Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Подав на развод, признаёшь себя рогоносцем, который мстит в рамках текущих правил общественной морали. Не подав на развод, всё равно остаёшься рогоносцем, но только если смотришь на себя глазами общества или же—правда не всякий пойдёт на это «или»—становишься ахулинамистом, которому это всё похуй и он/она живёт в своё удовольствие. Крохотный нюанс в том, что истинный ахулинамист и не заметит никаких дилемм, он/она—и так, и так—живёт в своё удовольствие всё время.

Мне всегда хорошо было с Ольгой, но тут на меня навалилась масса вековых устоев морали и кодексов «чести», поставили перед выбором: стать рогоносцем или переходить в другую лигу? Выбор – это всегда трагедия, выбирая одно, утрачиваешь другое…)

Выбирать, как правило, мне неохота, лучше сплавить трагедию другим – судьбе или, там, случаю. В тот раз Ольге досталась роль решающей монетки. Я сказал ей, что всё будет зачёркнуто и забыто, если она достанет дури, всего лишь на один косяк, до конца дня. Она ушла и вернулась уже вечером, усталая. Сказала что обошла весь город, но дури нет ни у кого.

Тяжёлый случай, жестокий перст судьбы, нежданно подкативший подсос. Alea jacta est!.

(…если бы Ольга достала косяк, то мне, как благородному человеку, осталось бы только сдержать своё слово. Нам пришлось бы жить дальше и теперь кто-то другой слагал бы это письмо. А может оно и вовсе бы не понадобилось, а были бы у тебя и папа, и мама, и всё такое прочее. Ведь изменение всего одной, казалось бы самой незначительной, детали влечёт неисчислимое множество совсем иных последствий…

Если, к примеру, скакнёшь машиной времени в Мезозойскую эру и там случайно ляпнешь-пришлёпнешь одного-единственного комарика – куснул гад, а по возвращении оказываешься в необратимо изменённом будущем – да, год тот же, откуда вылетал, но сам ты уже не вписываешься в текущие стандарты. А и некого винить, лучше надо было смотреть во что вляпываешься в том мезозойском прошлом…

Всего один косяк вернул бы мне семейную идиллию с идеальной женщиной. Она ведь не торговала собой, не обменивала себя на деньги или прочие выгоды, а изменяла мне ради личного удовольствия. Натуральный обмен утехами: ты – мне, я – тебе.

Факт, что обменивалась ещё там с кем-то, никак не сказывался на том, что мне с ней хорошо. Зачем я безмозгло отверг то, чего хотел и получал в полной мере? Моральные устои общества лишили меня всякого выбора, кроме как влиться в толпу тупорылых бурсаков…)

Она сделала мне бесподобный минет на прощанье и попросила назавтра придти к тёте Нине для чего-то важного… Так, по воле жестокого случая, я стал рогоносцем.

(…я долгое время не мог понять за что не люблю Лермонтова, но теперь знаю – это из-за его лжи. Лермонтов лгал с самого первого шага, со стихотворения на смерть Пушкина:

"…с свинцом в груди и с жаждой мести поник он гордой головой…”

Ну допустим, эта ложь случилась из-за слабого знакомства с анатомией. Гусар – не лекарь, в конце концов, ему что пах, куда, фактически, попала пуля, что грудь – всё едино. На полметра выше или ниже, какая разница? Но следующей лжи нет оправдания:

"…восстал он против мнений света…"

Ба, голубчик Лермонтуша! Не тупи! И близко он не восставал, а в точности исполнил предписания света на подобные случаи. Неукоснительно, с рабской верноподданностью исполнил. А коль скоро Пушкин не смел ослушаться морального устава, то нам, простым обывателям, и подавно сам бог Аполлон велел, в случае нарушения супружеской верности подавать на развод…

И всё ж любимым ищешь оправданья… А что если вдруг Пушкин вовсе и не подчинялся диктату обычаев и нравов, но наоборот – с умыслом использовал их в личных целях? Что если стареющий, истрёпанный поэтическими излишествами, он прицепился к залётному из Франции пацану Дантесу, за излишнее внимание к своей жене, и симулировал из себя шекспировского Отелло с единственной целью – красиво уйти?

Однако развитие такой гипотезы требует трёх докторских: по геронтологии, психологии и филологии, а у меня есть дело поважней – письмо к дочери, а посему поспешим вспять, с Варанды в Конотоп…)

На следующий день, на хате у тёти Нины, та повторила уже слышанное мною от Ольги, на тему нового старта нашей совместной жизни, которая наладится. Потом тётка ушла работать во вторую смену, а мы с Ольгой выпили по стакану самогона и около часа терзали друг друга в пустой гостиной с чёрным пианино и на кухне с ходиками на стене. Когда мы оделись, Ольга спросила, что теперь? Я ответил, что этот вопрос решён и, увы, не мною. Она заплакала и сказала, что знает что ей теперь делать, и начала глотать какие-то таблетки. Сколько-то из них мне удалось отнять, но не все.

Я выскочил из хаты, свернул на улицу Будённого и мимо заводского Парка побежал к базару, где рядом с перекрёстком висел телефон-автомат. К счастью, пацанва ещё не срезали трубку и я смог вызвать «скорую».

Наверное, у них не каждый день бывает вызов на глотание таблеток и машина «скорой» обогнала меня на обратном пути. В хате тёти Нины Ольга вяло, но самостоятельно сидела на табурете посреди кухни и нехотя отвечала на вопросы врача и медсестры в белых халатах. В руках у неё была большая кружка, а на полу возле ног – таз, куда производилось промывание желудка.

Кризис был явно позади и я ушёл не вдаваясь в детали. Вряд ли у неё найдётся вторая доза, а по личному опыту я знал, что эта процедура приводит к общей переоценке ценностей и дарит новый взгляд на вещи…

Через пару дней мне сказали, что Ольгу видели на вокзале. Она садилась на московский поезд с каким-то чернявым парнем. Скорее всего тот самый, кому она изменяла со мной двумя днями раньше…

~ ~ ~

Через неделю я поехал в Нежин на выпускной четвёртого курса, как обещал Наде. Вечер проходил в зале торжеств на первом этаже столовой. Надя была там самой красивой, в длинном платье из лёгкого шифона, словно невеста на своей свадьбе, только в розовом.

В конце, все вышли на берег Остра позади Общаги и разожгли костёр из толстых тетрадей с конспектами лекций, которые писали все эти четыре года. Фёдор с Яковом на вносили свой вклад в костёр, во-1-х, я никогда не замечал у них чего-то похожего на конспект, а к тому же на выпускной они не приехали.

Светила полная луна, костёр пожирал националистическими жовто-блакитними языками пламени страницы когда-то таких нужных записей. Бывшие студенты разобщённо и молча глазели в огонь, каждый уже сам по себе, без одногруппников и однокурсников. Охватывая костёр широкими кругами, в тёмных зарослях высокой травы, бродил преподаватель теоретической грамматики. Он был карлик, всем по пояс, но говорили, что очень умный. Одна из выпускниц, самая неказистая и, по сплетням, тупая и грубая, согласилась выйти за него замуж, чтобы не ехать в село, куда её распределили отрабатывать свой диплом. Она и сама была из села, так что знала от чего отказывается таким своим выбором…

Для нашей прощальной брачной ночи мы с Надей поднялись в её комнату, где были даже занавесочки на окнах. Мы прощались и засыпали, потом просыпались и снова прощались: и брассом, и кролем, и по-собачьи, и на спине, и вольным стилем… Когда бледный свет начинающегося утра начал просачиваться сквозь занавесочки, она потянулась за первым минетом в своей жизни, но я устало отстранился. Пусть её завтрашнему мужу хоть в чём-то достанется быть первым. Всем нам—компашке рогатиков—надо делиться друг с другом, по братски…

~ ~ ~

Когда мужику нехрен делать, он всегда найдёт во что впрячься. Хата на Декабристов 13 не скупясь давала чем заполнить досуг и отец напланировал реконструкцию инфраструктуры: выложить кирпичом земляной погреб под кухней, заменить забор и ворота, построить летний душ рядом с сараем, утеплить туалет в огороде, вымостить дорожки кирпичом, чтобы грязь не месить после каждого ливня. Летом мужик беспросветно занят…

Для заполнения своего культурного досуга я отправлялся к Ляльке. Он жил рядом с Площадью Мира в квартале пятиэтажек из красного кирпича между кинотеатром Мир и Универмагом, рядом со «Снежинкой», павильоном мороженого.

Отец его в годы молодости блатовал, а под старость стал идейным вдохновителем следующего поколения блатняков. Вернувшись с Зоны, они с умилением вспоминали как Лялькин стары?й являлся на их суд в пиджаке поверх майки, давал напутственные наставления и там держать хвост пистолетом, пререкался с судьёй и принудительно выводился ментурой из зала… Я его не застал. Но его тёща, мать Ляльки, всё ещё жила отшельницей в спальне с видом на руберойд в крыше «Снежинки». Вместе с дряхлой, но злобной болонкой Бебой и со своей дочерью Марией Антоновной, матерью Рабентуса и Ляльки.

Лялька сменил своего пахана насчёт моральной поддержки хлопцам, когда подзалетят. На суды он не ходил, но знал когда кого отправляют в места отбывания срока и приходил на вокзал попрощаться через решётку прицепного спецвагона, он же столыпин…

Балкон гостиной комнаты Лялькиной квартиры выходил в широкий тихий двор обставленный пятиэтажками, где изредка росли тенистые Яблони и стояла заколоченная хата-инкубатор подрастающих блатарей. В голубятне над хатой младший брат Ляльки, с двойной кликухой – Раб и Рабентус, держал голубей, когда не отдыхал на Зоне.

Их мать, Мария Антоновна, портниха из ателье позади Главной почты, когда-то мечтала, чтобы старшенький стал скрипачом и даже купила ему скрипку, которую Лялька прятал в заколоченной досками, крест-накрест, хате, когда как бы отправлялся на урок. Поэтому все, что она смогла привить, это любовь к хорошей одежде – рубашечки, джинсы, туфли Ляльки всегда смотрелись тип-топ. Правда, музыку он тоже любил, не то что Рабентус, у которого все интересы ограничены только голубями и насчёт пожрать, потому-то он в два раза толще шотландистого Ляльки…

На том балконе мы слушали пластинки Чеслава Немана, Slade, АС/DС… Когда начинал жужжать звонок, Лялька выходил в прихожую и отводил посетителей на кухню, толкнуть им шмотки по мелочам, какие-нибудь джинсы или рубашки с иностранными лейбами.

Иногда это оказывался не клиент, а кто-то из братанов его брата или городских резаков, типа Графа Младшего или Коня, или так далее, что продёргивал через двор и завернул на звук динамиков (хата Ляльки пользовалась династическим уважением), ну и, короче, типа, заскочил, да, побазарить по понятиями, что всё должно быть честно, и чтоб по справедливости.

Для таких случаев Лялька ставил совсем уже тяжёлый тяжёлый рок – Arrowsmith, или Black Sabath. Эти доморощенные натур-философы понятий справедливости больше одной песни не выдерживали и, вспомнив про какое-то неотложное дело в Городе, покидали диван покрытый жёстким негнущимся ковром. Лялька вздыхал им вслед и, подкатив глаза, качал головой, что это жлобьё вконец окабанели—но что поделаешь, традиции обязывают—приглаживал свою кардинальскую бородку и ставил Энгельберта Хампердинка….

Вообще-то, у него имелась тяга к знаниям, чего он не скрывал и не стыдился. Так, например, однажды Лялька попросил меня объяснить слово «эксцесс», которое только что услышал от меня же. Короче, я нужен был ему как оазис среди всех этих любителей справедливости местного разлива.

Безусловно, основным связующим нас звеном была дурь, а в период предсезонного подсоса колёса—ноксирон, седуксен, кодеин—главное, знать что с чем и в каких пропорциях…

В Лунатике на танцах он встречался со своей девушкой Валентиной, у которой были прекрасные Испанские глаза. Как выразился один резак, в виде комплимента: «Вот так бы взял, вырезал и – на стенку». В один из вечеров я танцевал с её подругой, Верой Яценко, хотя и знал, что Квэк не первый год по ней страдает, а Вера походит с ним неделю и после месяцами, да отстань ты.

После танцев Квэк остановил меня с Верой в аллее парка, попросил у неё извинений и позволения поговорить со мной. Она пошла дальше в толпе неспешно продвигавшейся на выход из парка. Мы с Квэком отодвинулись к постриженным кустам, чтоб не мешать течению. Я различал, что Квэк поддатый, не то чтобы в отрубе, но неслабо. Он облокотился лбом о моё плечо и, на всякий, подпёрся взглядом в землю: —«Сергей, я был с Ольгой».

Конечно, эта дружеская чистосердечность меня царапнула довольно глубоко, но вскрывать несостоятельность подобного воззрения я воздержался, что это не он был с ней, а она с ним, и что он не единственный кем она пользовалась. Во-1-х, такие тонкости он и по трезвянке не догонит, не то что под бухаловом, а во-2-х, мне ещё Веру Яценко догонять…

Я проводил её до одной из двухэтажек вдоль проспекта Мира, но когда мы стояли в тихом тёмном дворе, Квэк нарисовался в воротах и попёр вперёд с восклицаниями не вяжущимися с безмятежным покоем летней ночи. Не оставалась иного выбора, как сделать пару превентивных шагов навстречу и заткнуть его отрезвляющим в челюсть. Он упал на спину, но продолжал орать: —«Так вот как вы встречаете? Подготовились?»

Наверное, у пьяных и вправду есть ангел-хранитель, но тем упреждающим ударом я выбил себе палец на руке и больше бить не мог, а когда Квэк поднялся, наш поединок обернулся борцовским единоборством. Мы покатились по земле, а после громкого обещания Веры позвать отца и брата к месту разногласий, покинули двор.

Шагая в одинаковом направлении, мы постепенно восстановили общение, вкратце обсудили детали нашего недавнего противостояния, слегка коснулись неоспоримо сочных привлекательностей Веры Яценко. К теме Ольги мы никак не возвращались.

На Переезде-Путепроводе он сел в трамвай № 3 отправлявшийся на Посёлок, а я пошёл дальше, обогнул вокзал и вдоль железнодорожных путей пошагал на улицу Декабристов, поскольку моё плечо слегка кровоточило ободравшись о шлаковое покрытие дорожки во дворе двухэтажки. Шлак хорош от осенней слякоти, но на татами он никак не тянет.… На следующее утро мне пришлось прогнать дуру родителям о своём падении с велосипеда – традиционная отмазка, что вызывает понимающую ухмылку спросившего.

(…наверное, ангелы-хранители тоже уходят на пенсию. Много лет спустя Квэк умер традиционной мужичьей смертью – уснул в сугробе и замёрз в паре метров от своей хаты… Иногда мне кажется, что единственное место, где он ещё существует – это мои воспоминания о нём…)

Вскоре меня вызвали в ментовку позади гастронома № 5 для объяснения моей роли в Ольгиной попытке самоубийства, о которой им сообщила «скорая». Я дал показания, что в данном правонарушении ни наводчиком, ни соучастником не был и мня отпустили.

Мать моя собрала оставшуюся в доме обувь и одежду Ольги: осеннюю, зимнюю – всю, на любой сезон. Получился изрядный тюк, который она обшила белой тканью для отправки почтовым вагоном. Я позвал Владю на помощь и мы потащили тот тюк вдоль железнодорожных путей на вокзал, в багажное отделение. Его мы несли продев никелированную трубу оконного карниза под верёвку, как доисторические охотники или Аборигены носят добычу в своё стойбище. Только мы тащили в обратном направлении, прочь, потому что это была не добыча, а утрата.

В багажном отделении я написал Феодосийский адрес по белой ткани и мне выдали квитанцию с указанием веса посылки. Когда мы вышли оттуда, Владя явно порывался что-то мне сказать, но сдержался. Я всегда знал, что он намного тактичнее Квэка.

…некоторые мысли лучше и думать не начинать…