Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Мне напомнил солнечные дни,

Капли шелестом своим

Всё твердят, что счастье дым,

Так трудно не поверить им,

Когда один, один.

Ну скажи о чём ты плачешь, дождь?

Что ты хочешь от меня и ждёшь?

Ты мне не поможешь

И понять не сможешь,

Что давно прошло всё,

Ветер листья носит,

Ты мне дней минувших не вернёшь…"

Замполит наверняка бы не одобрил, что опять про дождь, бля, но так в оригинале было, а аккорды у песни классные…

Возвращались мы с Верой пешком, но не по дороге, а через поля, коротким путём, который она знала. Там в одном месте рядом с тропой квадратная яма попалась вроде как от бывшей землянки, вся зелёной травой заросла, густая такая, с мелкими листиками, прям тебе ковёр. Мы зашли туда передохнуть. Вера девушка красивая – черноволосая смуглянка с правильными чертами лица, а характером – бой-девка, решительная и деловая. Когда ей надоело, что я всё только про Иру говорю, мы дальше пошли. На выходе из землянки я заметил в траве конфетные фантики, похоже, то был местный дом свиданий, где я никак не оправдал свой имидж…

Спустя несколько лет, Ира мне рассказывала, что в один из длинных вечеров в Большевике, до того как я к ним прибился, они устроили шаманские танцы за закрытыми дверями. Вера прицепила колбасу и пару луковиц на штаны своей спортивки, так и выплясывала: у! У!

(…эти смуглые Славянки любому секс-шопу форы дадут, в чём и кроется разгадка музыки Стравинского…)

Ира вернулась в село и я провёл ночь в их комнате. Всё само по себе получилось. Свет давно был потушен. Мы лежали одетыми на её койке, обнимались, прижимаясь друг к другу всё тесней и теснее, а потом тесней уже стало некуда. Только я не хотел скрипеть койкой как Марик с Катранихой и как-то оно не то, чтобы…

…Анна не спала и позже рассказывала Ире, что в какой-то момент не могла сдержаться, взяла и поцеловала сама себя повыше локтя…

…но мне всё равно понравилось.

На следующий день Ира призналась: —«Похоже, я преодолела психологический барьер».

– Блин! Я думал и физический тоже!

~ ~ ~

Как только Оля отказала Яну выйти за него замуж, он резко обрусел. Неразделённая любовь враз ободрала с него весь Чехо-Европейский лак цивилизации. Язык он, правда, так и не выучил, но бриться перестал, ходил в щетине и чёрной телогрейке, из-под которой вынимал, с неравномерными интервалами, бутылку водки и глотал с горла как бы валидол или ещё какое лекарство. Гомеопатия по-Большевистски…

В последнюю ночь перед отъездом из села, Вера заботливо постелила ложе для нас с Ирой в соседней комнате, которая уже освободилась. Свет я не стал выключать и позднее Ира рассказывала как испугалась при виде с чем я на неё лезу.

Утром, до прибытия автобусов, она со мной почти не разговаривала, кроме как: да, нет, ничего. Я так и не смог тогда узнать, что причиною стало предсказание Оли, будто всё, что было между нами, это «колхозный роман», а в Нежине я на Иру даже и смотреть не стану… Когда подошли автобусы, я не сел ни в один из них, а перебросил гитару через плечо и зашагал к далёкой лесополосе на горизонте, где проходила Московская трасса, чтобы ловить попутку до Батурина, а оттуда уже в Конотоп…

– Говорят, ты с дочкой преподавателя романы крутишь?

– Говорят, ты замуж вышла.

Да, вышла, а в Нежин на день за какой-то справкой, и заглянула в Комнату 72, перед отъездом в Монголию, куда её мужа распределили по окончании его военного училища. Кстати, он догадался, что она не девочка. После первой брачной ночи ночи спросил, ну ему говорили типа, будто женщины вроде как бы сравнивают… «Это так», – ответила она и больше не добавила ни слова.

(…вот так взяла и придурка размазала. Тапком наступила и, с оттяжкой, блин, размазала нахер.

Нет чтоб утешить словом ласковым: «Как с тобой, милый, мне ещё не было. Ты лучший, тебе никто в подмётки не годится»… Убудет с тебя?

Нет более жестокой твари, чем бабы, если хотите знать. А потом мы ещё удивляемся: а и откуда только у нас Тугрики берутся?.)

Но иногда лучше заниматься любовью, чем говорить. И мы легли на бывшую койку Фёдора, а теперь мою, потому что она у окна. Первый и последний раз в своей жизни я был с посторонне замужней женщиной, и то лишь по знакомству.

Когда мы оделись и обнялись на прощанье, она перед выходом воскликнула, дважды:

– Я – блядь!

Да так же ж радостно, прям как Архимед в своей знаменитой пробежке после ванны: —«Эврика! Я нашла себя! Буду знать чем мне в Монголии заняться!»

Прощай, Надя. Что бы там ни было, ты самая безоблачная моя любовь…

Преп-надзиратель сдержал свою угрозу в отношении меня. И снова было созвано общее собрание Английского факультета с одним всего вопросом на повестке дня: просить ректорат института о моём отчислении.

Накануне, по совету Вирича, я созвал превентивное собрание своих однокурсников—ну которые в Общаге живут—и они собрались в Комнате 72 для, так сказать, сплочения рядов. А Вирич это четверокурсник и квартирует в городе, но в институт тоже после армии поступал, так что имеет опыт жизни.

Втолпились они, битком, друг у дружки на коленях уселись – сплошь девушки, кроме Игорька с Володей. Я бы ни за что не поверил, что столько могут втиснуться в наш пенал. Пришлось мне на подоконнике ютиться вроде щегол на жёрдочке. Так ещё ж ведь как сплотились! Блин! Объединённые общим желанием – увидеть меня раздавленным, из имиджа выдранным, на подоконнике распятым. Аж слюна из глаз капала, как у тех, что сбегались любоваться публичными казнями на площадях. Сбежались линчевать меня не дожидаясь факультетского собрания, за то что в Большевике нос воротил от однокурсниц. Аукнулся мне тот откровенный лозунг «Филфак for ever!»

Одна из девушек на меня пожаловалась, что я ей с глазу на глаз сказал такое, чего она до смерти не забудет и не простит меня никогда. Она даже взрыднула излагая свою печальную повесть. Все тут же бросились её расспрашивать – что именно сказал? Но она только сморкалась и повторяла клятву унести их с собою в могилу. Даже меня заинтриговала – ничё сибе, какие я неизгладимые слова знаю! Тем более, что до этого момента и не подозревал даже, что она со мной на одном курсе учится. Мамой клянусь, в первый раз вижу!

Тут я уже утомился от этой выездной сессии суда Линча. «Ладно», – грю, – «Премного благодарен за поддержку, но мне ещё назавтра домашние задания выполнять». Ирина из Бахмача аж заржала…

А на факультетском, когда преп-надзиратель свою декламацию закончил, пара однокурсниц брали слово подтвердить, что да, на работу выходил когда и куда вздумается, а на клеёнке спал.

Потом Вирич попытался переломить монотонное настроение. За кафедру встал как бы лектор и начал вещать какой я надёжный товарищ и друг, а недавно спас двух первокурсниц от хулиганских посягательств посреди Графского парка. Бесстрашно ринулся я на негодяев, хотя в руке у одного было горлышко от разбитой бутылки… Тут Вирич выступил из-за кафедры продемонстрировать аудитории как надо правильно держать такое горлышко и прокомментировал, что это оружие опаснее чем даже нож. Информацию восприняли похолодев от внимания…

В целом, он не слишком отклонялся. В тот день Славик с Двойкой прибежали с первого этажа, грят, там девушка в истерике, какие-то хлопцы её подружку в парке держат и не отпускают. Мы втроём побежали куда она сказала и шуганули там трёх местных. А та спасённая полонянка раскрыла пасть аж до аппендикса, что мы, подонки, всю ей личную жизнь обломали. Похоже, кого-то из насильников она себе мишенью выбрала. Блядь! Чтоб я ещё хоть раз спасал кошёлок в активном поиске! Но деталь с горлышком это уже плод полёта фантазии Вирича, я никаких бутылок не видел.

Под конец слово дали мне. – «Каждый кузнец своей судьбы. Тут вот моя, с пылу, с жару, прямиком с наковальни, и от вас зависит, как она обернётся дальше…»– потом я принёс покаяние в духе Марика Новоселицкого на собрании посвящённом пресловутой Игре в Партии и с минимальным отрывом—кто за? против! воздержался? – я получил строгий выговор с последним предупреждением.

(…хотя исход собрания был ясен ещё до его начала – если б меня вышибли, откуда бы ты взялась? Некоторые осколки просто обязаны пролетать мимо…)

~ ~ ~

Нет худа без добра, но ещё меньше добра без худа. Не успел я нарадоваться, что отчисление просвистало мимо, как уж пора снова впрягаться в постылую лямку—кагебист помаячил газеткой: явиться для доклада и дальнейших инструкций. На секретной встрече выяснилось, что я в их конторе по рукам пошёл. Капитан за его героизм и бдительность проявленные при пресечении Игры в Партии получил повышение из Нежинского захолустья в стольный град Киев. Радость бурлила в нём по ходу приёма-сдачи производственного инвентаря, меня то есть, своему преемнику.

Сменщик оказался чернявый, молодой, только что выпущенный каким-то институтом Чернигова. В том вузе имелось среди прочих факультетов Историческое отделение, где ковались партийные кадры. После того отделения не нужно ехать отрабатывать свой диплом, а получаешь должность как минимум в райкоме партии и – расти хоть в Члены Политбюро ЦК КПСС, если печень выдюжит весь алкоголь необходимый для карьерного роста, а позвоночник наделён счастливым даром правильно принимать гибкую позицию под любым текущим руководством.

Но не каждому под силу закончить это Отделение. Два студента с ФилФака НГПИ перевелись туда, а через месяц плюнули на все радужные перспективы и вернулись обратно. Дисциплина на спец Отделении как в кадетском училище. Когда лектор входит в аудиторию, нужно встать по стойке смирно, иначе староста курса, такой же студент, вызверится на тебя не хуже, чем фазан на салагу. А в общежитии все по струнке ходят и следят друг за другом, чтобы чуть что всучить вышестоящим. Ведь райком райкому рознь – может оказаться в занюханном райцентре, а может и в каком-то из районов столичного города. Классический пример борьбы за выживание – чем больше выживешь других, тем труднее тебя выжить…