Черный парус беды

Мы с Чистым выбрали трос и втащили плавучий якорь на яхту. Только после этого Джон стронул рукоятку с нейтрального положения и стал доворачивать штурвал. Начавшаяся было уваливаться, «Золушка» нехотя послушалась руля и вроде бы даже двинулась заданным курсом.

– Погнали наши городских! Ни хрена, прорвемся! – проорал Ваня.

Да, да, Ваня! Ну какой, к чертям собачьим, он Джон? Какой Дудникофф? Что бы он сам о себе ни думал. Кто Ванькой родился, тому Ванькой и быть, и в этом сила русского характера, в этом сокрыта великая тайна русской души. Если не верите, у Абрамовича спросите, он подтвердит.

На Костю я не смотрел. На раскисшего Полуярова и смотреть было неловко. Что до меня, то я растянул губы в улыбке, больше похожей на оскал. Однако в сгущающейся темноте это осталось незамеченным. И я стер улыбку с лица, тем более что это было совсем нетрудно.

Мы медленно, но верно выбирались из тупика, в который сами себя загнали. Прямо по Клаузевицу: иногда отступить – значит, победить. Но потом произошло нечто такое, для чего подходящей максимы из наследия немецкого «теоретика войны» у меня не нашлось. Матерных выражений – сколько угодно, а чего-нибудь умного и образного – извините. «Золушка» вздрогнула, дернулась, теряя скорость, и стала разворачиваться бортом к волне. При этом дизель продолжал работать. Объяснение было только одно: мы потеряли винт. Ну, или разлетелась муфта гребного вала. Хрен редьки не слаще.

– Якорь!

Повинуясь приказу шкипера, мы с Чистым вывалили плавучий якорь туда, откуда совсем недавно его изъяли, – в океан. Выбрав всю длину троса, якорь уперся в воду, и развернул «Золушку» перпендикулярно волне.

Это все, что мы могли сделать. И мы это сделали.

– Белый парус надежды… – пробормотал я.

Прошло совсем немного времени, и мне уже впору было петь: «Черный парус беды». Судя по показаниям GPS, мы вновь были в том же самом месте, откуда убрались под мотором. Сейчас дизель молчал. Аккумуляторы заряжены, так чего гонять генератор попусту? На экране картплоттера было видно, как оранжевая точка, то есть «Золушка», со скоростью божьей коровки приближается к изогнутой линии берега, перед которой рассыпаны крупинки рифов.

Я подумал – и к месту, и в тему, но не ко времени: а какая погода была, когда на заре XVIII века к этому берегу направлял свой корабль Уильям Кидд? Наверное, был штиль. Или дул легкий, ласковый бриз, а длинные пологие волны нежно поднимали и опускали набитое золотом судно… Наверное, так. Будь по-другому, Кидд прошел бы мимо. Зачем соваться в такое пекло?

Потом я вспомнил, что рассказывал Петя о казни впавшего в монаршую немилость корсара. Как его вешали при большом скоплении радостно возбужденного народа. Как стали мокрыми панталоны пирата, потому что при асфиксии всегда так. И как смеялись над мертвым и обмочившимся разбитные лондонские мальчишки. А их матери сжимали в ладонях монеты, которые они собирались обменять у палача на кусочки одежды повешенного. Потому что такой оберег к счастью и на здоровье!

Лучше бы погода была плохой, подумал я, и капитан Кидд разбил свой корабль о скалы Селваженш-Гранди. Не всегда на миру смерть красна, ох, не всегда. Может быть, кому-нибудь из экипажа «Золушки» тоже лучше исчезнуть здесь и сейчас – в пучине, во цвете лет, а то кто его знает, какой конец уготован каждому из нас, может, и несимпатичный какой, постыдный даже.

Мои размышления о превратностях судьбы прервала не шальная волна, не новый приказ шкипера, а Полуяров-младший. Он навалился на меня и жарко прошептал на ухо:

– Ты – труп.

Глава шестая

– На себя посмотри, – умело парировал я этот гнусный выпад, отталкивая Федора. Тоже еще, стращать вздумал посреди Атлантики. Будто мне не страшно. Еще как страшно, но я же креплюсь!

– Ты не понимаешь. – Полуяров торопливо выталкивал из себя слова. – Это наказание! Проклятие действует! Мы обречены. Ты – труп, и он, и он, и даже я…

Эх, подумал я, коньячку бы Федору, и проспаться, авось отпустит. Хотя случается, что и не отпускает.

* * *

Шелестова смотрела на меня и ждала вопросов единственно с тем, чтобы ответить на них молчанием. Поэтому я пошвырял еще продуктов в пакет и сказал:

– Можешь оставаться, а я пошел.

В кокпите я тоже не задержался, хотя первоначально собирался начать заморение кольчатых именно здесь. Хотелось и есть, и пить, но пять минут уже ничего не изменят, а на берегу все же удобнее. Там и костерок можно развести, коли понадобится. А еще там штаны! Не могу я в трусах, воспитан так, и не то чтобы стесняюсь, а перед самим собой неловко.

Нагрузившись – три пакета, подводное ружье, черенок-дубинка, – шагнул в воду и побрел к берегу. Под ногами были камни – гладкие и не очень, скользкие и шершавые. И никаких банок с говядиной и наркотиками.

На берегу я первым делом натянул штаны и сунул ноги в сапоги – на «Золушку» я отправился босиком. Потом стал есть. Ел я долго и с удовольствием. С учетом сложившихся трагических обстоятельств сей факт свидетельствовал против меня, ибо представлял Андрея Говорова человеком, мало циничным и насмешливым, но и жестокосердным. Однако у меня имелось оправдание: никогда в жизни я не жаловался на аппетит, даже в детстве рубал манную кашу так, что за ушами трещало, посему на лицо здоровый физиологизм, и не надо примешивать сюда мое холодное сердце.

Насытившись и, тем самым, одолев пресловутого червячка, я вернулся к насущному. Я цыкал зубом, мечтал о зубочистке и думал о Чистом.

Шишка на затылке – не твоих ли рук дело, а, Костя? А кто тебя по голове шандарахнул? Это у меня – шишка, ее еще можно списать на булыжники и гик, метнувшийся от борта к борту. А у тебя такая рана, что даже я, дилетант, сообразил, что это след от удара. А что Миле толковал про камни да случайность, так это чтобы до поры карты не открывать. Козырей у меня не густо, так пусть «джокер» будет. Ты бы меня, Костя, понял, потому как тоже игрок. Правда, ты краплеными играл, шулер. Дать бы тебе канделябром, как заведено было, да опередил кто-то.

Я поймал себя на том, что обращаюсь к Чистому так, будто он живой. А ведь Костя мертв, мертвее не бывает. Мне стало жутко, захотелось переключиться на что-нибудь светлое и жизнеутверждающее, но такового не нашлось.

Если не Костя, то кто огрел меня тяжелым тупым предметом? Не Шелестова – она была в каюте. Не Козлов – он в буквальном смысле находился в моих объятиях, я же как раз выволакивал его в кокпит. Остаются Джон Дудникофф, Константин Чистый и Федор Полуяров.

Пойдем дальше. Кто мог ударить Чистого? Все, кроме меня. Но если его ударили до того, как я выбрался из каюты, то в списке удачно покусившихся на его жизнь всего двое – Джон и Федор.

Следующий шаг. Зачем кому-то понадобилось бить меня по кумполу? Логика вроде бы указывает на Чистого. У него был мотив. Я видел, как на «Золушку» грузили наркотики. Правда, есть тут одна тонкость: на тот момент, когда меня били по голове, я ничего не знал про наркотики, я знал только про банки с говядиной. Но Костя не знал, что я не знаю. Его мог насторожить мой интерес, который я проявил в море, наткнувшись на «всячину» и отправившись на поиски тушенки. Мое любопытство, спровоцированное скукой, он мог истолковать по-своему, как доказательство того, что я о чем-то догадываюсь, а значит, могу свидетельствовать против него. Вот Костя и тюкнул меня по темечку. Из этого, однако, следует, что Джон и Федор с ним заодно, поскольку «тюканье» происходило у них на глазах. Иначе совсем глупо получается: два свидетеля против одного, только статья другая – убийство вместо наркотиков. Но если заодно, то получается, что мотив есть у каждого. А зачем Федору или Джону избавляться от Чистого?

Я ничего не понимал, и с этим следовало смириться еще до того, как в мои рассуждения вклинятся исчезнувший Козлов и молчащая, как партизанка, Шелестова. Их присутствие запутывало расклад окончательно.

И еще вопрос: имеет ли отношение ко всему происшедшему карта сокровищ капитана Кидда? Кстати, где она?

* * *

Это был вполне современный лист бумаги формата А3, когда-то и где-то выползший из принтера. Конечно, предъяви нам Петя пергамент или свиток, перевязанный шелковой ленточкой, это было бы эффектнее, но на нет и суда нет. Так тоже годится, так даже к реальности ближе.

Пока Козлов разворачивал свернутый вчетверо лист, я покосился на Полуярова. Тот прямо-таки лучился довольством. Ишь, какой масляный!

– Эту карту, как полагал Александр Афанасьевич Кудриянов, нарисовал боцман с корабля Уильяма Кидда, – заговорил Петя. – Звали боцмана Роджер Мюррей, и последние два года он был едва ли не единственным, кому всецело доверял капитан. По словам Мюррея, который, кстати, умер от неумеренного потребления рома в 1704 году, это он и еще один матрос, вскоре скончавшийся от лихорадки, помогал Кидду закапывать сокровища на острове Селваженш.

Мы склонились над картой, потому что это действительно была карта, на которой с указанием долготы, широты и хорошим приближением были изображены острова Спасения. В их нынешнем состоянии – так, как они видятся из космоса. Но интереснее было то, что располагалось поверх картинки со спутника. Кто-то, искусно владеющий фотошопом, сначала отсканировал нарисованный пером – гусиным, надо думать! – чертеж, сделал его полупрозрачным, выбрал подходящий масштаб, после чего совместил то, что было, с тем, что есть. Правда, на чертеже было всего два острова, и береговая линия совпадала не везде, но сомнений не оставалось – да, те самые острова.

– Вот здесь! – сказал Петя, и его указательный палец уткнулся во взятый в кружок крестик. – Здесь капитан Кидд зарыл свое золото.

– Ну-ка, ну-ка, – попытался придвинуть к себе карту Чистый, но Козлов не позволил. Он бесцеремонно выхватил карту из-под наших рук и стал ее складывать.

– Наверное, вам любопытно, как эта карта оказалась у меня, – сказал он, явно ожидая града вопросов. И снова ошибся. Мы вновь отомстили рассказчику незаинтересованным молчанием. Петя тоже решил держаться, и тогда Полуяров снисходительно проговорил:

– Петь, хорош выделываться. Сказал «А», так не будь «Б». Выкладывай!

Козлов помедлил, сохраняя реноме, и сдался:

– Все началось с моего знакомства с Александром Афанасьевичем Кудрияновым. Знакомства, разумеется, заочного, поскольку жил Александр Афанасьевич в XIX веке, а преставился за год до века XX-го. Был Кудриянов личностью незаурядной, человеком широких жестов. Мог, скажем, сегодня пожертвовать 10000 на строительство в Москве больницы для бедных, а завтра столько же на создание общедоступной библиотеки. Но мало кто знал в Первопрестольной, откуда у Александра Афанасьевича его капиталы. Он это не афишировал, а если кто лез с наглой рожей, тому давал от ворот поворот. А был Кудриянов кладоискателем, и началом его богатства стал клад, собственноручно выкопанный им в 1857 году на Девичьем поле. В те годы служил Алексашка Кудриянов по какому-то канцелярскому ведомству, ведавшему землеустройством, переписывал документы, и попали как-то к нему в руки прелюбопытные бумаги. Как вам, несомненно, известно, в 1812 году Москва, спаленная пожаром и графом Ростопчиным… Но прежде, чем занялась Москва, ее покинула вся тогдашняя знать. Раздобыть не то, что карету, подводу лишнюю было задачей непосильной, поэтому все свое добро беженцы забрать с собой не могли. Да и не верили они, что война с Наполеоном продлится долго, охолонят проклятого корсиканца русские морозы, надают по мордасам узурпатору Кутузов и де Толли с князем Багратионом. Поэтому с легким сердцем закапывали они свои ценности во дворах усадеб, по углам парков, сгружали в погреба и сравнивали те с землей. И, в общем-то, оказались правы: и про морозы, и что по мордасам, да только не все беженцы по домам вернулись, потому как от домов одни головешки остались. А что до кладов, то большинство, конечно, были выкопаны, но где-то хозяева померли, где-то еще какая неприятность? Короче, кладов с того времени в земле московской осталось множество. А некие намеки на то, где они зарыты, содержались в бумагах, составленных в 1812 и 1813 годах. Бумаги те затерялись в архивах, а несколько десятилетий спустя счастливым образом попали к Кудриянову.

– Повезло, – не без зависти произнес Чистый.

– Конечно, повезло, – согласился Петя. – Но тем бы и кончилось счастье Александра Афанасьевича, ну, один клад, ну, другой, если бы не поставил он это дело на поток. Глядел Кудриянов далеко, видел глубоко, организаторские способности имел незаурядные, поэтому создал он что-то вроде артели. Были в ней информаторы, которые по архивам и ведомствам сидели, были борзописцы из московских газет, были у него люди и в пожарном ведомстве. За мзду малую несли в клювиках Кудриянову слухи да сплетни о фамильных сокровищах. А он и легендами не брезговал, выслушивал, потому что легенды часто суть правду глаголят. Были в артели и землекопы, были и ювелиры, много разных людей к своему делу привлек Александр Афанасьевич. И ведь шло дело! Находил Кудриянов закопки да захоронки, и регулярно находил. Оттого и людишкам своим щедро отстегивал, ну, и себя не забывал.

– Ловкач! – уважительно сказал Федор.

– Трудяга, – вынес свою оценку Козлов. – Сначала Кудриянов все больше временем наполеоновского нашествия пробавлялся, но с годами и века раздвинул, и границы Москвы перешагнул, а потом и границы империи. Известно ли вам, сколько бунтов пережила Москва в XVIII веке? Соляной, медный, чумной… Город без конца горел, улицы меняли направления, пустыри застраивались домами, а там, где были дома, появлялись выжженные проплешины. И всякий раз, при всякой напасти в землю зарывались чугунки с серебром, шкатулки с драгоценностями, ковшики с золотыми монетами. Словно специально для Александра Афанасьевича! Надо, однако, отдать ему должное: если находил он или его люди что-нибудь, представляющее историческую ценность, и никакой иной, то он завсегда передавал найденное ученым.

– Которые… – сказала Мила и не закончила фразу, доверив это Козлову. Тот ее не подвел:

– Да, случалось. Стучали-с. А как же? У государства денег на изыскания не допросишься, а землекопы Кудриянова всегда навытяжку, всегда во фрунт. Ну, и подкормиться тоже не помешает – во всех смыслах: и экспонатами-находками, и просто подкормиться. Да-с, всем был угоден Александр Афанасьевич, всеми любим, всем дорог. Вот только знали о его делах, как я уже говорил, немногие. Опасно было выставляться с таким занятием. А ну как государство осерчает или наследники объявятся, и права предъявлять начнут? Что же – отдавать? А как же ночи бессонные, лунные? Как же нервы порченные? Да и на кого те двадцать рублей списать, что старому слуге князей Шаховских плачены за то, что он путь к сокровищнице хозяйской указал?