Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Жмуря глаза на свистящем ветру, я не сачкую, швыряю песок поверх заднего борта. Но когда транспортное средство оказалось в городе, наши пути расходятся у первого же светофора.

Потом я нашакалил на бутылку или две и очнулся уже в сумерках, на скамейке у подножия Комсомольской Горки. Оказывается, метель тем временем уже утихла и только медленные крупные снежинки спускаются из плотной темноты наверху и тают у меня на лице и на груди в широко распахнутом бушлате. Прохожих прибавляется – конец рабочего дня у служащих. Они торопятся по домам, им дела нет до солдатика, что мирно и культурно отдыхает на скамейке.

– Эй! Замёрзнешь! – Один всё же подёргал мою коленку.

– Пшёл… нах… бля.!

– Как ты смеешь? Я работник КГБ!

– И твою КГБ тоже на?хуй!

– Ну погоди! Вот я патруль позову!

Потом я подымаюсь в автобус набитый до предела. Меня колбасит от долгого пребывания на холоде той скамейки. И вдруг в плотной массе пассажиров открывается расселина прямиком к высвобожденному месту. А таки любит наш народ защитников социалистического Отечества…

Мы играли Новогодний вечер в кулинарном училище. Точнее, они играли, а я собою представлял небесно тело инертно влекомое Орионом, ну типа астероида.

Осенний призыв из Пятигорска привёз в наш батальон такого себе Володю, по кличке Длинный. Он был не только длинный, но и тощий, с тёмными кругами вокруг впавших глаз, как и положено наркуше, который на игле сидит. Но на гитаре он играл как гитарист Лед Зепа в альбоме Лестница в Небо. Рудько его боготворил, и меня его техника тоже впечатляла, но как личность он был просто сука. «Длинный! Ну, чё ты такой, а?»

– Я всегда своё говно вперёд толкаю, чтобы отъеблись и в покое оставили.

Смех у него был хороший, но смеялся он крайне редко. В общем, пацан пацаном, но на гитаре – бог… Само собой, ансамбль стройбата не исполнял номеров из Лестницы в Небо, но Длинный иногда вставлял в репертуар Ориона такие брейки, что не устыдился бы и Джимми Пейдж.

Какой-то кореш Длинного из Пятигорска привёз на тот Новогодний сезон его собственную гитару, с фузбустером, а сам стучал на барабанах в Орионе, потому что они с Длинным из одной рок-группы, которая развалилась, когда гитариста в армию загребли. А когда Новогодние танцы кончились, он гитару Длинного обратно в Пятигорск увёз, не держать же такую ценность в Клубе…

Юра Николаев, звезда Крымских кабаков и Саша Рудько, виртуоз из Днепропетровской филармонии обеспечивали вокал на праздники. Они пели, каждый в своей неповторимой манере, под шквалы импровизов в духе Джимми Пейджа, а случалось и Хендрикса, который тоже, кстати, Джимми. Однако, нормальному любителю музыки из глубинки, вскормленному на бессмертных образцах Советской эстрады, подобные вариации звучали неприемлемо какафонически, поскольку явно не кобзонны. Так что, одна из будущих кулинарш имела полное право подойти к Юре Николаеву и спросить: —«Извините, а вы Гусские нагодные иггаете?» Это она так картавила слова.

А Юра знал, что Рудько полностью подпал под влияние Длинного, как тот скажет, так и будет. Вот он и направил девушку прямиком к Длинному, чтоб время зря не теряла.

У Длинного на тот момент полный сушняк, полулежит на стуле с твёрдой спинкой, ноги враскорячку по полу, широ?ко и далёко, китель свисает с той же спинки, но галстук хаки на своём уставном месте, просто переброшен через плечо. Упорно вдаль уставился – чего-то там за барханами высматривает и облизывает спёкшиеся губы тёркой сухого языка.

– А Русские нагодные в вашем гепегтуаге есть?"

Нечеловеческим усилием, воин на стуле собрал всю свою волю в кулак, сосредоточился, навёл резкость органов своей оптики в направлении расплывчатых звуков и – различил, что к нему девушка обращается.

– Гусские? Гепегтуаг? Это пгямо к товагищу Гудько, – и пальцем указал на Александра, который стоял у колонки и тоскливо покручивал ручку громкости на усилителе бас гитары.

Девушку нагрузило, есессна, что так её повторно отсылают, но как видно, упорная попалась – дошла до номинального руководителя Ориона и вопрос свой повторила.

– Извините, – грит Рудько и смотрит тем своим страдальчески туманным взором, акварельно-расплывчатого оттенка. – Но Гусские мы пгинципиально не иггаем. – Ещё и своим вечным насморком пришмыгнул, интеллигент грёбаный.

Он и рад бы сказать по-другому, но не может – сам картавый. Но она-то об этом всём не знала! Вот иди и толкуй о врождённых комплексах, но всё—я говорю ВСЁ!! – благоприобретается с опытом…

На том вечере я целовался с Валей Папаяни, ставропольской Гречанкой. Ничего помимо поцелуев. Она сказала, что она учительница в этом кулинарном училище, и что ей двадцать семь лет. Так утром Комбат объявил на разводе: —«Вчера один из наших, эби-о-бля, музыкантов шестидесятисемилетнюю проблядь под лестницей разложил!» Вот ведь маразматик – двадцать семь от шестидесяти семи не отличает. Конечно, это тот кусок, прапор-надсмотрщик заложил…

Через пару дней опять где-то играли Новогодний вечер, но там я вообще не танцевал. Потому что там такая дурь оказалась – всем дурям дурь. Мы взорвали пару косяков на лестничной площадке, а потом зашли в зал. Ребята взяли свои инструменты, так мягко, прочувствованно, и начали играть. А музыка как-то странно издалека, как будто из-за горизонта доносится и—что характерно—тихая. Головой к динамикам прильнёшь, ну видно же – ткань аж содрогается от звука, а всё равно приглушённо как-то.

Потом я пошёл по залу побродить, для перемены. А люди там – все сколько есть вроде как из фанеры выпилены, двухмерные, то есть, все поголовно. Хочу заглянуть что у них на оборотной стороне плоскости, а не получается – кто-то уже следующий нарисовался и тоже двухмерный. А издалека и медленно так – музыка…

Иногда над этими головами фанерными проплывали глазные яблоки на своих стеблях—как перископики—это те псевдо-звукооператоры, насмерть укуренные, бродят в пространстве. Во они тащатся! Смешные такие! И тоже смеются. А и откуда они только такую дурь достали?

Домой нас привезли уже заполночь. Стоял скрипучий Арктический мороз… Под светом колючих звёзд в небе, мы перетаскали аппаратуру на сцену пустого, вымершего, замороженного кинозала. Никто не говорил ни слова. Ни сил, ни желания. Ибо всё есть Пустота.

Пустота пустот и всяческая пустота.

~ ~ ~

Ах, да! С тем же осенним призывом пригнали ещё «молодых» из Молдавии и Москвы. Немного, голов по десять… У Молдован такие чудны?е фамилии – Ра?ру, Шу?шу, хотя имена вполне нормальные… Вася Шушу получил уведомление про посылку до востребования на главпочтамте. Когда он за ней ехал, позвал Лёлика из Москвы, Виталика из Симферополя и меня. Посылку мы забрали и нашли столовую в городе, на втором этаже. Вася её открыл, а там—

"Вино, Молдавское вино,

Оно на радость нам дано!.

Вася, как хлебосольный хозяин, принёс макароны с чем-то сверху и под столом по стаканам вино разливает, чтоб работникам общепита проблем не создавать. И в таком плане мы прикончили не знаю сколько литров.

Ну чё? Пагнаали! И мы спустились на первый этаж, где Лёлик поссал в урну, пока Виталик его как бы загораживал для соблюдения приличий в глазах общественности.

Этот Лёлик, он ващще бля полный отморозок. Однажды я пришёл на комбинат стройматериалов, там ещё такой длинный транспортёр, в основном под открытым небом, что тянется наверх холма, под крышу, и подаёт туда глину или типа того. Работа Лёлика заключалась, чтобы ходить вверх-вниз по лестнице вдоль ленты транспортёра и ломом пробивать, если где глина застрянет. Не помню уже зачем конкретно я туда пришёл, но Лёлик, как меня увидел, тот лом так и затрепетал в его в руках и по глазам видно, до чего ж ему охота меня грохнуть. Ничего личного, просто так, раз ему в руки тот лом подвернулся. Однако, у него квадратура круга тоже ещё не решённая, похоже. Грохнуть – грохнешь, а труп куда? Короче, сдержался он…

Мы покинули столовую и прогулочным шагом двинули вперёд в дружеской беседе. Яркое солнце, белый снег, жизнь прекрасна… Потом Вася и Лёлик начали выяснять чья родина лучше: Москва или Молдова? Так, слово по слову, начали друг на друге бушлаты за грудки хватать. Но Виталик – вот молодец! Зачем, грит, на улице, пошли в какой-нито двор зайдём.

Заруливаем во двор каких-то двухэтажек, Виталик им типа Лондонского рефери попричитал, шо бляхами не бить и сапогами тоже, если соперник сковырнулся. Скинули они пояса и шапки и – понеслась потеха молодецкая! Оба под метр восемьдесят, кулаки – как гири, один другого ахнет – по двору эхо отдаётся. Эгей! Окропим снежок красненьким!

Вася разбил Лёлику бровь. Лёлик, обливаясь кровью, упал на одно колено. Вася отошёл к бельевым верёвкам с какой-то стиркой там и не идёт на добивание – богатыри блюдут правила.

Тут по крылечку двухэтажки какой-то мужик в тельняшке рысцою прибежал, грит, кто-то из его крысяр-соседей в ментуру брякнул. Короче, матч откладывается по независящим причинам. Лёлик морду снегом протёр, противники поодевались и мы покинули спортивную арену.

Но боевой задор молодцев никак не унимается. Вот-вот опять сцепятся, мы с Виталиком их развели и держим по отдельности. Потом на пары разделились. Лёлика я вперёд увёл и на ходу убеждаю, что Москва – столица нашей Родины, лучший город Земли. Метрах в десяти сзади Виталик и Вася шагают, поглощены обсуждением подвигов Фет-Фрумоса из Молдавского эпоса. Так, в мирных беседах, неспешно движемся, но тут нежданно, справа, Волга тормознула и два мента в шинелях – прыг на тротуар!. Обложили.

Мы с Лёликом бляхи скинули да на запястьях захлестнули, чисто для самообороны. Ну и помахиваем ненавязчиво так, чтобы донести до сознания как бы не подходи ко мне без ну?жды. Мент слева пушку выхватил. И маленькая такая чёрная дырочка, а вкруг неё кружочек солнечного блика на срезе ствола, смотрит мне прямо в лицо.

В этот момент вторая пара собеседников-перипатетиков прибывают в эпицентр раздора. Увлечённые темой обсуждений, они по сторонам не секли. И вдруг—опаньки! – резкая смена декораций – два солдата с бляхами противостоят двум ментам с пистолетом. От переизбытка чувств и ассоциаций, ноги Виталика подкосились, рот распахнулся широко и лишь в последнюю секунду успел он опереться о забор спиною…

Исполать тебе, благословенная земля Молдавская! Ты зачала и вскормила Васю Шушу Доблестного! Истинный воин, преисполненный духом товарищества и боевого братства, могучим объятием охватил он ближайшего к нему мента—без пистолета который—и крикнул: —«Беги!» Дважды повторять не понадобилось.

“ О боги! Как я боялся! Как бежал!

Вокруг и подо мною промелькивали какие-то заборы, деревья, холмы, буераки, крепостные валы и горные кряжи… Пришёл в себя я лишь посреди какого-то сарая с продольными щелями в стенах из горизонтально прибитых горбылей и долго приводил своё дыхание в порядок.

Вечером в казарму явился только Лёлик. Ему нужно было застирать бушлат от крови пролитой разбитой бровью. Я отвёл его в кочегарку.

У них там тоже свои новости. Обмуровка печи в дальнем зале вся потрескалась, скорее всего из-за перегрева котла. (Так вот почему в прошлом месяце нас возили в городскую баню!) Во время аварии из всех тех трещин валил, по всей видимости, дым с чёрной сажей, которая пушистым слоем осела на печах и потолках в обоих залах. Накрылся мой косметический ремонт равномерно чёрным.

(…испытывал ли я чувство злорадства? Если да, то недолго – до того мне это всё уже остоебенило…)

Сыпучие материалы перевозят в особых вагонах без крыши, а дно в таких вагонах – два ряда железных люков, которые распахиваются за пределы железнодорожной колеи. При разгрузке сшибаешь на сторону крюк-запор скрепляющий дно со стенкой, наружный край люка сваливается и перестаёт быть дном, материал ссыпается через произведённый выход.

Не знаю для какой организации прибыли на станцию Ставрополь те пять вагонов песка, однако, когда на станции распахнули люки, оттуда ничего не ссы?палось. Тогда заглянули снизу и увидали гладкий мелкозернистый монолит. Песок отгружался мокрым или же попал в дожди на нескончаемых путях нашей необъятной Родины, а потом морозы превратили его в пять громадных параллелепипедов многотонного груза намертво смёрзшегося в формах из железных стен вагонов.