Я твой день в октябре

– Не, не надо. Я уже сам все сделал. Утром к десяти приходи, – Игорь пожал ему руку и пошел к редактору по своим делам.

Вечером батя позвал его на кухню и спросил: не рука ли Игната Ефимовича Альтова как волшебная палочка взлетела над Лёхиной головой? Не он ли намекнул главному редактору, что пора тебя официально погружать в профессию, о которой ты бредил во сне и наяву?

– Ты пойди, спроси у жены, – отец посмотрел в окно и постучал костяшками пальцев по подоконнику. – Что-то как-то быстро всё…

Лёха пошел в свою комнату. Надежда, откинувшись в кресле к спинке, уложила тетрадку на выдающийся живот и что-то проговаривала на английском вполголоса.

– Не тесть меня освободил от занятий и устроил в штат редакции? – Лёха сел рядом на мягкий новый стул.

– А оно ему надо? – с еврейской интонацией ответила жена. Переобщалась, наверное, с Эйдельманами. Точнее – с Эллой Моисеевной. – Отец же тебе сказал. Пока сам его не попросишь, он помогать и проталкивать тебя в карьеру не будет. Ты не просил?

– Ну, знаешь же, что нет, – психанул Лёха. – Просто странно это. Я у главного редактора неделю назад был. Игорь Матрёненко посылал, чтобы он репортаж мой из цеха изготовления неоновых огней в печать подписал. Так он и не намекнул на работу в штате. Вообще. А тут вдруг – бац! За один день перевели меня из студентов в корреспонденты с окладом в девяносто аж рублей. Больно уж лихо как-то. Как в сказке.

– Ну, ты же рад? – улыбнулась Надя. Иди сюда. Она обняла Лёху, поцеловала и потрепала волос. – И учиться будешь хорошо, и работать ещё лучше.

– А то! – Лёха тоже поцеловал её и погладил раздувшийся живот. – Значит, ценный я кадр, раз оторвали от учёбы и в штат забрали.

Он вышел в зал, где отец с мамой смотрели по телевизору новости.

– Ты, мам, знаешь уже? – Лёха встал у неё за спиной и руки мягко опустил ей на плечи.

– Знаю, конечно, – мама подняла голову. – Но меня почему-то это пугает. Неожиданно. Да и с учёбой теперь как?

– Выкрутится, – сказал отец, не отрываясь от экрана. – Он же у нас спортсмен-десятиборец. А тут два вида всего работать. Редакция да институт. Осилит.

Лёха вернулся в свою комнату. Надя читала. Было тихо и почти сумрачно. Свет настольной лампы покрывал только тетрадку. Он сбросил синее с позолотой покрывало и лег на кровать. Надо было подумать о насыщенном завтрашнем дне. И в институт успеть, и репортаж взять, да к блатным заскочить, к Змею. Узнать, что за дело тот предлагает обдумать Лёхиными мозгами. А вечером тренировка.

– Как в парке культуры, блин, – успел подумать Малович Алексей. – Карусель начинает вертеться всё быстрее и быстрее. И как с неё не слететь – будем тренироваться по ходу вращения.

И уснул. Жена читала. Родители обсуждали новости. А жизнь шла себе тихонько, будто ничего такого необыкновенного в ней и не случилось.

Проснулся Лёха вместе с надёжным «первым петухом- гимном Советского Союза. Пошлёпал ладонью, не открыв глаз, по правой стороне перины и даже по настенному ковру. Не было жены ни на перине, ни на ковре.

– Надь! – позвал он чуть громче, чем гимн бил литаврами.

– You lost me again. Here I am. I study dialogues and I advise you to do the same, – откликнулась Надежда, уступая гимну на высоких частотах. Но всё равно понятно было.

– Да не то, чтобы потерял тебя, – Лёха спрыгнул с низкой кровати и отжался от пола десяток раз для пробуждения. – А ты не сдуреешь от зубрёжки этих долбанных Паркеровских диалогов?

«-Нора, не звонил ли нам сегодня мистер Фолсмит? – Нет, дорогой, он еще не вернулся из турне по Индии!»

С ума же съехать – раз плюнуть. Все диалоги одинаковые, блин. А за такие, стонущие как сирена при бомбёжке, нечеловеческие интонации Дональд бросил бы Нору через неделю. Лично я их пять штук запомнил уже, но вот прямо за язык себя придерживаю, чтобы случайно где-нибудь не начать так завывать. У редактора в кабинете, например. Выгонит. А на улице вообще побить могут.

– Тебя побьешь!– жена поманила его пальцем к стулу своему. Лёха подполз. – Я тебе, Алексей что хочу подсказать: ты найди время и выучи сразу десять этих диалогов. Помнишь как на первом курсе? Взял и шесть штук чётко заучил. Сдал за раз полугодовую норму. Тебе же это даётся легче, чем в два пальца свистнуть. Вот сейчас домашнее чтение ввели. Ты выбрал Сэлинджера?

– Ну, «Catcher in the Rye». Ловец во ржи. Ты, кстати, не знаешь, почему в переводе на русский везде пишут «Над пропастью во ржи»? Смысл же меняется.

– Да ладно… – жена полистала конспект. – Не это главное. Ты, главное, прочти её вечера за три. Запомни. Потом к Эллочке нашей подкатись. Пусть у тебя экзамен примет сразу за год. Всю книжку ей на английском перескажи. А ещё зайди раза три в лингафонный кабинет к Игорю Андреевичу, посиди там день и заучи сразу восемь фонетических комплексов. То есть, годовую программу. И тоже сдай экзамен. У тебя же справка есть о свободном посещении. Он и примет у тебя вне графика. А по истмату я договорюсь с Кулпанахметовым и за тебя сдам. Он мужик хороший. Разрешит. Останется грамматика. Вот её одну и будешь мусолить до конца года. Сдашь со всеми. Как? Клёво придумала? Зато в газете будешь от души пахать без институтских долгов.

– Голова! – поцеловал Лёха жену. – Будешь ты профессором. Заранее чувствую. А интуиция у меня… сама знаешь. Только ты по вечерам заставляй меня читать. И вообще заставляй. Чтоб я и в лингафонный заглядывал, и грамматику читал. Я ж сам-то не сподвигнусь. Столько дел, бляха! А так – ценная идея. Надо её воплотить. Точно.

– Ну, хвастун ты у меня, Малович!– ущипнула его Надя. – Интуиция у него аномальная! Ладно. Беги. Мне сегодня к десяти. Почитаю часик, да уберу в комнате. Мама твоя не разрешает ничего готовить. Учись, говорит, рожай, ребенка подрасти до годика. Институт потом закончишь – вот тогда и готовь, и полы мой, стирай и гладь. А пока я сама, говорит.

– Ну, это ваши женские разборки, – хохотнул Лёха. – А я побегу своими заниматься. У меня их сегодня три. К ребятам сбегать, с отцом твоим на дачу смотаться за луком, картошкой и помидорами солёными. Ну, и репортаж сделать с завода пекарного. А тренировка – это не разборки уже. Она в семь вечера. Приду в половине десятого. Побежал.

Он поцеловал жену в живот, выпил из горла бутылку катыка, съел булочку, попутно одеваясь, и на скорости побежал за три квартала на окраину города. К блатным. К Змею.

На хазе тихо было как в музее. Спали все ханурики по разным комнатам. Кто с марухами под боком, кто, не раздевшись, скрючился поперек кровати. Видно, крепко вчера приложились к водке. Змей только не спал один. Читал что-то возле окна.

– А, Чарли, дорогой! – поднялся Змей и, не бросая книги, обнял Лёху. – Антрацитика , кокса занюхаешь на похмелку после вчерашней гулянки с кентами в «Целинном» кабаке? Отвечаю, в натуре – чистый марафет, лёгенький.

– Я ж не пью, Змей. И от наркоты не кайфую. Ты ж знаешь: я и не пробовал ни разу. Не понимаю балдежа с наркотиков. – Засмеялся Алексей Малович. – От вас, мля, не спрячешься. Везде меня замечаете. У меня кореш лучший, Жердь, женится на той неделе. Мальчишник вчера откатывал строго по понятиям.

– А ты, братан, забурел после свадьбы. Смотришься как фраер моднячий. Бобочка на тебе заграничная, молоток!

– Да это наша рубашка, советская! – Лёха показал Змею отворот воротника. Там была пришита бирочка маленькая: «ф.Большевичка. г. Москва». Ну, а вы-то как живете, братва? Полгода не виделись. Закрутился я. Свадьба. институт, тренировки, ансамбль музыкальный. Жена обижается. Дома мало бываю.

– Да мы чё! – Змей взял Лёху за локоть. Во двор вышли. – Живем без кипеша, скромно. Никто не сорвался. Все на хазе. Так потому, что не бомбим же теперь в городе. Я ювелиру да тебе зуб дал! Я лично забыл уже, когда последний лопатник подрезал. Ни одного кармана никто, и я тоже, не тронули с тех пор. Век воли не видать. Марафет шабим, конечно. Куда без анаши!? Зависимость.

Ну, давай о новой теме теперь. Мы, короче, с Уральскими фармазонами в Копейске встречались и порешили, что они будут нам скидывывать под тридцать процентов клюкву редкую. Иконы то есть старинные. В Челябе, Свердловске, в Перми сейчас атас как опасно с антиквариатом работать. Пасут и воров, и барыг там так сегодня, что за колючку загреметь проще некуда. А суды вообще одурели. Антиквариат – статья глухая. Семерик ломится минимум. Уральцы икон натырили древних и ценных – гору хренову. Все почти церкви, бабушек всяких, музеи и коллекционеров обломали-обнесли помалеху. И предлагают их сбывать во все ваши церкви. Иконы, зуб даю, натура. Пятнадцатый век, семнадцатый и чуть позже написанные. И ведь тогда не пропадут они, бесценные, если наши попы их скупать для своих церквей, мля, будут. А нам чистые лавешки. И тебе процент. Лично я считаю, что бога дразнить – впадлу. Сам никогда церковь не опущу и своим не позволю. Мы вообще после того как ты решил вопрос с Изей-ювелиром живем как честные фраера. Подкумариваем маленько у себя на хазе с марафетом, киряем – это да. Но квартиры не трогаем, карманы тоже. Даже не мошенничаем. Понял, Чарли? Тебе ж благодаря людями становимся. А перепродавать – это ж не тырить. Полгреха на себя, конечно, берём. Пока по-другому не знаем как выживать. Есть ведь надо, вмазать, раскумариться иногда. А делать-то не умеем ничего. Одна профессия – прихват, разбой, мля. А я уже париться по зонам не хочу. Хоре.

– От меня-то чего хочешь, Змей? – Лёха выслушал его внимательно и усвоил, что банда бродяг мечтает постепенно отойти от разбоев и краж. Что хотят они другой жизнью зажить. Честной. Только вот денег соберут на первое время путем, праведным наполовину. И то хорошо. Зарайск и так год с лишним живёт без опасений, что дом могут обокрасть или карман подрезать в автобусе. Тихо стало.

– Сходи в нашу церковь возле базара. Со старшим поговори как ты умеешь, красиво, по умному. У них тогда икон этих старинных, редких, будет на каждый сантиметр по всем пяти стенам. И в запасники сложат. Это ж капитал. Цены им нет. Денег стоят, конечно. Но по антикварным меркам и религиозным – они бесценные! Знаешь кого в церкви нашей?

– Найду с кем перетереть тему, – сказал Лёха. – Пойдём сейчас. Подождешь рядом. Я поговорю, потом тебя познакомлю. И банкуй. Мне не надо никаких процентов. Чего надо будет – сам попрошу. Лады?

– Раскачали, – пожал ему руку Змей. – Договорились. Ну, фарта тебе!

И они быстро пошли к церкви возле базара. Красивая была церковь в Зарайске. Сделана из красного прочнейшего кирпича дореволюционного. Крепящая кладка, говорят, на куриных желтках была замешана. Бомбой не взорвешь. Она имела пять куполов. Три небесно-голубых по краям. А два – с напылением живого золота. Золоченые кресты с куполами и почти овальные окна церкви с разноцветными стёклами делали её памятником архитектуры с реальным заключением городского совета архитектуры. Это Лёха знал точно. В Зарайске год назад книжку выпустили о достопримечательностях области. Много чего там было снято и о многом хорошо написано. Какой то писатель из Алма-Аты всё это сделал, даже фотографии сам снял. А напечатали в областной типографии. Причем очень даже ничего себе вышла книжка.

– Я – корреспондент «Ленинского пути», – сунул Лёха удостоверение молодому парню, горделиво выпятившему жидкую рыжеватую бородку. Он был в черной рясе и с крестом серебряным, болтавшимся на толстой цепи возле пупа. – Как мне увидеться с настоятелем протоиереем отцом Даниилом?

– Одну минуту. Я доложу, – молодой дьякон сложил руки на крест и широким шагом ушел за расписанную ликами святых дверь в алтаре.

Через минуту он вернулся и сказал Лёхе.

– Перекреститесь и следуйте по пятам за мной.

Алексей Малович видел как крестятся его дед, бабушка и многие казаки в деревне Владимировке. Перекрестился.

Настоятель стоял возле подсвечника круглого, заполненного тонкими горящими свечками. Был он в золотистом стихаре под тёмно-синей бостоновой ризой, фелонью и епитрахильей вокруг мощной шеи, с огромным крестом на золотой цепи и с митрой на седой голове. Борода его огромная отливала серебряным светом, а лицо казалось розовым и добрым.

– Здравствуйте, отец Даниил! – поклонился Малович Алексей.

– Бог с тобой, отрок, – сказал в ответ протоиерей. – Какими судьбами? Писать о нас, насколько я просвещен, партийная газета не имеет коммунистического позволения. Так что же мы будем обсуждать? Присаживайтесь.

Он перекрестился и сел в большое кресло с красным бархатом на сиденье и высокой спинкой. Кресло имело закруглённые подлокотники и кисти отца Даниила свисали с закруглений, швыряя в разные стороны отблески от неведомых, переливающихся голубым и янтарным внутренним светом камней в перстнях. Лёха уже с ощутимой легкостью осенил себя крестом и сел напротив. На обычный стул с бархатным сиденьем, но без спинки.