Острая кромка

Так просто нужно было. Лит был единственным местом, где я никуда не опаздывала и могла оставаться студенткой – со всеми поблажками. Преподаватель античной литературы говорила: «Я сама достаточно интересный человек, чтобы простое общение со мной было обогащающим для вас». Большинство моих однокурсников были старше меня, самому взрослому было 72 года. У него умерла жена, и он нашел в Лите свою новую молодость – или повод продолжать жить, не знаю, что тут важней. Со многими из них я разговаривала на равных и писала на равных. Понимала, что научиться у них смогу только тому, как не надо. Но и это было полезно.

Мы с Димой оба прогуливали напропалую. Он сломал ногу, катаясь на лыжах, и мучился с больницами, врачами, гипсом, костылями. Я до вечера задерживалась в редакционном аду, делая журнал для сотрудников ювелирного дома, с ворохом бумаг, горой согласований, распечатанных текстов и горящих сроков.

Так что чаще всего мы встречались с Димой на Литовских попойках, во время которых происходило все самое интересное, что мог дать Лит. На них невозможно было опоздать, даже безбожно задержавшись в редакции: пьянки всегда затягивались. Стариканы травили байки времен своей молодости, а когда рассказывают пьяные писатели, слушать чаще всего интересно. Литовские мужчины становились тогда изысканны и галантны, женщины томны и смешливы. Дима присутствовал чаще всего как-то незримо и как «совсем, совсем сторонний наблюдатель», поговорить с ним можно было только в сквере за сигаретой. А потом мы вместе ехали домой и нервно шутили.

Большинство людей, знающих, что такое Литературный институт имени Горького, утверждают, что заканчивать нужно не институт, а Литовскую общагу. Это утверждение сейчас кажется мне сильно романтизированным. Вероятно, людям представляется, что Литовская общага – это что- то вроде «Сумасшедшего корабля» в описании Ольги Форш. Будто по утрам через картонную стену можно услышать, как кто-то идет чистить зубы, перекинув вафельное полотенце через плечо, и где-то в районе общей кухни восклицает: «Доброе утро, друзья, поговорите же со мной о Логосе!»

Так вот, ничего подобного в Литовской общаге в наше время уже не было и быть не могло. То есть, как. Ржавые двухэтажные кровати, вафельные полотенца, тараканы, пыльные подоконники общажной кухни, вонючий туалет там есть. И картонные стены, само собой, которые разделяют убежища поэтов, публицистов, прозаиков, сказочников с темными кругами под глазами. Эти вот самые стены на каждом этаже по нескольку раз помечены надписями в духе «ты никому не нужен», «продай музу», «ты не получился», «а что толку?», и «твоя профессия – поэт?!». Вполне депрессивное место, где люди, впрочем, иногда говорят о Логосе – более того, могут даже подраться, если не сойдутся в формулировках определения. Но толку от этих умничаний примерно – никакого.

Я увидела все это, когда приехала в Москву с мамой – заселяться в общагу. Ваня нас сопровождал. Пока мы ждали человека, который должен был меня заселить, мы сидели на скамейке у входа в здание и наблюдали за местными обитателями. Безумные девушки в оранжевых колготках, начинающие алкоголики-поэты, пьяный в 12 часов дня преподаватель, который имел здесь комнату. Лицо моей мамы становилось все более вытянутым, пока Ваня не произнес, наконец: «Ты здесь жить не будешь».

Когда пришел хранитель этого дома писателей и поэтов, он показал нам общую душевую, откуда в панике разбежались тараканы при попытке включить воду. Затем мы прошли в отведенную мне комнату, которую мне нужно было делить с еще тремя студентками, – и Ваня сам извинился перед комендантом, сообщив, что на этом достаточно, от комнаты я отказываюсь.

Про общагу в Лите постоянно и много говорили. Большинство Литовских второкурсников уже понимали, что диплом литературного работника – это забавно. Особенно, когда ты по специальности поэт. Но штука в том, что учиться в Лите дешево и интересно, а преподаватели в большинстве своем светила. Проблема не в Лите, а в тех, кто всерьез решил там не получать образование, а именно учиться писать, – поначалу не понимая, что это невозможно.

* * *

Однажды я брала интервью у главного художника нашего ювелирного дома, Роберта – ему было хорошо за семьдесят, и он был армянин.

Он сказал, что его мать умерла, когда ему и года еще не исполнилось, и он ее совсем не помнит. Она была художницей, но ни одного рисунка не сохранилось: во время войны дедушка с бабушкой все ее эскизы сожгли, потому что нечем было топить печь, а маленькому ребенку необходимо было тепло. Когда Роберт вырос, он стал художником, и талант матери, по сути сама она, всегда с ним, в нем самом и в его жизни.

– В этом мире не бывает одиночества, – сказал Роберт, глядя в чашку с кофе. – Нас с детства населяет столько людей и голосов, что одиночество – скорее навык, который ты должен в себе развить. Чтобы стать собой, а не ими.

Мне казалось, я понимаю, о чем он. Мне нравится смотреть в зеркало и видеть в нем жесты моей мамы, улыбку папы. Они далеко от меня, но всегда со мной. И они по-прежнему говорят мне, что такое хорошо, а что такое плохо, даже если не присутствуют со мной в месте, где я поджигаю ту же сигарету, например. Иногда это раздражает.

За несколько месяцев до этого интервью я обедала в кафетерии с Юлькой и обсуждала штатных ювелиров, готовясь к выставке. Юлька сказала, что Роберт вовсе не художник, а простой ремесленник, который делает украшения такими, чтобы их покупали, вот и все. За кофе она рассказывала, как общалась однажды с певцом Николаем Носковым.

– Мне нравится Москва тем, что в ней живут знаменитости, – сказала Юля. – Люди становятся знаменитыми неслучайно, и чем больше я с ними общаюсь, тем тверже убеждаюсь в этом.

После разговора с Робертом я подумала, что в Москве гораздо больше интересных людей, чем в списке у журналистов. В самом деле, не важно, знаменит или нет ювелир, говорящий: «Первое в жизни кольцо я сделал из мельхиора. Размер был мизерный, оно подошло бы только для тонких женских пальцев. Я тогда в шутку сказал, что в жены возьму только девушку, которой это кольцо будет в пору. Смешно, но когда я встретил Рози, я подарил ей это кольцо – и оно подошло. Что делать, пришлось жениться. Рози носила его до самой смерти, надевала даже с бриллиантовыми украшениями и дорожила им больше, чем обручальным кольцом».

* * *

В Лите помимо курсов лекций – вполне традиционных для вузов с филологическим уклоном – у нас были так называемые семинары. Там мы по очереди представляли свои работы на обсуждение и по нескольку часов кряду всем курсом мусолили чей-то опус, пока преподаватель не объявлял катарсис и не высказывал свое веское мнение – которое, впрочем, зачастую оказывалось довольно спорным.

На наших высших литературных курсах я была слушателем семинара прозы. Были еще поэты, сказочники, публицисты, переводчики и корректоры. Публика была специфическая: мечтатели, к которым категория возраста не применима совсем. Преподаватели же – сплошь олдскульные. В смысле, советской или постсоветской закалки. С неизменным маятником в башке и монохромным взглядом на жизнь: у них всегда либо черное, либо белое. И баста.

Я всерьез ругалась с нашим «мастером» – так здесь называют того, кто ведет семинары. Он то и дело выдавал что-то вроде: «Ну, зачем нужно описывать такие вещи, как ваша эта повседневность? Это откровенная чушь, чепуха. Что это за герои? Работают в «Макдональдсе» или в офисе, спят друг с другом случайно, ни к чему не стремятся, ничего не хотят. В них нет Бога, нет любви, нет поиска. В офисе это просто невозможно! Это какая-то чернуха без права выхода. Зачем нам такая литература?». Я свирепствовала про то, что публицисты с поэтами у нас в другой аудитории, а герои такие прозаические имеют право на жизнь, покуда они и есть – герои нашего времени, а тиражи Людмилы Петрушевской исчисляются сотнями тысяч, и читатель за них голосует рублем, узнавая себя в этих лицах. Что делать, если нас окружают такие герои? Писать про Юру Гагарина? Так вот, Гагарин умер, и давно.

И дело было отнюдь не в том, что Петрушевская мне нравилась. Читать ее было довольно неудобно. Просто я не считала, что в жизни или творчестве кто-то имеет право ставить табу на определенные темы или характеры.

Впрочем, однокурсники были еще жестче. Но у них профдеформация такая – среди них (то есть, нас) модно казаться циничнее, чем ты есть на самом деле, и это скоро входит в привычку. С одной стороны, эти бывшие военные, химики, летчики, геологи, инженеры, учителя физкультуры и информатики поступили в Лит и оперились как новоиспеченные филологи, которые с трудом давят из себя доброе слово в адрес другого филолога. С другой стороны, они были совершенно не готовы к тому, что в ответ им прилетит ничуть не меньше. Цеплялись даже к неправильно расставленным запятым, что доводило меня до желания плеваться ядом (в чем я себе редко отказывала, прося господ корректоров присоединиться к своим коллегам в другой аудитории, пока мы тут обсуждаем такие взрослые вопросы, как архитектоника или семиотика текста). И все же, зная, как больно получать тумаки за свои тексты, о которых ты и без того с уверенностью не можешь сказать, зачем и для кого ты их написал, – я могла, не стесняясь в выражениях, напихать судьям, но не обсуждаемым. Людей, которые были со мной в этом солидарны, у нас на курсе было мало: кажется, это были только Люба с Димой. Большинство же романтично полагали, что лучше сказать всю правду и как она есть, чтобы товарищ написавший учел на будущее. Кто бы им сообщил, что они не умнее всех, и что их «правда» не всегда является единственно верной.

* * *

Толстую кожу по части чужой критики я получила в корреспондентском детстве. В Питере еще подрабатывала внештатным корреспондентом на радио, в городских газетах и журналах. Всякая редакция – это чаще всего серпентарий, где обязательно найдется кто-то, способный обидеть художника. Один мой знакомый редактор, оправдывая свою резкость после очередной жесткой рецензии на чей-то текст (он мог просто перечеркнуть его крест на крест и вернуть молча), любил сказать что-то вроде: «Это я еще не ругался! Не были вы в редакции «Коммерсанта» – вот там куют пидарасов из чистой стали. А я у вас – котенок. Не приносите мне больше такого говна». После него Литовские графоманы мне были не страшны, и это было очень серьезное преимущество.

Впрочем, это было преимуществом не только там. В ювелирном доме, где я была главным редактором журнала для сотрудников, у меня был начальник – глава отдела рекламы, который тоже мог порядком подпортить настроение. Однажды после тяжелого дня я шла от работы к метро, когда меня догнал Саша. По сути, он был вторым ключевым лицом в нашей редакции. Я писала и редактировала тексты, раздавала задания внештатным авторам, – а он подбирал фотографии и верстал журнал.

Он отдышался после бега и сказал.

– Слушай, решил все же сказать тебе, не откладывая на потом. Фух, как же ты быстро ходишь… Знаешь, я бы так не смог. Как ты. Начальнику не понравилось, и ведь глупости он говорит, а ты выбрасываешь в ведро исписанные листы и спокойно пишешь новый текст. Я так не могу. Он когда не принимает мой дизайн, это каждый раз ножом по сердцу, я начинаю что-то доказывать.

– Разве от этого бывает толк?

– Чаще нет, – усмехнулся Саша.

– О том и речь. Зачем пытаться что-то доказывать, если инициатива здесь всегда наказуема.

– Потому что хочется увидеть хороший результат, а не просто обезопаситься.

– Знаешь, в первое время мне тоже было не все равно. А потом он сказал мне простое: «Не спорь со старшими», и стало ясно, что в его глазах я не специалист, а девочка. Какая тут личная ответственность? С тех пор я просто делаю то, за что мне платят.

Саша молчал, и мне стало стыдно.

– Прости. Я не горжусь тем, что имею, и не считаю все это нормальным. Просто он взял на работу «девочку», потому что «специалист» стоит гораздо дороже. А я согласилась быть «девочкой», пока мне нужно свободное время и силы на учебу в Лите. И он не глупый, тоже прекрасно это понимает.

А потом я рассказала Саше, что не плакать каждый раз, упираясь лбом в тщетность моих усилий и ненужность моих идей, мне помогает только его добрый взгляд или доброе слово.

– Ты и сам не знаешь, насколько важна твоя способность просто сказать: «Не расстраивайся, оно того не стоит».

– Да брось ты.

– Нет, Саш… Мне давно стоило это сказать, – я сделала паузу и продолжила, глядя ему в глаза, – Спасибо.

После того диалога мы с Сашей стали больше, чем коллеги. Он был «свой». Внешне между нами ничего не изменилось, зато внутренне стало намного теплей.

Саша был коренной москвич. Старше меня на двадцать лет, он умудрился стать для меня не ИО папы в Москве, а именно другом. Однажды рассказал мне, как встретил свою жену. Она была его одноклассницей – отличница, красавица и дочь завуча их школы. Принцесса. А он – хулиган, троечник и балагур. И друзья, даже родители говорили ему, смеясь: «Саш, ну ты чего? Да ну, брось». С восьмого класса она была мечтой, совершенно недостижимой. После школы он слал ей письма из армии; она отвечала, но кроме вежливости там не было больше ровным счетом ничего. Он отслужил, вернулся. Ждал ее у подъезда после учебы. Они жили в одном доме, поэтому встречались будто бы случайно почти каждый вечер. А потом она предложила вместе сходить в кино.

– Тогда все поменялось, – с теплой улыбкой вздохнул Саша, будто это все произошло вчера, а не двадцать лет назад. – Удивительно, как быстро и необратимо все меняет женщина.

Я любила слушать его, когда он говорил о своей жене или сыновьях. В каждом слове было столько любви, что я начинала верить в мечту о почти безоблачном семейном счастье.

В какой-то момент я подумала, что у Саши слишком добрые глаза для человека, который просто сидит напротив. Я, кажется, люблю его как образ: обожаю мужа его жены. (Да). Поняла это однажды, когда играла с ним в фуфушечки на работе (игра, которую они придумали с лучшим другом двадцать лет назад), и хохотала в голос. Не было этого электричества, когда током бьет на расстоянии метра, и коленки подкашиваются. Его жена не сходит у него с языка, он так часто говорит о ней, что я завидую. И даже не в них двоих дело – просто мне обидно. Что я не смогла, что я не так любима, что я до сих пор не жена – и не понятно, когда буду.

* * *

В феврале Ваня сказал, что нам надо пожениться. Я решила, что он прав. Мы давно вместе, родственники уже столько раз спросили меня: «Ну, когда же», что я в самом деле с нетерпением ждала этого его решения. Я ездила на все праздники его родных и друзей в качестве Ваниной официальной девушки, он тоже был знаком со всей моей родней. Мы мало времени проводили вдвоем, потому что оба были очень заняты, но если намечалась встреча друзей, то мы обязательно ехали туда вместе. И на людях мы, наверное, выглядели идеальной парой, хотя наедине целовались, как брат с сестрой. Он говорил, что я красивая, в этом не было ничего личного.

В понедельник на работе я пила кофе с Юлькой.

– Как выходные, – спросила она обыденно.

– Ничего, – так же скучно ответила я. – Ваня сказал, что нам надо пожениться.

– Да ты что?! – ахнула Юля на весь кафетерий. – И что, ты согласилась?

– Юль, мы пять лет вместе, – С укором взглянула я.