Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

(…краснокожая книжица паспорта из широких штанин Советского гражданина не только грузила посторонних завистью, что ты из СССР. Она имела массу прочих полезных функций: следить за твоими перемещениями по нашей необъятной Советской Отчизне, отмечать перемены матримониального состояния, отражать перемены выражения твоего лица каждые десять лет и многое другое… В народе складывалась вера в безграничное всеведение Органона, он же паспорт. Вера наделяла книжицу магическими свойствами…

Простодушный привокзальный мент, заметно взвинченный чем-то, потребовал мой паспорт и на какой-то из пустых страниц (зачем он туда листал? она же для предстоящих штампов) углядел букву «З» закамуфлированную под случайное пятнышко. Нарытый знак сообщил ему, что я бывший зэк. Правда, он не смог вычитать какой конкретно срок я отмотал и потому сопроводил меня к старшему по званию, который отечески посоветовал ему не принимать всякого в плаще непривычного кроя за угрозу общественному и государственному строю.

Даже социализм не смог извести умных людей. Спасибо тебе, неизвестный Капитан!.)

В тот вечер молодая преподавательница ФилФака заглянула в комнату девушек. Наверное, удостовериться что там вообще такое творится. Потому что, помимо меня, ещё один влюблённый зачастил в угловую комнату – Чех Ян.

Натуральный Чех среднего возраста, прикомандированный в рамках братской интеграции соцлагеря, показать Большевику (а это не только село, но и одноимённый хмелепроизводственный совхоз) тонкое искусство сушки хмеля, чтоб получалось правильное пиво. Чехи и пиво испокон веков сиамские близнецы.

Супруга Яна осталась пестовать их чадушек в Чехословацкой Социалистической Республике. Он, есессна, тосковал и, чтобы снять страдание, влюбился в Олю. Что и стало причиной его вечерних посещений и долгих разговоров с нею, не понять о чём, потому что говорил он на Чешском. А если бы не языковой барьер, я б его поспрашивал про 1968…

Однажды девушки устроили вечеринку в комнате, так он вообще в галстуке заявился, до того, блин, цивилизованный. Он тогда ещё шампанское принёс и консервы, но явно не из сельмага, потому что куда вкуснее, чем даже печень трески, которую ближе Москвы с Ленинградом даже и не спрашивай. А водку пить наотрез отказался. На стакан укажет пальцем, из лица гримасу сделает и возле галстука по груди себя хлопает, в переводе с Чешского-Глухонемого «у меня несовместимость с этим пойлом»…

Но когда училка та пришла со своим контрольным визитом, Яна в комнате не было. Ну так она сама могла убедиться, что да, мы с Ирой сидим на одной койке, но в разных концах – всё чинно и пристойненько. Ну так давайте же чайку попьёмте. И только-только за стол она присела – в коридоре: Гуй! Х-хто! Буй! Мать! Незамать! Дверь комнаты: шарах! – настежь. А в темноте коридора пять-шесть хлопцев в две шеренги, взволнованные такие.

Контролёрша от чашки обернулась: —«Что тут происходит?»

– А ты хто така?!

Так она решила их авторитетом задавить: —«Девочки! Скажите им кто я!»

И все четыре девочки, в унисон, как будто этот хоровой стишок с детсадика готовили: —«Это препо-давательница!»

А те в ответ, церковным антифоном: —«Ну и идёт она НАхуй!»

(…м-да, чего уж скрывать, плохо мы ещё воспитываем нашу молодёжь и, к сожалению, не только сельскую…)

По ходу этого утренника я, конечно, догадался, что это явление по мою душу. За вечер до этого, девушка из соседнего общежития прибегала в клуб тревогу объявить, что местные хлопцы у неё в комнате безобразят. Я, конечно, побежал, а там на первом этаже неразбериха – одна девушка плачет, три местных хлопца и три студента обоюдно противостоят в бесплодных пререканиях на тему «а ты хто такой?» Короче, позиция патовая.

Для решения этюда, я выбрал который среди местных покрупнее и у плачущей спрашиваю: —«Этот обидел?»

– Да!

Нна! Засветил я парню. Местные неуловимо удалились, общее возбуждение улеглось. Потом он и ещё с ним двое дождались меня у входа в клуб.

– То не я был, – грит.

– Извини, – грю. – У меня выбора не было. – А как мне ему объяснить, что это меня начштаба приучил – факт нарушения должно влечь факт наказания? Хотя начштаба—что характерно—у меня извинения не просил.

Похоже, извинения мои не приняты и непрошеные гости к спонтанному чаепитию явились показать Большевистскую вендетту. Я из-под койки бутылку от шампанского выудил и встал перед дверью. Они снаружи лают, но порог переступить стесняются – у бутылки вид увесистый. Откуда им знать, что у меня по боевым искусствам фиг с минусом?

Тут в коридоре раздались шаги и позади хлопцев Степан завиднелся. Он с ходу просёк что почём и – атаковал с тыла. Я тоже выскочил в коридор с боевым кличем «Иди сюда блядь!» Сработало не хуже, чем на Шурика, хлопцы дрогнули и ринулись в отступление. Мы со Степаном добавляли стимуляции их порыву, но бутылки у меня в руках уже не было, не помню куда она девалась. Память сохранила лишь их дружный топот по деревянным ступеням и галоп Степана им вослед.

Я остался один на один с хлопцем, которому в общей сумятице не удалось протиснуться к ступенькам узкой лестницы и застрял наверху. Но дух его был сломлен, сам собою он вяло обвис на перилах площадки, как сполоснутый коврик у двери пенсионерки. Покорный судьбе, озирал он ступеньки внизу, на которые предстояло шмякнутья.

Я ухватил его—noblesse oblige! – но тут услышал вдруг крик, очень далёкий, едва различимый, похожий на тот, что позвал меня на обледенелой дороге у недостроенной девятиэтажки в Ставрополе. Я глянул вниз, потом на висячее желе капитулянта. Зачем?. И я ушёл по коридору обратно в комнату.

(…не спорю, всё это более чем странно, но странные вещи случаются иногда. Кто-то слышит голоса, а я слышал крики, тихие, издалека…)

И опять она не пришла на обед. Я пошёл в их комнату. Ира сидела одна и не хотела разговаривать. Я сел рядом на койку, взял её за руку… Мне нравилась эта рука, и эти пальцы, длинные, а чем дальше от ладони – всё тоньше. Не нравились только беловатые шрамики на запястье, как от подростковой игры в самоубийство, но я никогда про них не спрашивал. И на этот раз спросил только что случилось.

Она расплакалась и сказала, что утром старший преп-надзиратель приходил на плантацию стыдить её. Сказал, недостойно для дочери преподавателя иметь что-то общее с таким женатым и пропащим, как я. Что он обязательно позвонит и всё расскажет её матери, как только вернёмся в Нежин.

А что рассказывать-то? Какая мать-преподаватель?

– По Немец… ко… муу… – и она разрыдалась снова.

– А, да пошли они! Идём со мной!

– Куда?

Как будто бы я знал куда, но она согласилась, и мы пошли… Сначала это было кукурузное поле, но не то, через которое мы проходили когда приехали, тут стебли намного короче и реже. Потом начался склон и другое, скошенное поле и мы вышли к большой уединённой скирде сена.

День был тёплый и ясный. Мы легли на сено вывороченное из бока скирды и так валялись, говорили, целовались. Мне хотелось открыть ей всю мою душу и даже признаться, что я анашист. И я ужасно хотел её, только солнце мешало… Но с приближением вечера уединённость пропала. Рядом со скирдой пролегла грунтовка, какие-то грузовики и мотоциклы начали по ней ездить, пялиться на её красный свитер…

Вернулись мы в темноте и нас встретила Анна, которая нас дожидалась между двух общежитий, предупредить, что в комнате засада. Ещё она сказала, что старший преп-надзиратель тоже приходил в комнату, орал, что Ира и я прогуливаем работу, но нас видели возле села, и что деканаты наших факультетов будут поставлены в известность, а институтский ректорат, займётся таким кричащим нарушением дисциплины.

По ходу сводки новостей, Оля, Вера и Ян тоже собрались из темноты и начали держать совет: что делать? Ян всё качал головой и повторял уже не совсем по-Чешски, что «так ни ест харашо». Оля прикрикнула на него, что молчал бы уж, а лучше бы сходил в столовую за едой для нас, потому что только ему там откроют… Олю он понимал без перевода и скоро вернулся с газетным свёртком для гонимых «миловици». Я и не знал, что я такой голодный.

Тем временем, девушки на раз составили план кампании угнетённых студентов против препов-притеснителей. Мы с Ирой пойдём в Борзну, откуда Вера родом, и переночуем в хате её родителей. Утром Ира уедет в Нежин, как будто два дня назад, а я вернусь в Большевик, как будто приезжаю из Конотопа и без понятия, что тут за шухер вообще… Чех Ян вывел нас за околицу с благословением «миловат, миловици миловат», и мы вышли в ночь…

Ночь выдалась тёмной и ветреной, а дорога сплошь в колдобинах и длиннее, чем 10 километров, про которые говорила Вера. Ира очень устала, под конец я даже понёс её на закорках, как Гоголевский Хома Брут оседлавшую его ведьму, от одного столба электролинии до следующего вдоль обочины.

Ире уже приходилось гостить в хате Веры и она нашла её даже посреди ночи. Мать Веры постелила нам на полу в гостиной и обещала разбудить Иру к семичасовому автобусу на Нежин. Мы легли и, на моё объятие, Ира сказала, что она слишком устала и ей рано вставать. Через минуту она уже спала, а я ещё долго не мог – сна ни в одном глазу, лежал и злорадно лыбился в темноту, что так мы сделали этого придурка надзирателя… Нечем крыть? Нет туза? На вот хуй – протри глаза!.

Когда я утром проснулся, Ира уже уехала, и брат Веры отвёз меня в Большевик на своей «Яве». Студенты и преподаватели как раз выходили из столовой и он, неспешно треща мотором, провёз меня вдоль толпы, как триумфатора. Кое-какой долбоёб стоял отвесив челюсть, а глазами чуть стёкла из своих очков не вышиб… Правда, брат Веры разочаровался, когда на его вопрос я ответил, что на полу в их гостиной у меня с Ирой ничего не было…

~ ~ ~

Она долго не приезжала из Нежина, и я опять пошёл на поводу у имиджа навязанного мне обществом… Трое мужиков приехали из Борзны проложить водопровод через полдюймовую трубу в траншее по колено. Я мимо проходил и помог от нечего делать. Мужики расчувствовались и достали водку, но без закуси. Нашли какую-то старую кухонную клеёнку, под Вишней разостлали и уселись, а ноги в траншею поопускали, для удобства. Прикончили бутылку. А тут старший преп-надзиратель нагрянул засвидетельствовать рецидив – вместо работы беспробудно пьянствую. Завёл свою обычную шарманку: ну, погоди, вернёмся в Нежин… Пока молодой из рабочих в сельмаг за добавкой сходил, я заглянул на плантацию. Девушки с моего курса выступать начали, что я своих не замечаю, только с ФилФаковками знаюсь. Я ответил, что с детства рос Славянофилом и Аглицкие говяды до пят меня не вставляют. Короче – ФилФак for ever!

Тут меня мужики к траншее позвали. Мы кончили догоняльную бутылку, на этот раз под пару пряников, и я отключился на той же клеёнке-самобранке. Вроде как фирменный десерт заведения под Вишней… Впоследствии, старший преподаватель, в своей обвинительной речи, особый упор делал, что возвращаясь с плантации студентам приходилось наблюдать меня в таком неприглядно сервированном виде. И хотя расстояние от дороги до Вишни составляло метров пять, мне всё равно стыдно было это слушать. Но это уж потом…

Через три дня Вера поехала в Борзну и я тоже залез в кузов позвонить от неё Ире в Нежин.

– Привет.

– Привет.

– Ты как?

– Ничего.

– Ты… ну… приезжай, а?. Я тут… это… песню тебе написал…

Ну а что ещё взять с меня такого? Хотя на деле, не песню я написал, а только лишь переделку на Русский популярной тогда It's raining, it's pouring (you might be sorry).

"Снова шепчет дождь под окном моим,