Острая кромка

Юля была неправдоподобно красива и частенько принимала звонки, говоря по-французски. Она курировала продажу элитных украшений от американского дизайнера, а я писала для него рекламные тексты и делала с ним интервью для журнала. Честно говоря, Юля меня раздражала. Было интересно, когда же она, наконец, расслабится и придет на работу без идеального макияжа или в простых джинсах и свитере. С ней этого не бывало. Ни разу.

За обедом я узнала, что в Юлиных жилах течет армянская, еврейская, цыганская, украинская и еще какая-то гремучая кровь.

– Ого! – восхитилась я.

– Ага, – невесело кивнула Юля. – С такой кровью я плодородна, как пшеничное поле. Это наследственное, мама сделала четырнадцать абортов.

Мне стало не по себе от такой откровенности. Дальше она говорила о своих абортах, но цифру я не запомнила: сидела напротив нее обалдевшая.

– Мама вышла замуж за друга семьи, который был на пятнадцать лет ее старше, так что никто не удивился, когда я поступила точно так же.

Чувствовал ли себя Дима таким же шокированным моей откровенностью, пока сидел в поездном купе?

– А сколько тебе было? – Наконец, включилась я.

– Девятнадцать. С такой кровью – скороспелка, сама понимаешь. Но я его любила. Родители отреагировали обреченно: странно было бы на их месте запрещать мне ковыряться в носу, согласись.

– Это да.

– Ему было сорок восемь. Через год он увез меня из Еревана в Брюссель.

– Ух ты! – не знала, что еще можно было сказать.

– Инга, я на работу ездила тогда ежедневно по полтора часа: из Брюсселя в Париж. Сейчас я добираюсь полтора часа от дома на Тульской на Марьину рощу в офис. Нормально?!

– Да не то чтобы, – нервно хохотнула я. – А в Москву- то тебя как занесло?

– Просто прошло тринадцать лет.

– И что?

– Мужу был шестьдесят один, а мне тридцать один. Он начал пить, а я стала фотомоделью. Уже не помню, в каком порядке, но суть в том, что однажды до меня дошло, почему говорят: «Если ты понял, что скачешь на мертвой лошади, слазь».

– Допустим, – кивнула я. – А в Москву-то зачем?

– О, это вообще моя любимая история, – показала мне ладошку Юлька. – Я собирала вещи, параллельно объясняя мужу, почему больше не хочу наблюдать, как он спивается, и уехала в Париж. Влетела в квартиру лучшей подруги и говорю: «Привет, дорогая, включай комп!» Она: зачем? А я – «Беру билеты и улетаю в Москву!» Сюзанна, уже ко всему привыкшая, ответила только: «Что, даже чаю не попьешь?»

– Вот же дура, – со смехом выпалила я. – Прости. Юль, серьезно! Ты ни разу не пожалела?

– Слушай, по любимому магазинчику на Пари Элизе я скучаю. По подруге скучаю. Но вообще в Европе тоска. С моей-то кровью! Ух!! А тут пока на работу доедешь, у тебя уже столько событий в личной жизни, что скучать не успеваешь, покой нам только снится.

Московская зарплата и легендарный адский трафик скоро заставили ее забыть о поездках на машине, и Юлька в своих роскошных парижских одеждах, со шлейфом изысканных духов и с безупречным макияжем ежедневно спускалась в метро.

В наш ювелирный дом Юлю устроили армянские друзья: хозяин заведения был тоже армянин. Тот приписал Юльку к американскому ювелиру армянского происхождения, и Юлька снова вертелась в мире высокой моды, дорогой одежды, фотосессий и богатых людей.

Пятьдесят на пятьдесят: откровенность либо немедленно сближает, либо разводит по разным углам. Если быстро, то не страшно. Когда я приезжала в гости к Юльке в тесную «однушку» на Тульской, мы заказывали еду на дом и пили армянский коньяк. Он в ее доме был всегда – как успокоительное, сувенир, согревающее средство, иммуностимулятор. Мы сидели на полу в единственной комнате, так как в пятиметровой кухне было проблематично разместиться за столом вдвоем и с едой. Юлька зажигала свечи, включала музыку, читала вслух стихи своего сочинения, пересказывала стихи ее бывших. Я просила показать фотки с рекламных щитов французских брендов, где Юлька сверкала кошачьими глазами в камеру и казалась нереальной, слишком красивой, чтобы быть настоящей.

Однажды я проведала ее, когда она сидела на больничном. Прощаясь, она сказала.

– Слушай, забери фрукты домой, а? Я их не ем, а моя «неделька» наволокла целый воз.

– Неделька?

– Да, я их так называю. Есть трусы-неделька, а есть мужики-неделька. А что?

– Класс, – хохотнула я, смутившись.

– Слушай, я встречаюсь с мужчинами и не считаю, что это плохо. Отношений ни с кем из них у меня не получается, они все ведут себя непонятно, пропадают. Но и ладно. На что годятся, на то и пригодятся. Ну что, заберешь? Главное, увези апельсины – им уже недолго осталось, неделю лежат красиво в вазе.

От фруктов я отказалась: тащить их по метро в авоське с «Тульской» на «Юго-Западную». Ох, нет.

– Ты веришь в верность? – спросила Юля, помолчав.

– Предупреждать надо, – улыбнулась я. Юля из прихожей вернулась на кухню, села за стол и налила еще коньяку. В обе рюмки. Я сняла пальто и тоже села.

– Первые годы замужества я не могла пройти мимо мужа так, чтобы он меня не опрокинул. И так год, еще год, еще год, еще. И та-дам, ему надо все меньше, а мне все больше – сама понимаешь, разница в возрасте. Вас двоих, – кивнула она на меня и воображаемого Ваню где-то сбоку, – я вообще не понимаю. Ты вот прямо думаешь, что он в свои семнадцать сидел дома и не баловался, когда у вас был этот ваш long distance? Если даже мой старый пердун пялил под занавес свою секретаршу, и я не знаю в жизни мужиков, которые вели бы себя по-другому.

– Я благодарна Ване как минимум за то, что он ни разу не дал мне повода в чем-то его подозревать, – отчеканила я.

– И тебе не скучно думать о том, что он будет первым и последним?

– А ты, по ходу, замуж больше ни ногой, – еще пыталась шутить я.

– Да плавали, знаем. Кругом бананы, виноград, а я сижу со своим доморощенным яблоком, и больше мне ничего нельзя, иначе я, понимаешь ли, блядь.

– Да, это мое любимое… Но, – нахмурилась я и вздохнула. – Про бананы.

– Давай, – с готовностью кивнула Юлька, наливая по новой.

– Ты же выбираешь не среди женщин, коней, шестилетних мальчиков. Ты выбираешь среди мужчин. Так? – я посмотрела на Юльку, она кивнула. – Значит, никаких тебе бананов, речь только о яблоках. – В этот момент Юлька начала хихикать, я же старалась сохранять серьезное лицо. – Погоди. Они бывают разные, но я, например, люблю зеленые. С крепкими, сочными попами по всему периметру. И чтобы кислые, чтобы хрустели и крошились, когда кусаешь. Мне не нравятся желтые, они слишком мягкие, мне не нравятся красные – они слишком сладкие. И так далее.

– И к чему ты клонишь?

– К тому, что верность, это когда тебе не то чтобы нельзя – всегда все можно, если потихонечку. Просто не хочется другого, потому что у тебя уже есть то, что надо.

Юля смотрела на меня распахнутыми глазами.

– Охренеть можно. Это тебя в Лите научили?

– Ну а где еще.

Мы чокнулись и выпили еще.

– Я тебя люблю, – сказала Юлька, и мы пошли курить на балконе.

Около полуночи я вызвала такси. Погрузив свое мягкое теплое тело на заднее сиденье, уперлась тяжелой головой в окно и смотрела, как пролетают мимо огни. Как же красиво я умею отстаивать нас с Ваней перед кем угодно. Так у меня это складно получается, будто я сама не верю в то, что говорю. Потому что искренне – невозможно говорить красиво. Я не умею.

Приехав домой, я написала Ване, что все окей, я в порядке и спокойной ночи. Он позвонил. Юля ему не нравилась категорически, как и то, что мы с ней пьем до ночи.