Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

А так, я отравил свои студенческие годы собственными руками. Встречи с капитаном дважды в месяц изводили меня, как неотступная зубная боль. Я глушил и гнал прочь мысли о предстоящей встрече, старался думать о чём-то другом… ну, хоть о чём-нибудь… они возвращались насесть снова, как мысль о неизбежном конце возвращается к неизлечимо больному.

Средь подогретого веселья в духе разгулов Ломоносова, вдруг всплывала мысль, что через три дня мне опять в ту дверь направо возле общественного туалета, выламывала меня из текущего увеселения и переключала на угрюмые раздумья, что «сексот», хотя всего лишь сокращённое «секретный сотрудник», звучит куда отвратнее, чем даже «чмо».

И никуда ведь не денешься – у них моё заявление и доносы, хотя ни на кого конкретно, но подписанные псевдонимом «Павел». Так что, если я даже, скажем, залечу на Зону, там ко мне подойдёт другой замполит-«кум» и прикажет стучать на остальных зэков, а то какая-то часть архивов КГБ дотечёт до пахана Зоны.

Жизнь моя превратилась в смятую жестянку, как у Синдбада в каком-то из его странствий, когда мерзкий старикашка примостился к нему на шею, душил и пинал ногами за малейшее непослушание.

Но почему капитан КГБ остался безымянным? Он называл мне своё имя и отчество, но хоть убей – не вспомню.… Дело не в том, будто боюсь я КГБ, или во что там его сейчас переименовали – нет, просто провал в памяти. Как ни стараюсь вспомнить, ничего не выходит… Хотя не очень-то и хочется…)

~ ~ ~

В ту пору в Нежине насчитывалось два ресторана – «Полiсся», на площади перед базаром, и «Чайка», в одноимённой гостинице направо от здания Горкома-Райкома Партии за спиной Ленина на главной площади. Третий находился на первом этаже железнодорожного вокзала, но я его не считаю, потому что до 17.00 он был столовой.

Эпически провинциальная глушь – до щемоты, до умиления…с памятником земляку, чьё парусное судно на заре XIX века стало первым предупреждением пингвинам о приближении цивилизации к обледенелым берегам Антарктики, но эти глупые пернатые не вычислили какими чучелодельными последствиями чревато появление на тёмных полярных водах странной деревянной льдины с пингвинами, которые базарили совсем не по-пингвиньи… с высоким храмом запертым на ремонт с конца 50-х… с первенцем Советского танкостроения образца 1929 года перед входом в парк Шевченко, без всякого постамента, на асфальте тротуара, заливай солярку и – вперёд!. и даже площадь перед базаром была, в сущности, всего лишь очень широкой улицей, от моста к универмагу…

Рестораны мы посещали крайне редко и то не все, потому что Яков и Фёдор избегали оба заведения данного пошиба. На такие случаи их подменяла Света, официальная невеста Марка. Белые скатерти на столах и зелёная дорожка от входной двери и к ширме в углу, которая камуфлировала ход на кухню, сразу же показывали, что тут тебе не забегаловка, а ресторан. И, как и положено в ресторанах, приходилось очень долго ждать, пока официантка принесёт заказанный гуляш с картошкой.

Чтобы скоротать время, Саша Остролуцкий начинал полировать свои ложку-вилку-нож из разложенного перед ним на скатерти прибора, чей строй замыкала башенка из скрученной стоймя салфетки, хотя никто не знал, что ею надо застилать штаны. Вот он и наяривал у неё под боком типа как бы такой весь чистоплотный и благовоспитанный. Хорошо хоть мизинчик в сторону не отставлял, чистоплюй детдомовский…

Света продолжала шпынять Марка своим «что такое, Марик? Я не поняла!», но уже вполголоса… Наконец, из-за ширмы показывается официантка с подносом в руках… Не, опять понесла мимо, к другому столу. Ждём-с…

Ну наконец-то, вот уже и к нам. Она переставляет тарелки с подноса на скатерть. Саша деловито разливает водочку из круглого, как химическая колба, графинчика. Ну-с, вздрогнем!

И, после второй стопки, ты уже участник остроумной застольной беседы. Твои пальцы так изящно поигрывают ресторанной вилкой. Музыка из-за ширмы уже не режет слух чрезмерной громкостью. Ты ненавязчиво обводишь взглядом зал. Какую тут пригласить для медленных объятий на зелёной дорожке?.

Марик их всех знает, с какого, скажем, факультета та пара девушек, и даже курс какой. А если просто местные, то уже Светик выложит всю их подноготную… Золотая молодёжь. Прожигатели жизни… В конце Марик платит по счёту из своего мягкого коричневого кошелька, в Общаге вернём свои доли…

Если бы не его любовь к поучениям, Марик был бы вполне нормальный чувак. Возвращаясь из душа на первом этаже, он непременно заглянет в вестибюль, поблагодарить вахтёршу, тётю Дину, за горячую водичку. И тут же начнёт тебе толкать, что хоть она к водичке ни при чём, но это неважно, зато теперь готова делать одолжения. Это как пообещать кому-то что-то. Никто ж не знает когда ты выполнишь обещанное и выполнишь ли вообще, но тот, кого ты обнадёжил, начинает надеяться и, в ходе ожидания, человек уже зависит от тебя, он – за тебя.

(…сдаётся мне, Марк просто повторял то, что папаша с малых лет вбивал ему в голову. Еврейская мудрость из поколения в поколение, смекаешь?. Вот от кого чекисты научились прищучивать долбоёбов обещанными разведшколами…)

За обучение меня уму-разуму я расплатился книгойЗамок Отранто в тиснёной коричневой обложке, что лежала поверх моей тумбочки. Библиотечная из Клуба КПВРЗ. Она его так глубоко восхитила, что я ему её подарил. Только сперва мне пришлось вернуть, а украл уже через неделю. Проще простого – впихнул книгу за пояс штанов под полушубком и выходишь из-за полок с какой-нибудь другой для записи в карточку…

Пирушки по месту жительства обходятся дешевле…

Пока Яков и Фёдор отряжены за Кальвадосом в плоских бутылках зарубежного вида, мы с Остролуцким заходим на кухню. На каждом этаже Общаги по две кухни, на входе в коридор с лестничных площадок налево. В каждой кухне две газовых плиты, один кран над раковиной, а вдоль двух стен три ряда ящиков на уровне от пояса до головы. Похожи на автоматические камеры хранения на вокзале, но вместо железа склёпаны из прессованной фанеры… Мы чистим картошку на подоконнике. Много картошки.

У Саши спортивно-подтянутый вид, зиппер курточки вжикнут вверх до упора, висюлька бегунка элегантно болтается под подбородком. «Ладно, хватит. Теперь нарежем. Ты постой там у двери, просто обопрись Да, так… Посмотрим что тут у нас…»

Остролуцкий открывает дверцу одной из камер-хранительниц и выгружает кусище сливочного масла на преогромную сковороду. «О, а тут и лучок есть! Отлично…»

Остролуцкий с такой элегантной лёгкостью проходится по ящикам, что мне не сразу доходит – это мы потрошим «торбы», они же запасы провизии, однофакультетниц. Так запросто и ловко, язык не повернётся назвать это воровством.

(…ну ладно, Сашу может оправдать полуголодное детство в детдоме. А мне-то как смотреть в благородные глаза Робин Гуда после этого?

Но всё-таки (при всех угрызениях раскаянной совести) я в жизни не ел ничего вкуснее той студенческой картошки на награбленном масле… А Кальвадос – пойло паршивое, им даже опохмеляться противно. Кубинский, наверное, закупили в виде братской помощи Острову Свободы, как и несладкий сахар из тростника…)

Жора Ильченко вернулся из Индии, где проработал год в Советском посольстве. Нужно быть очень прилежным студентом, чтобы в достаточной мере овладеть Английским для такой работы, проучившись два курса на АнглоФаке НГПИ или же возникли другие веские причины куда не хочу вдаваться. Как бы там ни было, Жора Ильченко вернулся доучиться и получить диплом с теми же, с кем поступал. Опять придётся поупражняться в прилежании.

С Жорой я не был знаком и только видел издали коридорах Старого Здания. Кудрявые волосы в поспешной эмиграции с головы (за прилежание тоже приходится платить) по цвету совпадали с чернотой усов, которые охватывали и заодно подчёркивали яркую красноту губ. Конечно же, я ему завидовал – целый год в Индии! По АнглоФаку начали циркулировать книги, которые он там поднакупил. и когда мой однокурсник Игорь Рекун подружился с Жорой, я одолжил у Игоря книгу, которую он одолжил у Жоры. Сборник рассказов Вильяма Сомерсета Моэма, печатано Издательством Пингвин.

Читать рассказы оказалось трудно – столько там всяких заковырных слов. Мне даже пришлось взятьБольшой Англо-Русский Словарь Гальперина у моей одногруппницы Наташи Жабы (никаких кликух, нормальная Украинская фамилия, но в её случае только до ЗАГСа, могу поспорить).

В книге взятой у Игоря, взятой у Жоры, мне встретился совсем кратенький рассказик (страницы на две с чем-то), Человек со Шрамом и такая малогабаритность подбила меня перевести его на Русский, тем более, что с публикацией проблем нет – на третьем этаже Старого Здания, в углу напротив Лингафонного кабинета висит лист ватмана, озаглавленный Translator, где вклеены плотные ряды машинописных страниц студенческих переводов, бок о бок с Расписанием занятий всех четырёх курсов Английского отделения…

Рассказ хоть и короткий, но высветил самую суть всех тех Латино-Американских революционеров. У них ведь оно там как – присваиваешь себе звание полковника или генерала, собираешь банду и начинаешь освободительную войну под лозунгом «Свобода или смерть!», пока не станешь диктатором.

Однако у кандидата в диктаторы в рассказе преждевременно закончились патроны и его схватили вместе с бандой. На рассвете он перед расстрелом на минуту отошёл от стенки, где стоял в строю соратников в ожидании предстоящего залпа и обнял свою возлюбленную, которая подбежала проститься, получить прощальный поцелуй и глубокий удар ножом в сонную артерию, потому что так сильно они любили друг друга. Alma de mi corazon!

Текущего диктатора, который приехал любоваться казнью, настолько восхитила такая страсть, что приказал вывести конкурента из строя, а когда остальных расстреляли, депортировал помилованного в соседнюю страну, тоже Латино-Американскую, где тот спивался и шакалил под видом продажи лотерейных билетов по барам. Однажды в руках его вдруг лопнула бутылка и порезала лицо стеклом, чтоб оправдать название произведения.

Бесхитростный такой рассказик, без лишних завитушек. Однако Моэм мастак подать чёткие до ощутимости детали. Ёмко пишет этот сс… хмм… сын туманного Альбиона.

(…почти все Английские слова односложны, кроме заимствованных из других языков, и предложение сложенное из них смахивает на пригоршню просыпанного риса, но смыслов в них на полмешка. А в Русском – наоборот, слова из-за своих приставок-суффиксов-окончаний длинные, как спагетти или нити паутины, из которых и выплетаешь о чём, собственно, речь…)

Стенной газетой заправлял и редактировал её преподаватель Теоретической грамматики или чего-то ещё такого, которое проходят на старших курсах АнглоФака, Александр Васильевич Жомнир. Ещё тот ходок!

(…нынче подобного индивида назвали бы неформалом, но в те времена это означало диссидент, которого пока что не поймали…)

Внешне он больше смахивал на Украинского националиста, чем диссидента, но всё равно непойманного, иначе фиг бы ему позволили преподавать в институте. Свои длинные серые волосы он зачёсывал назад, но те тут же спадали обратно на широкий лоб и кустистые брови. Плечи чуть вскинуты, словно готовятся принять мешок с картошкой, а в движениях неуклюжесть, для отработки которой требуется не один год. Весь такой из себя пасечник или мельник с хутора, что пробурился в профессуру лингво-нейрохирургии… В институт он приезжал на велосипеде, как мужик, но оставляя своё средство передвижения под Берёзой, интеллектуально стреножил его замком за спицы.

Когда в широком коридоре возле Лингофонки я подал Жомниру тонкую тетрадь с моим переводом, он пролистал пару страниц и на чересчур старательном Русском пояснил, что русскоязычные тексты не его специальность, потому-то Translator сплошь на Украинском, за исключением стихов…

Да, в моём школьном аттестате за Украинскую мову и литературу стоит «н/а», она же «не аттестован». Благодаря переезду в Конотоп уже после того, как отбыл половину школьного срока, я имел законное основание не посещать уроки по данной дисциплине, в отличие от младших, которые переехали слишком рано для данной привилегии. Тем не менее, спустя полмесяца жизни в Конотопе я уже читал книги на Украинском. Поэтому всего через две недели я огорошил Жомнира Украинской версией всё того же человека со шрамом.

Он встрепенулся, заблистал глазами и камня на камне не оставил от моих трудов, стёр их в мельчайший порошок. Меня взбесила эта порка, но я видел, что он прав. Тем не менее послать всю эту шрамотень нах… хмм… все четыре стороны, я не мог не по причине уязвлённой гордости, а просто вошёл во вкус борьбы с упёртыми Славянскими словами для выражения того, что смог уразуметь в Британском бисере языка Моэма. Борьба оказалась настолько увлекательной, что я отвёз гитару обратно в Конотоп…

~ ~ ~

Слухи—дошедшие до меня годом позже, будто приезжая по субботам в Конотоп, я бросал свой чёрный «дипломат» в прихожей, чтобы тут же отправиться по блядям, ничуть не беспокоясь, что жена моя в моё отсутствие гуляет регулярно и напропалую—были сильно преувеличены. На самом деле, мои отношения с Ольгой оставались неизменно бурными и приносили чувство глубокого удовлетворения. Кроме того раза с хронометражем…

Мой сожитель по комнате, Марик Новоселицкий, ни с того, ни с сего, спросил меня про длительность моих половых актов с женой. Я навскидку назвал скромную цифру в десять-пятнадцать минут, вряд ли больше. Он стал насмехаться, что это полный трёп и мечты о невозможном и мы поспорили…

Ольга не поняла зачем я притащил из кухни будильник в спальню, но я не стал пояснять… Тот гад стоял на подоконнике, но так цокал мне по мозгам, что результат оказался плачевным. Вернувшись в воскресенье вечером в Общагу, я честно признался, что всё вылилось в жалкие пять минут. Марик расплылся в победной улыбке… Но в остальные разы всё было как надо – минуты теряли всякий смысл…

Перед этим мы шли в Лунатик и танцевали медленные с глубоким чувством, проникновенно, а с переходом на быстрые давали себе волю и отрывались по полной. Она была хорошо и так, и так. Наблюдали пару драк на паркете—Лялька называл это гладиаторским боем быков—и покидали зал передохнуть в неосвещённом библиотечном крыле.

Приопёршись на высокий подоконник молчаливо чёрного окна за спиной, мы с Лялькой делились неспешным косяком, всё глубже вникая в аквариумную суть окружающего интерьера, а Ольга курила рядом свои сигареты с рыжим фильтром. Всё становилось ништяк и мысли о стукачестве на Нежинский КГБ опускались на самое дно аквариума…

Так что супружеский долг я исполнял сполна, не отлынивал и когда Ольга сказала, что беременна и для аборта муж должен сдать стакан крови в больнице, я беспрекословно туда пошёл, хотя вроде ж предохранялся.

В кабинете переливания крови меня обрядили в белые бахилы и сказали лечь на стол с холодной клеёнкой. Меня поразило выражение глаз двух кабинетных работниц. Вернее, отсутствие всяческого выражения, глаза подёрнуты стылой плёнкой, как у снулых рыб. Они подступили ко мне с иглой на конце тонкого гибкого шланга, попытались проткнуть мне вену, чтобы кровь куда-то там стекала. Однако на каждую из их трёх попыток, упругая вена упрямо откатывалась от иглы заново сунутой мне под кожу. Мертвоглазые медсёстры то ли сжалились, то ли утратили веру в успех предприятия и поставили отметку в бумажке, будто кровь сдана, так что аборт обошёлся бесплатно… Всего лишь три дырки за бланк приглажено выхолощенных слов, как и в любой другой бумажке любого другого госучереждения, или госоргана.

(…и шоб вы, хлопцы, знали – эти все органы, предназначены для питания работников органов, которые давным-давно уж обкатали свой заумнословный госсуржик, чтоб напускать тумана в самые простые вещи. Тут всего-то и надо «за бесконтрольную еблю – штраф 250 мл крови». Точка. И все заплесневелые вампиры усыхают нахер от чёрной зависти в своих увялых сумерках…)

Отступать я не мог да и не хотел. Мне пришлось изучить ещё одну письменность—схожа с Арабской вязью, но поразмашистей—почерк Жомнира, которым он вписывал пометки поверх и между строк рукописи, что я продолжал сдавать ему. Наконец, он приподнял кустик правой брови и сказал, что это уже похоже на что-то и пойдёт в следующий выпуск Translator’a. А потом пришёл тот день, когда Фёдор и Яков, стоя возле рядочка машинописных страниц на листе ватмана рядом с Расписанием, витиевато поздравили Жомнира с открытием нового таланта на ниве украинских переводов со столь неоспоримо украинским окончанием в его фамилии «Огольц-ОВ». Жомнир без вычурностей отвечал – не его вина, когда такие щирi украинцы – Демьян-КО и Велич-КО не удосужились почухать свой зад за все четыре года их учёбы на АнглоФаке…

Пришла весна, а вместе с нею самая безоблачно чистая любовь моей жизни. Все называли её «Швыдча», а для меня она была Надей. Это она воскресила мою веру в то, что истинное женское начало всё ещё живо в нашем затруханном цивилизацией мире… Мы с ненасытным упоением любили друг друга, любовь переполняла нас, выплёскивалась через край. Любовь ради любви есть высшей формой любви, это – любовь в чистом виде.