Я твой день в октябре

– Игнат Ефимович имеет восемь костюмов. На работу ходит в советских. Сшитых московской фабрикой «Большевичка». Не хуже итальянских, кстати.

Обувь у него фабрики «Скороход», которая в Ленинграде, и зимние полусапожки, которые выпускает московская «Парижская коммуна». Бреется бритвой «Харьков», а часы у него – «Победа». Ну, а на выход, то есть к своим, из нашего общества людям, одевается в костюмы, рубашки и туфли чешские, румынские, польские, югославские. У меня, к слову, сапоги зимние из Югославии. Да и вся другая одежда из стран социализма. И она нам нравится.

Да и людей на улице дразнить английскими или французскими вещами – просто неприлично.

– А вы ходите по улицам? – искренне изумился Лёха.

– А как же! Странный ты, Алексей! – мама Надежды сняла последнюю буклю и ушла в ванную к зеркалу. Прическу оформлять.

– У нас, бляха, в городе и польские штаны хрен найдёшь. Или чешские туфли. -

сказал Лёха сам себе. – А найдешь, так в очереди за ними рассудок из тебя выпарится и вера в коммунизм.

– Вот при папе ничего такого не брякни, – погладила его по голове Надежда. После чего они застыли в глубоком поцелуе до самого выхода Ларисы Степановны из ванной.

Магазин возле вокзала для спецобслуживания спецконтингента поместили умные люди в помещение с вывеской « Цех изготовления коленкоровых переплётов». Народ шел мимо, поскольку надобности в переплётах не имел.

Долго одевали Лёху. Стоял он за ширмой в плавках возле зеркала шириной в метр и высотой в два. Молодой паренёк, которого он никогда не встречал в маленьком своём городке, гибкий как лист оцинкованной жести и шустрый как суслик, метался от запасника к ширме и обратно раз двадцать. Усталости ни в движениях его, ни на лице не отмечалось. Привык. Сколько же он бегал, чтобы угодить, скажем, самому Бахтину? Вот его есть смысл загнать в лёгкую атлетику. Бегал бы десять километров и вполне мог выигрывать. Но на морде у пацана было написано, что ему тут так хорошо, что лучше не будет нигде. Потому Лёха от мысли сделать ему предложение пойти на стадион отказался.

Наконец его одели. В зеркале перед ним стоял другой человек. Похожий на Лёху только усами и очками с тёмными стёклами. Он их не снимал с утра и до сна. Врачи сказали, что зрение отличное, но сетчатка слишком восприимчива к свету и глаза слезятся именно поэтому. В остальном зеркало Алексея Маловича нагло обманывало. Оно утверждало, что хороший человек создаётся не с помощью правильных книжек, силы физической и чистоты душевной. А из пиджаков особенных, штанов, стекающих мягкими волнами к удивительным по изяществу туфлям, и из рубашек такой белизны, которой проигрывал чистейший снег в далёкой степи.

– Вот так очень хорошо, – сказала Надя. – Солидно.

– Да, да! – подхватила Лариса Степановна. – Фигура Алексея просто идеально создана под самые лучшие фасоны лучших моделей. Заверните нам всё.

В огромную большую бумажную сумку, какую Лёха до этого не видел вообще, две девушки за полминуты втиснули блестящий черный костюм на плечиках, отдельно брюки прищепками металлическими прихватившие сложенные в стрелку штанины. Под костюм на плечики нацепили рубашку, а на неё аккуратно накинули тёмно бордовый галстук с тремя бледно- розовыми полосками посредине.

– Вот это я надену только на свадьбу, – тихо сказал он Наде. – Потом можешь сдать его в комиссионку. С руками оторвут. Но мне в город при таком наряде нельзя выходить. Мне жить в Зарайске. Если, конечно, мы потом не уедем в Свердловск. А зарайская публика меня, к сожалению, неплохо знает и привыкла, что я не денди из Лондона, а обычный парень. Такой, как все. Ну, может, только чуток авторитетом повыше. Но, опять таки, заработанным делами, а не красивыми шмотками.

– Хорошо, хорошо, – Надя пригладила Лёхе волос. – Теперь я пойду. А ты иди кури на улицу. Жди. Со мной они будут мучиться долго. Я капризная. А мама

ещё похлеще меня будет. Часа два уйдет, не меньше.

Сидел Лёха на скамейке напротив дома со смешной вывеской про коленкоровые переплёты часа три. Черную сумку осторожно перекинул через скамейку и все три часа думал только о том, как ему сегодня успеть съездить к деду во Владимировку, потом попасть на тренировку в три часа, а к шести успеть на репетицию в вокально-инсрументальный ансамбль при Доме учителя, где как раз сегодня – последний прогон программы перед тремя концертами в сельских клубах Центрального района.

Вышли дамы с довольными лицами.

– Ну, гора с плеч, – подумал Лёха. Сел со всеми в черную Волгу и машина поплыла по ровному как бумажный лист асфальту к дому Альтовых.

– До ЗАГСа ты свободен, – сказал с порога Игнат Ефимович. – В смысле – общественных нагрузок тебе не выпадает. Отдыхай. Сил набирайся. Свадьба – это для гостей отдых. А для жениха с невестой – пытка. Как восхождение на Эверест без ледорубов и страховочных канатов.

– Да ладно, – Лёха засмеялся. – Один раз в жизни. Можно и помучится.

– Конечно, – обняла его Надя. – Один единственный раз просто необходимо помучиться. Чтобы потом жилось легко.

– Ну-ну, – хмыкнул с невеселой улыбкой Надин папа. – Жить легко, только если как попало живёшь. А хорошо жить – труд великий.

На том и разошлись. А до регистрации и свадьбы ещё целая тягостная вечность оставалась. Почти неделя.

– Переживем как-нибудь, – дыша всей мощной грудью повторял Лёха на бегу к автовокзалу. Надо было успеть на двенадцатичасовой автобус, возивший и городских, и сельских во Владимировку.

Алексей, конечно, ещё и предположить не мог, что едет он на свою малую родину в последний раз. И попадет туда снова только через тридцать лет, когда кроме кладбища, куда смерть определила почти всю родню, пойти будет уже некуда.

А пока автобус тормознул на главном месте в деревне. Возле сельпо и почты.

Лёха заскочил на минуту в магазин, сигарет купил, медовых пряников, бабушкиных любимых, а деду Паньке взял бутылку дорогого армянского коньяка с пятью звёздами под большой лиловой гроздью винограда.

– Выпьешь со мной? – спросил дед, откупоривая бутылку и не вставая со своего

дубового кресла. Его он купил лет двадцать назад на зарайской барахолке. Уже тогда креслу было больше ста лет. Кожаное сиденье, кожаная спинка в дубовой полированной окантовке и плоские гнутые ножки. Кресло покрыли при изготовлении каким-то странным лаком. Если глядеть на дерево под разными углами, то и цвет его менялся от тёмно-коричневого до золотистого. Лак ни разу не меняли, кожу тоже, да и на самом кресле хоть бы одна расщелина появилась на склейках. Жить ему предполагалось немерено долго. Кроме Паньки в нём никогда не сидел никто, а сам он твёрдо верил, что чувствует, как из кресла в тело его каждый день выделяется и застревает огромная сила. Потому, видно, старый казак Павел Иванович в свои пятьдесят без натуги переламывал об колено жердь толщиной в крепкую мужицкую руку и по праздникам в подпитии показывал гостям коронный трюк. Подседал под корову Зорьку, поднимал её на плечи и делал с постоянно удивлявшейся коровой почётный круг по двору. От силы, дарённой креслом, дед внушил себе, что жить он будет минимально сто лет. Но умер от инсульта в пятьдесят четыре.

– Много пил самогона, – на поминках сказал его казачий верный одноногий дружбан дядя Гриша Гулько.

Пили они поровну вместе, но казаку Гулько судьба накинула ещё одиннадцать лет. Могилы их на деревенском кладбище оказались почти рядом и самые суеверные селяне уверяли народ, что многие видели как посреди бела дня мёртвые Панька и дядя Гриша гуляют друг к другу в гости, проходя прямиком сквозь деревья, оградки и чужие могильные кресты да памятники.

– Нет, Панька. Не хочу я. Сам пей. А я чокнусь с тобой стаканом сливок.

Бабушка Фрося немедля наполняла гранёный почти поллитровый стаканище

только что выгнанными из сепаратора сливками и дед с внуком чокались «за всё хорошее»

– А чего приехал-то? – дед Панька занюхал выпитый стакан армянского кусочком сала с мясными прожилками. Закусывать салом благородный напиток он категорически не смел. – Если на свадьбу звать, так не поедем мы.

– А ты откуда, дед, про свадьбу знаешь? – Лёха отпил немного из стакана-гулливера и вытер салфеткой накрахмаленной белые губы.

– Батя твой приезжал вчера. Шурка сегодня уже был. Сказали, когда женишься, кто невеста. Сейчас уже вся Владимировка знает. Только, однако, мы не поедем.

– Незваный гость – хуже татарина, – вставила баба Фрося с улыбкой. – Ну, оно, знамо дело, неправильно. Татары – люди хорошие. Но с пословицы, как из песни, слов не выдернешь.

– Я, бляха, так и думал, что Шурик с отцом вам тут набалабонят, что новые родичи мои да ваши с ног до головы самым вонючим дёгтем обмазаны.Угнетатели народа и брехуны. Это ж они всем светлое будущее обещали. Потому, что волшебники. Как старик Хоттабыч, – Лёха поставил стакан и пошел к двери. – Ты, народ, мол, лежи на печке, самогон хряпай, а мы пока тебе под нос счастливую жизнь притараним и будущее прямо к порогу снесём. Сладкое, как майский мёд.

– Ну, я их не знаю, – дед развалился в кресле. – Может, сами они и хорошие люди, но ихний коммунизм – брехня, а наша жизнь через партию ихнюю ленинскую – полное дерьмо и сплошная битва то за урожай, то за человеческую пенсию.

– А я чего приезжал-то… – Алексей уперся плечом в косяк. – Как раз передать вам их извинения. Свадьба наша – не как у вас тут, на всю улицу столы с самогоном и пятьсот рыл гостей наполовину незваных. А домашняя свадьба. В квартире. Там зал – как ваша светлица. Позвали только тридцать человек с работы. Ни моих друзей, ни невестиных. Из родных только её родители да мои. Всё. Никто не влезает больше. Я ж там всё сам промерил. Не влезет в зал больше тридцати человек. Вот её родители и послали меня извинения свои всей моей родне передать. Очень сожалеют они, что так выходит. А в ресторан им запрещено соваться. Из Москвы запретка.

– Ладно, – Панька налил и выпил ещё стакан. Даже занюхивать не стал. – Я от всех наших вдадимировских всё на себя беру и принимаю извинения. Хрен с ними и с их тесной обкомовской хатой. Землянка у них, небось? Ну, не иначе как. А ты-то сам чего приехал? Мог бы просто письмо прислать. А они бы там расписались. Верно, мол, извиняемся и больше не будем.

– Я приехал, – Лёха вышел на середину комнаты. – Попросить, чтобы мы с женой после свадьбы приехали сюда. Чтобы всем гуртом собрались и посидели вечер вместе за песнями под коньячок. Чтоб познакомились. Она – девушка очень простая и хорошая.

– Не… – протянула бабушка. – Мы тута ихних правилов не знаем. Аще не так встренем. Опять же оркестра у нас нет. Да и еда не такая как у больших начальников. Желудок у неё может расстроиться. Понос прохватит или блевать начнет до выверта всех внутренностей. Не…

– И пересажают нас всех по одному к едреней матери. Лет по десять вклеют за порчу благородных кровей дочки их драгоценной, – дед утер пот со лба. – Я лично не впрягусь в рисковое это дело. Да ты там передай папе с мамой, что с местом у нас тоже туговато. На улице ей праздновать нельзя. Прохладно, да и навозом несёт со всех дворов. Отравится запахом. У дворян организмы нежные, не то, что у нас. В шестьдесят восьмом, сам знаешь, помёрзло всё зимой. Жрать нечего было. Партия Ленина хрен на нас положила. Ничего нам не дала. Очистки картошкины варили. Сухарей насушили, слава богу. Мука оставалась на зиму. Выжили без обкомов, райкомов.

– Короче, не принимаете? – Лёха шлёпнул по столу ладонью.

– К Василию сходи, – сказал дед. – Он у нас голова и мудрец. На его слово все откликаются. Как скажет, так и будет.

Плюнул Лёха без слюны. Имитировал. Но что хотел – выразил. Все поняли. Бабушка на скамейку села, фартуком прикрыла рот. Панька отвернулся, в окно стал смотреть, за которым кроме стога сена ничего не было.