, для других он был низложен – его отречение было «вынуждено», и добровольный отказ от власти, затушеванный в сознании современников, означал лишь то, что Император фактически не был свергнут насильственным путем, т.е. революционным актом восставшего народа. Формально добровольное отречение неизбежно накладывало известные моральные обязательства на тех, кто стремился добиться этого отречения и кто его принял; такого морального обязательства могли не ощущать те, кто не принимал участия в реализации плана сохранения династии путем устранения лично дискредитированного монарха: для них исходным пунктом мог быть только вопрос о целесообразности – так, как он представлялся тогда в понимании действовавших лиц.

Для того чтобы уяснить себе роковые противоречия, которые выявились в первые дни революции в силу недостаточно продуманных и ad hoc осуществленных политических замыслов, необходимо проанализировать всю сложную и запутанную обстановку того времени. Никто как-то не отдавал себе ясного отчета в этих противоречиях тогда, когда закладывался фундамент строительства новой России.

Нам нет необходимости в хронологической последовательности воспроизводить события первых февральско-мартовских дней, что сделано уже с достаточной полнотой и отчетливостью в «Хронике февральской революции», составленной Заславским и Канторовичем (1924 г.) и в работе ген. Мартынова[3 - Дополнением к ним может послужить очерк Шляпникова, посвященный «Революции 17 г.», и Генкиной в коллективной работе по «Истории октябрьской революции» (1927 г.).] «Царская армия в февральском перевороте» (1927 г.). К этим фактам мы будем обращаться лишь попутно, комментируя то или иное создавшееся положение. Прежде всего попытаемся восстановить картину ответственных переговоров, которые в ночь с 1-го на 2-е марта происходили между Временным Комитетом Г.Д. – «цензовой» общественностью по тогдашней терминологии, и делегатами Исп. Ком. Совета, заявившего «претензию» представлять демократию[4 - Так выразился Милюков в своей истории революции. Между тем, поскольку самочинно возникший Временный Комитет выражал мнение «цензовой общественности», постольку и «самозваный» Совет мог считаться выразителем настроений демократии (социалистической и рабочей массы). Термин «цензовая общественность», конечно, далеко не покрывал собой те многочисленные элементы, демократические по своему составу, которые примыкали к «надклассовой» партии народной свободы.]. Это была поистине решающая ночь, и здесь завязался узел последующей трагедии русской революции. Между тем восстановить более или менее точно то, что происходило в указанную ночь, историку очень трудно. В нашем распоряжении нет почти никаких документальных данных. В суматохе первых дней и ночей никто никаких протоколов не вел: отсутствует и газетный репортаж, подчас заменяющий своим суррогатом протокольную запись – в «Известиях», которые издавал Комитет думских журналистов, нельзя отыскать никаких намеков на суть переговоров. Остаются воспоминания, т.е. показания современников, которые должны помочь историку в данном случае не только в «оценке подробностей» (Маклаков), но и в установке первооснов. Значение этого субъективного самого по себе источника познания прошлого в данном случае бесконечно преуменьшается не только привнесением последующих настроений, весьма отличных от подлинных авторских настроений первых дней революции, но и тем, что пелена тумана бессознательно для мемуариста застилает его память о том, что происходило в бессонные ночи и сумбурные февральские и мартовские дни.

Несколько мемуаристов уже коснулись исторической ночи с 1-го на 2-е марта. Казалось, можно было положиться на текст Милюкова, так как первый том его «Истории», приближающейся к воспоминаниям, написан был в Киеве в 18-м году в период политического полубезделия автора. Память мемуариста не застлана была еще его позднейшей политической эволюцией, и, таким образом, ему нетрудно было по сравнительно свежим впечатлениям воспроизвести историю переговоров между членами Думы и советскими делегатами, в которых автор принимал самое непосредственное участие – тем более что в показаниях перед Чрезв. Сл. Комиссией (7 августа 17 г.) Милюков засвидетельствовал, что им были проредактированы и исправлены «неточности», имеющиеся в готовившейся Врем. Комитетом Г.Д. к изданию книге, где было дано «точное описание день за днем, как происходило». (Я никогда не видел этой книги и нигде не встречал ссылок на нее – надо думать, что она в действительности не была издана.) И тем не менее суммарное изложение Милюкова с большими фактическими ошибками не дает нужных ответов…

Имеются и воспоминания Керенского, но только во французском издании его «Революции 17 г.». Бывший мемуарист хочет быть очень точным. Им указываются даже часы ответственных решений в эти дни. Но это только внешняя точность, ибо даты безнадежно спутаны (выпустив книгу в 28 году, автор, следуя установившимся плохим традициям многих мемуаристов, не потрудился навести соответствующие справки и повествует исключительно по памяти). Память Керенского так же сумбурна, как сумбурны сами события, в которых ему пришлось играть активнейшую роль, когда он падал в обморок от напряжения и усталости и когда, по его собственным словам, он действовал как бы в тумане и руководствовался больше инстинктом, нежели разумом. При таких условиях не могла получиться фотография того, что было в 17 году (на это Керенский претендовал в своих парижских докладах). Нет ничего удивительного, что тогда у него не было ни времени, ни возможности вдумываться в происходившие события. В воспоминаниях он пытается объяснить свое равнодушие к программным вопросам тем, что никакие программы не могли изменить ход событий, что академические споры не представляли никакого интереса, и что в силу этого он не принимал в них участия… Поэтому все самое существенное прошло мимо сознания мемуариста, самоутешающегося тем, что события не могли идти другим путем, и даже издевающегося над несчастными смертными («Pauvres etres humains»), которые думают по-иному.

Еще меньше можно извлечь из воспоминаний Шульгина «Дни», которым повезло в литературе и на которые так часто ссылаются. Воспоминания Шульгина – «живая фотография тех бурных дней» (отзыв Тхоржевского) – надо отнести к числу полубеллетристических произведений, не могущих служить канвой для исторического повествования: вымысел от действительности не всегда у него можно отделить, к тому же такого вымысла, сознательного и бессознательного, слишком много – автор сам признается, что впечатления от пережитого смешались у него в какую-то «кошмарную кашу». Воспоминания Шульгина могли бы служить для характеристики психологических переживаний момента, если бы только на них не сказывалась так определенно дата – 1925 год. Тенденциозность автора просачивается через все поры[5 - Между тем сам Шульгин высокого мнения о своих заданиях – в книге «1920 г.» он, между прочим, пишет: о русской революции «будет написано столько же лжи, сколько о французской, и поэтому в высшей степени важно для нашего будущего правдиво изобразить то, что… происходило перед нашими глазами».].