Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Ну подозвали его, «пяточку» добить предложили, но он отказался. Хотя оно и понятно, шугается ещё – вдруг кусок из его роты нагрянет просечь как тут оно что…

А потом смотрю – он в бригаде БРУ, в кузове одного со мной грузовика домой ездит, а по дороге иногда песни поёт на родном языке и в своих центральноазиатских модуляциях тона. Непривычно, да, но слушать можно, типа, как Джимми Хендрикс, когда если без гитары. Узбеки под его пение в задумчивость впадают, а дорога быстрее кончается. Молодец акын, или может ашуг? Ну короче – лабух.

Сержант Миша Хмельницкий никак не мог освоить как его имя произносится и, чтобы не париться, грит: —«Ланна! Буишь – Вася!» И вот как-то едем домой и Хмель ему командует: —«Вася – пой!»

А видно, что тому неохота, настроя нет, но Хмель не унимается: —«Чё? Не понял, салабо?н? Была команда петь!»

Ну тот и запел… Узбеки на него волком смотрят, матерят по-своему типа как ты чё? у этой падлы канарейкой заделался? Языка я, конечно, не знаю, но некоторые высказывания и без слов понятны.

Ну лабух проаманил один куплет и на коду, но Хмель опять пристаёт: —«Давай, Вася, жги!» И солдат завёлся снова на высоких нотах. И я смотрю – Узбеки расцвели, в одном месте хохотнули даже. Ну тоже вполне понятно, исполнитель подправил слова до соответствия ситуации:

"Вай, сержант, вай, я твою маму ебал!."

А Хмелю ж не доходит: —«Во это оно! Ещё!"

И получает чего просит:

"Вай, сержант, вай, я твой рот ебал!."

Узбеки со? смеху сдыхают, а сержант кайфует:

– Ух, хорошо! Молодец Вася!

Ну тут грузовик на нужном перекрёстке у семафора тормознул и я, не прощаясь с милой компанией меломанов, через задний борт по лесенке, с достоинством, слинял… А линял я тогда к Тихой Мышке.

Вообще-то имя её Таня, но она не знала, что про себя я её «Тихой Мышкой» кличу, потому что когда я в первый раз к ней в троллейбусе подошёл, она тихонько так отвечала. А как не подойти? Несколько в одном и том же троллейбусе её видел, в котором от Кольцевой до БРУ добирался.

Она мне позже сказала: —«Я тебя ещё в феврале приметила, в самый мороз у тебя бушлат незастёгнутый и вся шея голая». Такая по-матерински заботливая. На два года старше меня.

"… лишь тех мы женщин выбираем,

которые нас выбрали уже…"

Утром когда она согласилась на свидание после рабочего дня, я не один на БРУ троллейбусом ехал. От остановки там ещё надо длинной улочкой пердолить и я тому Молдаванину сказал: —«Ра?ру! Спорим – разденусь?» В общем, вокруг ещё снега лежат, хотя уже март, а я до пояса голый выма?хую вдоль по Питерской в одних сапогах и хэбэ??шных штанах, пока Ра?ру сзади несёт прочие частности обмундирования. Потому что такое меня воодушевление охватило, но это было ещё до того, как она про мою голую шею мне сказала…

Скорее всего, в тот момент на мне сказалась встреча с юродивым… Ещё в феврале я около недели околачивался на строительстве 50-квартирного – того самого, что мы когда-то начинали ломами из арматуры, но теперь его уже сдавать готовились. Ну и ребята мне там сказали про старика, который босиком гуляет по близлежащей улице. Я туда дважды ходил, специально, пока его застал.

Старик с бородой; борода седая – аж жёлтая, шапка на нём, пальто. Штаны подвернул до колен, а ниже одни только голые ноги. Он в сугробах дорожку метлой прометал. Длинный и тощий, но вряд ли наркуше, потому что у него своё таскалово… Снег тихо падал большими редкими хлопьями, а он босиком ходит и дорожку метёт вдоль пустой улицы. Я немного постоял наблюдая, он тоже пару раз на меня глаз скосил. Помолчали мы, каждый себе, и я ушёл.

(…каждый верит, что его вера самая правильная.

В ставропольских мужиках вера, не знаю почему, крепко с ногами связана. Уже в третьем тысячелетии по телевизору показали человека, который от Ставрополя до Москвы на коленках прополз. Чтобы выдержать тяжкий подвиг, привязывал куски автопокрышек себе на колени и полз вдоль обочин шоссейных. Покрышки по мере износа заменял. Для возрождения благочиния, благолепия и веры в христолюбивом народе православном…

Ну лично я не возражаю. Хоть сам и неверующий, но веротерпимый. Истинная веротерпимость только среди неверующих и бывает. Остальные все только прикидываются, а на самом деле им хочется всех в свою веру обратить. Даже те же атеисты, всех бы переманили в свою секту верующих в то, что Бога нет.

Неверующий это когда верить нечем из-за отсутствия соответствующего органа.

"… доктор сказал: —«мы отрежем только аппендикс»…"

но лишку хряпнул и оттяпал то, что вырабатывает необходимые для веры флюиды и секреции… Зато если веры нет, то и обращать не во что.

Так что ползайте на любые дистанции, сидите лотосом по самый пестик, толчитесь лбом оземь—да что угодно! – только не в моём огороде. Пусть я и дальше останусь терпимым, ну пожалуйста…)

Но в ту стройбатовскую весну, мне все те теологии и на?хуй нужны не были, пока я дожидался троллейбус № 5 на остановке Кольцевая Дорога… Таких прошло несколько, пока она подъехала наконец…

Мы тихо шагали по тротуару вдоль шеренги пятиэтажек сложенных из белого силикатного кирпича Липецкой кладкой. Потом зашли в один из подъездов одной из пятиэтажек. Долго и тихо мы обнимались стоя у батареи отопления под лестничным маршем первого этажа. Всё так же стоя и совокупились, тихо.

Потом мы снова вышли на бесконечный тротуар и я проводил её к другому подъезду в другой пятиэтажке. И долго поле этого никак не получалось повторить то жаркое тихое наслаждение, подъезды почему-то стали слишком людными. Пару раз мы ходили в кино на дневной сеанс, но слишком много детворы сидели рядом.

Однажды капитан Писак усёк нас на выходе из кинотеатра. Он отозвал меня в сторону и потребовал тут же прервать всякие с ней отношения, хотя ничего конкретного предъявить на неё не мог. И, что сильнее всего раздражает, ну допустим, ты – Писак, так иди и командуй в свою первую роту, накручивай наряды бляхами, а у меня свой комроты – Тугрик.

Но, в конце концов, я нанёс ей визит на дому. Это оказался не тот подъезд куда я провожал её в самый первый раз, да и пятиэтажка на полквартала дальше.

Когда я снял сапоги у неё в прихожей и затолкал портянки в них, как можно глубже, чтоб сдержаннее выдавали свою брутальную арому, стало видно, что я совсем босой и даже шлёпанцы не могли скрыть этот факт, вроде юродивый, только без метлы…

Дома у неё оказалась ещё мама и дочка в трёхлетнем возрасте. Потом её мама взяла её дочку на прогулку в магазин, а мы опустились на ковёр, куда она принесла и распахнула свой альбом с фотографиями. На фотках и на ковре она смотрелась очень классно, эта тихая мышка-блондинка Таня. Мне стоило всего лишь руку протянуть, дотронуться до кожи её плеча под халатиком, чтобы разложить на этом ковре рядом с распахнутым альбомом, но что-то меня удержало от такого самого естественного движения. Не знаю что именно меня остановило. Чего ещё я дожидался?

(….в те безвозвратно канувшие времена—не дотянуться, не дозваться, не искупить—я не ведал ещё, что все мои горести, радости и всякое такое прочее, исходят от той недосягаемой сволочи в непостижимо далёком будущем, которая растянулась сейчас на моей спине и слагает вот это письмо, в одноместной палатке, посреди тёмного леса на краю света, под неумолчный плеск реки, которую нынче кличут Варанда…)

Потом её мать вернулась из магазина вместе с Таниной дочкой и оранжевыми апельсинами в сетке…

Наши последующие встречи случались уже не у неё на квартире и она начала высказывать заинтересованность заглянуть в мой военный билет. Туфта насчёт военных билетов запертых в сейфе Комбата с нею не прокатила – она была на два года старше… или об этом я говорил уже?

Потом как-то всё захороводилось, возникли недоразуменные обстоятельства и лишний сумбур на фоне вполне мирного, в остальном, течения моей службы. И мы потеряли друг друга из виду. Уже незадолго до демобилизации я пошёл навестить её снова, но дверь открыла мама сообщить, что Тани нет дома.

Я подождал её у подъезда, а когда она наконец появилась, мы прошли в широкий ночной двор между пятиэтажками, где она отдалась мне незамедлительно и тихо на столе детской площадки. Однако я кончил слишком быстро, куда быстрее, чем в подъезде, что мне совсем не понравилось и я прервал с ней отношения, как того и добивался капитан Писак, командир первой роты. Потому что в Уставе Внутренней Службы чётко определено: «приказ старшего по званию – закон для подчинённых»…

~ ~ ~

Чем ближе дембель, тем меньше спишь. Куда, куда вы удалились благие ночи, когда я засыпал едва упав главою на подушку? Завидное качество салаги… А нынче… эээх!. Прошла вечерняя проверка, завершён долгий бесцельный визит в Клуб, я притопал обратно в казарму, сна ни в одном глазу… Вот и собираемся мы, полуночники, бессонное спецподразделение королевских войск в рядах Советской армии, залегаем в каком-нибудь кубрике в круговую оборону против застывшей ночи. Базарим о том, о сём, или просто дуры гоняем.

(…через много лет из Архипелага ГУЛАГ Солженицына я узна?ю, что это старинный способ зэков убивать время, наследие Царских времён, когда кто-то из сокамерников пересказывает какой-нибудь роман какого-нибудь Диккенса подгоняя детали под современную повседневность. Только вместо «гнать дуру», у зэков это звалось «тискать роман»…)

Когда пришёл мой черёд, я тискаю роман возмездия про двух юных влюблённых и жестокого барона из замка на холме. Этот падла барон заточил юношу в темницу, где свет появлялся лишь от пары факелов, которые втыкали в стену, чтобы на глазах несчастного делать из его любимой секс-рабыню. Месяц спустя узник расшатал «ёрш», которым цепь крепилась в стену, и расплатился за хлеб-соль и гостеприимные развлечения.

(…сюжет не имел ничего общего с Диккенсом, ни с каким-либо конкретным произведением литературы, потому что когда я гнал эту дуру, моим, устало сомкнутым глазам, являлась полупрозрачная блузка Мишель Мерсье для демонстрации её сосков в первой серии Анжелики. Но тут встаёт вопрос: если я сдал мою Мишель в пользование (на целый месяц!) барону для ущекотания его сенильных фантазий, чередуясь со своим волкодавом, а также различными предметами средневековой утвари и инвентаря, то (пусть даже дёргаясь на цепи и расшатывая «ёрш», но всё же как-то слишком в такт представляемым актам насилия) может я извращенец?

Конечно, вопрос этот предстанет не от слушателей в ночной казарме, а от себя самого и много позже, но всё же?..)

В ходе эпилога, рядом с безмолвным, но пока что тёплым трупом свежезадушенного голыми руками волкодава, и бароном всё ещё живым для проведения леденящей кровь разборки его на составные части, с неимоверно изуверской методичностью, с чудовищной графичностью подробностей (…ему всё ещё было чем издавать утробные визги…), Хмель вдруг вскричал: —«Дневальный!»

От тумбочки у далёкого входа в казарму пришёл дневальный.

– Он уже заеба?л своим храпом, – пояснил ему Хмель. – Ебани? в лобе?шник суча?ру.

– Кого?

– Вон тот, через два кубрика.