Я твой день в октябре

– Вот тут аккорд другой, – сказал Алексей Малович.– Дай покажу.

Он взял гитару и сыграл как надо.

– Вот здесь ре минор и баре, понял?

– Ну, – ответил змей. – Догнал с ходу. Пойдем на хазу.

В комнате было человек десять. Барыги, ширмачи, фармазоны и жиганы зелёные. Они дружно заорали «Ура!» и стали качать Лёху, подбрасывая его почти до потолка.

– Базар идет по городу, а ты от друзей такую клёвую мульку зачухманил. Мы уже три дня знаем, что ты женишься! Поздравляем, Чарли, от сердца в натуре. – Змей пожал ему руку и все сделали то же самое. – Посиди с нами десять минут. Ты не пьешь, но мы за здоровье твоей семьи вмажем. Ладура-то когда?

– Завтра свадьба, – улыбнулся Лёха.

Все налили по стакану, каждый, как сумел, пожелал счастья и достатка, после чего выпили и Змей сказал.

– Чушок. Неси нычку. За диваном сидор стоит. Нычка в нём.

Жиган сбегал и приволок аккуратный портфель. Коричневый, шершавый, матовый. Открыл. Змей запустил внутрь пятерню и достал большой серебряный портсигар с рифлёным рисунком. Со Спасской башней Кремля и елями вдоль стены.

– Эта белуга – тебе от нас. А это луковица для нутряка старинная с подписью-гравировкой от нашей банды, – и он вынул серебряные, красивые, с чернённой цепочкой карманные часы.

– Мужики! – воскликнул Лёха. Спасибо. Но я беленькое с растраты, с кражи короче – не возьму.

– Да век воли не видать! – Змей дернул ногтем передний зуб. – Чистые это белуга и луковка, не своротили мы их. Купили у Изи-ювелира. Мы ж с тех пор не бомбим по Зарайску. Слово вора! Изе уральское сдаём. Всё, что ихние фармазоны у себя на Урале чертогонят, мухлюют, короче. А для тебя белое у ювелира на свадьбу купили. А жене твоей рыжее ржавьё разное. Тоже купили у него же за свои лавешки чистые. Он достал из портфеля горсть золотых и серебряных колец, перстней, цепочек с медальонами и красивые серьги с рубином в оправе. Бери. Обидимся. Всё за наш общий шелест взяли. Всё купили честно. Можешь у дяди Изи сам спросить.

– Ну, тогда спасибо, пацаны! Я пойду? День такой. Ждут меня родственники.

– Жизни вам фартовой! – закричали все и попрощались с Лёхой за руку.

На улице Змей обнял его и сказал.

– Тут, Чарли, мозги твои нужны для дела мазёвого. Но тоже чистого. Без булды. После свадьбы приходи на часок. Растолкую. Придешь?

– Жди, – ответил Лёха. Подхватил портфель под мышку и побежал. Не к тёте Панне. К ней можно и после свадьбы. Мама всё ей и так уже доложила.

А понёсся он старому в прямом и переносном смыслах другу своему. Близкому его душе безноногому человеку. К Михалычу.

До последней холостяцкой ночи оставалось ещё очень много приятного времени для прощальных, наверное, встреч.

Ох, как легко бежалось Лёхе. Такой добрый день к середине своей подобрался, что радостно было от того, что вторая такая же половина его не освоена пока. Спешил он по обочине дороги, которая спускалась к Тоболу с улицы Ташкентской. Какие-то знакомые, видимо, местные граждане навстречу попадались и говорили «Привет, Лёха!». Он отвечал – « Привет!», хотя разглядеть никого не успевал. Так хорошо, без натуги бежалось под горку. И портфель с подарками от воров не мешал. Только звенели серебренные и золотые цацки довольно громко и встречные на секунду останавливались. Прислушивались. Если отвернуться и Маловича Алексея не видеть, то вполне могло почудиться, что летит к реке лихая тройка коней вороных в упряжке с бубенцами.

И прискакал он во двор свой старый, где прожил до шестнадцати неуравновешенных лет своих. Там сосуществовали с Маловичами близкие с Лёхиной малолетки Михалыч с тётей Олей, Татьяна Крикливцева с больной мамой и беспокойный, суетливый, одинокий Николаша из второго подвала, технолог с пивзавода. Он всегда ходил так быстро, что самого Николашу разглядеть соседи не успевали. Догадывались, что мелькнул именно он по оставшемуся запаху приторного солода. Из окна его тоже пахло солодом и неотфильтрованным пивом. На дегустацию «напитка богов», как восхвалял его пивовар, он почти каждый день, оглядываясь по сторонам и забегая вперед, пригонял новую девку, и они долго упивались ворованным в больших десятилитровых бидонах пивом. Заканчивалась оценка продукта после десятка попеременных пробегов девок и Николаши в нужник и обратно – ближе к ночи. Но девкам то ли пиво не в масть шло, то ли сам Николаша не вдохновлял. Только холостяковал он уже почти четыре десятка лет. Хотя мужичком был с виду привлекательным. Рыжие кудри, розовая морда с ржавыми усами и довольно толстое пузо солидного человека. Что-то не шла за него ни одна из любительниц халявного пива. Видно, была в мужике заноза непотребная и колючая, которую соседи в обыкновенной жизни просто не успевали разглядеть или почувствовать.

– Михалыч! – крикнул Алексей в открытое окно трёхкомнатного подвала. За вышитой украинской занавеской было темно и тихо. Тётя Оля, как всегда, торговала на базаре семечками до конца дня рабочего. А дядя Миша, должно быть, был повален на кровать ударной дозой вермута, Которым безнаказанно травил сильную половину Зарайска уважаемый «Мичуринский» плодоконсервный завод. Лёха сошел в подвал по отшлифованным фуганком Михалыча ступенькам, повернул в открытую дверь, распахнутую сентябрьским прохладным сквозняком, и понял, что угадал. Друг его давний и старший утопал в раскладушке и, благодаря старым слабым пружинам, лежал практически на полу. В комнате висел, вращаясь под сквозняком вокруг провода с лампочкой, неповторимый перегар, который производит только именно этот вермут и «Плодовоягодное крепкое розовое № 11».

Михалыч, судя по пустым бутылкам, боролся с продуктом завода совхоза «Мичуринский» часов с девяти утра. Победу завода он не признавал категорически, мощно, но невнятно ругая, наверное, конкретно его во сне.

– Вот, блин, и весь мальчишник! – расстроился Лёха и повернул к двери.

Но тут вот как-то восьмым или девятым чувством отловил дядя Миша его огорчение. Открыл глаза и с ликованием воскликнул, выдохнув в комнату усиленную дозу перегара.

– Ляксей! Друган! А наклонись, я обниму тебя, барбоса! Сто лет не видал. С тебя пузырь за провинность.

– Ты чего, Михалыч? – засмеялся Лёха. – Я виноват лишь тем, что хочется мне кушать. И всё. Нет других провинностей. Вставать будем? Я тебе коньяк принёс. Помянем холостяцкую жизнь мою. Завтра хороним её.

После слова коньяк Михалыча хватанула судорога лица. Но он расправил её обеими немытыми руками и протянул Лёхе ладони.

– Ну, здравствуй племя молодое! Поднимай деда и сажай на тележку.

Во двор поедем.

Возле скамейки он закурил и стал разглядывать Лёху, который устанавливал бутылки коньяка и лимонада, стаканы и круглые коричневые карамельки «Орион».

– Стало быть, здравый смысл оставил тебя. Осиротел ты без него, Ляксей. Я тебе говорил, чтоб женился не раньше тридцати? Говорил. Ну, а раз ослушался умного деда, то сделай ему извинение приятное.

– А это что? – Лёха покрутил в руке бутылку со звездочками, которая сразу же украсила бликами от сентябрьского солнца и лицо дяди Миши, и тусклые листья на вянущих цветах в палисаднике.

– Не годится, – Михалыч стал пристёгиваться к бортам тележки. – Поехали на базар. В нашу инвалидскую спецпивную. На мальчишнике должно гулять много товарищей твоих и моих. А ты меня сколько лет уже туда катаешь?

– Ну, десять точно, – Алексей Малович поднял глаза к небу. И оно подсказало, что только девять лет пару раз в месяц он впрягался в ремень тележки и как трактор тащил Михалыча к друзьям войны и мирной жизни. К безруким, безногим, со шрамами на лицах и по всему телу. От пуль и осколков. У кого-то не был глаза, кто-то после войны так и остался глухим. Контузия не прошла полностью. С каждым годом их становилось меньше, но братство их верное не рушилось. И даже тех, кому руки да ноги оторвало на разных опасных мирных работах, вроде подрывников на железорудных карьерах, записывали они в братство. В эту пивную на базаре целые мужики, не искромсанные военной и мирной бедами, редко забредали. Да и то – в очень сильном подпитии, когда к любой пивной не разум вел, а инстинкт бессознательный.

Здесь был клуб инвалидов. Место для людей, объединенных одной судьбой горькой. Напивались в хлам они редко. Просто болтали, играли в дурака, в домино, пели песни под аккордеон Валеры Красильникова, который сменил на ответственном посту культработника, прекрасного музыканта дядю Серёжу Малькова. В огрызке культи его левой ноги оторвался тромб и помер пятидесятилетний Серёжа в своей сапожной мастерской с молотком в руке возле тисков с зажатым в них ботинком…

Но как же, не смотря на обидное оскудение рядов, было здесь хорошо! Тут кружил над маленьким двориком дым от десятков разных дешевых папирос. Здесь не чувствовалось напряженности городской. А самое главное – пивная инвалидов источала на улицу во все стороны здоровый и сильный дух, исходящий бальзамом от нездоровых, изувеченных тел. Это была единственная в городе пивнуха, в которой сами торговцы на больших подносах разносили по низеньким, сантиметров тридцать от земли, столикам

любимый мужской напиток. Это была единственная в Зарайске пивная, где пиво даже самому жадному продавцу ни разу не довелось разбавлять. За это можно было поиметь от старшего продавца, чеченца Джамала, такое телесное замечание, после которого хоть самому в группу инвалидов переселяйся из-за стойки. Здесь было чисто и уютно, благодаря уборщице Зинаиде Михайловне, которая тенью мелькала между отдыхающими калеками, среди которых сидел в своей тележке на колёсах-подшипниках и муж её Андрей. Давно, с десяток лет назад, зашла она в пивную, чтобы забрать засидевшегося супруга, посмотрела на дворик со стороны и уговорила Джамала взять её уборщицей. Ставки такой в тресте столовых свободной не было и Джамал платил ей своими деньгами половину штатной зарплаты. Она за гроши эти и убирала, и зашивала да штопала одиноким инвалидам рубашки, штанишки, носки и кепки. Стирала некоторым, у кого рук не было.

А бокалы прямо ко рту подносили и поили этих хороших безруких мужиков друзья, которым посчастливилось не иметь только ног. Жалко было именно тех, кому оторвало руки. Они не могли зарабатывать на жизнь трудом и сидели в тележках на базаре, в парке и возле церкви с перевернутыми кепками летом и с шапками зимой. Этой мелочи набиралось не так уж мало за месяц, на жизнь хватало. Но только они одни, напившись, плакали в своём клубе инвалидов. И никто их не останавливал. Слезами своими эти немощные ребята пытались избавиться от непроходящего стыда, которого не имели профессиональные побирушки. Просить подаяние было унизительно, обидно и больно, но и жить хотелось. Хотя бы и без рук.

Приехали Лёха с Михалычем как раз в ту минуту, когда аккордеонист Валера отыграл «Ехал казак за Дунай» и, стирая со лба пот, второй рукой заливал в себя далеко не первую кружку, что было видно по цвету лица и замутнённому, блуждающему взгляду.

– Банзай, мужики! – крикнул дядя Миша, пока Алексей подтягивал его

тележку к свободному месту.

– Банзай, Михалыч! – зашумел весь коллектив. Но вразнобой, поскольку после пятой всего кружки синхронно двум десяткам человек не удавалось выкрикнуть традиционное японское пожелание десяти тысяч лет жизни императору, которое в русском языке прижилось как бравурное «ура!»

– Лёха, иди к нам, с Михалычем уже тебе и говорить, знамо дело, не о чём! – крикнул от первого столика Гриша-моряк. Он служил в войну на корабле сторожевом под Мурманском в составе Северного флота. Корабль этот до сорок первого был гражданским рыболовным траулером и к битвам его толком не подготовили. Через полгода немецкая торпеда разнесла его в щепки. Почти все утонули. А Гришу господь решил оставить пока среди живых. Правда, когда он на толстой доске от киля догрёб до берега, то оказалось, что ноги его болтаются на каких-то жилах и связках. Отвезли его в прибрежный походный госпиталь и отпилили ноги повыше коленей. Гриша потом уехал в Зарайск и устроился заправщиком машин в таксопарке. Втыкал шланг в дырку бака и дышал уже черт знает сколько лет добротно этилированным бензином.

– Если бы не пиво, – убеждал он друзей, – то уже издох бы давно. А пиво свинец из нутра выпихивает.

Мужики кивали головами. Соглашались как будто. Хотя почему моряк ничем никогда не болел – загадкой было даже для мощного, огромного чеченца, директора пивной Джамала.

– Иди к нам, Алексей! И Мишку сюда вези. У нас чебак вяленый и креветки.

Лёху в этой пивной знали все, кто продолжал жить. Он помнил их сорокалетними дядьками, а теперь они превратились для него в дедов, которым перевалило за пятьдесят.

– Щас подвалим к вам, – крикнул Михалыч. – Нам есть что сказать громко. Оттуда слышнее будет. Да и чебака люблю. Вы его добренько вялите.