Прыжок в прошлое

Кем является теперь Аля, я не знал. Формально же она вдова солдата. Сохраняет ли она крепостную зависимость от помещика, было неясно.

«А если я на ней женюсь»… – опрометчиво подумал я. Алевтина так и стрельнула в меня глазами.

Больше думать на эту тему в ее присутствии я не решился. Я знаю ее третий день, она, возможно, черт-те какая моя прабабка, а я размышляю о женитьбе! Такой прыти я от себя никак не ожидал. Аля, видимо, тоже. Разумеется, от меня. Во всяком случае, она тут же прекратила разговор и принялась сосредоточено рассматривать свои детские вещи.

Глава тринадцатая

Чтобы заполнить неловкую паузу, я позвал Тихона:

– Пойди узнай, приезжий барин уезжать не собирается?

– Томилинский, что ли? – уточнил он.

– У нас что, много гостей?

– Нет, они одни.

– Вот про него и узнай.

Тихон ушел и через минуту вернулся.

– Нет, не собираются.

– А не сказывали, долго он еще здесь пробудет?

– Вестимо, долго, он помирать собирается. Как, значит, помрет, тогда и уедут. А пока за попом послали.

– А твой барин где?

– Они в залах попа ждут.

Я надел поверх своей одежды парчовый халат Леопольда Африкановича, его же турецкую феску с кисточкой и отправился искать предка.

За большим столом в одиночестве сидел в дымину пьяный Антон Иванович и, подперев щеку ладонью, всхлипывал.

– Антон Иванович, что случилось?

– Да вот, Иван Иванович занедужил, скоро отойдет. Боюсь, и попа не дождется.

– Как «отойдет», он еще вчера здоров был.

– Вчера был, а нынче, помрет. Все мы под Богом ходим.

– А где он?

– Там, – он неопределенно указал пальцем вглубь дома. – Тишка, отведи барина к Иван Иванычу, царство ему небесное!

Тихон повел меня в гостевую комнату, где «отходил» Петухов. Она была похожа на мою комнату, с тем же минимумом мебели и огромной кроватью.

На этом смертном одре лежал очень тучный человек с посиневшим лицом и хрипел. Окна в комнате, несмотря на жаркую погоду, были закрыты, и в ней стоял тяжелый запах водочного перегара и нездорового кишечника.

Первым делом я распахнул окно, а потом подошел к больному. Он был весь в поту и задыхался. Я начал проверять пульс. У него была ярко выраженная тахикардия и, вероятно, очень высокое давление.

Кроме этого, и здесь я не ошибся в диагнозе, присутствовало обжорство и злоупотребление спиртным. Ему грозил, как говорили в старину, апоплексический удар или, как говорят теперь, гипертонический криз.

Спасать обжору нужно было в пожарном порядке. Я раздал приказания слугам и взялся за лечение. Больной, напуганный удушьем, болями, а, возможно, присутствием невесть откуда взявшегося турецкого доктора в феске, беспрекословно подчинялся всем моим варварским предписаниям.

Я вполне обошелся без магнезии и корвалола. Думаю, что не много найдется любителей испытать на себе такой метод лечения, поэтому опускаю все подробности.

Главное, что через час живой и счастливый помещик Петухов спал сном младенца, а я пошел на речку смывать с себя запахи его тленной плоти.

Вернувшись в дом, я застал Антона Ивановича в компании с местным священником, празднующих воскресение мертвого Лазаря.

Батюшка, отец Евлампий, добродушного вида румяный старичок, благословил меня за свершение богоугодного дела избавления от немощи раба божьего Ивана.

Осенив меня крестным знамением, он протянул маленькую, сухонькую ручку, которую я, на всякий случай, символически поцеловал. Вроде сделал я все это как положено, и никакой неловкости не возникло. Со стороны это, вероятно, выглядело забавно, как обращение язычника, учитывая мой парчовый халат и феску, но никто не вникал в подобные мелочи: предок по причине усилившегося опьянения, отец Евлампий по старости и непривычке к гвардейским темпам пития Антона Ивановича.

Посидев с ними несколько минут и осознав, что догнать собутыльников уже не смогу, я извинился и отправился навещать болящих, из коих выбрал, естественно, Алевтину.

В мое отсутствие она не теряла времени даром и взялась ремонтировать и подгонять по фигуре бальное платье из сундука. Я очень удивился ее прыти: вчера она не знала толком даже, как его надеть.

Невзирая на все треволнения, чувствовала Аля себя вполне сносно. Хрипы в легких почти исчезли, и ни о какой высокой температуре не было и речи. Вольный воздух, деревенская пища и восприимчивость к лекарствам поставили ее на ноги за два дня.

Однако веселости выздоровление ей не прибавило. Была она еще грустная и бледная. Я попытался ее развеселить, но добился только нескольких вымученных улыбок. Пришлось искать причину ее подавленного состояния. Все оказалось просто и на поверхности.

Дело оказалась в даре старухи Ульяны. Как я и предполагал, способность проникать в чужие мысли давала его обладателю не только преимущества, но и грозила душевными травмами. Теперь Але пришлось напрямую столкнуться с людским лицемерием, причем безо всякой моральной подготовки.

Оставшись одна, Алевтина надумала заняться ремонтом платья и пошла в девичью за своими портняжными причиндалами. Товарки встретили ее ласково и льстиво. Естественно, все в доме были в курсе того, что происходит, и ни у кого не было желания ссориться с «фавориткой» барского родича, да еще, как выяснилось сегодня утром, связанного с «нечистым». А так как действие равно противодействию, то чем больше ей льстили в глаза, тем хуже о ней думали.

Что бы хоть как-то успокоить мою наивную простушку, мне пришлось прочитать ей целую лекцию о классовых и межличностных отношениях. Апеллируя к ее добросердечию и чувству справедливости, я попытался объяснить, какие эмоции должны испытывать люди к человеку, незаслуженно, по их мнению, возвышенному из рабского состояния, в котором сами они остаются.

Мои разъяснения, кажется, заронили в простую душу первые революционные семена социальной справедливости. Как бы то ни было, Аля немного успокоилась и по-христиански простила грязные мысли своим тайным недоброжелателям.

Оставив ее осмысливать новую информацию, я вернулся в мужскую компанию.

Добрые самаритяне клевали носами и перебрасывались вялыми репликами. Мое появление и приближение обеденного времени немного их взбодрило. Отец Евлампий принялся рассказывать, когда и что он съел вкусного за последнее время. Язык его был довольно своеобразен, какая-то малопонятная для меня смесь русского и церковнославянского. Антон Иванович внимательно слушал священника, отпуская несуразные реплики.

Нудно гудели неистребимые мухи. Вокруг стола слонялись вялые, невыспавшиеся слуги, не торопясь менять остатки завтрака на обеденные приборы. Судя по состоянию, из которого я выводил Петухова, трапеза не прекращалась вторые сутки.

Появилась красавица Маруся и внесла сумятицу и нервозность в обстановку. Она, как верная подруга, не оставляла своего сюзерена в тяжком застолье и была в том градусе, когда дам обычно тянет на скандал и выяснение отношений. Присутствие духовной персоны немного сдерживало ее темперамент, однако истеричные ноты в голосе позволяли предположить, что ее сдержанности хватит ненадолго.

– А почему меня не известили, что подают обед?! – вдруг раздался сдавленный бас, и перед нами возник несостоявшийся покойник.

Выглядел он еще неважно, но по столу глазами шарил с завидной резвостью.

– Что, батя, соборовать меня явился?! – весело спросил он отца Евлампия. – Зря надеялся, нашлись добрые люди, не дали помереть чистой душе! Вот он, благодетель и чудотворец! – объявила чистая и простая душа, показывая на меня пальцем. – С того света вернул, чтобы вы без компании не остались!

Судя по всему, Иван Иванович принадлежал к часто встречающемуся на Руси типу наглых приживалов, прячущих свою скаредность и жлобство под маской балагурства и простоты. Все это было написано крупными мазками на его глуповато-хитрой морде.