Я твой день в октябре

– Чтобы быть первым и чтобы никто в этом не сомневался, тренироваться надо много и правильно. Ничего больше. Ты можешь стать первым только сам! Понимаешь? А понимаешь, так представь себе, что жизнь – сплошные тренировки и соревнования. Ты вот выбрал лёгкую. Десятиборье. Не бадминтон, не стрельбу из лука. Вот и в жизни покажи всем. Ярко, мощно, чтобы всем видно было покажи, что ты жилы рвешь там, где хочешь быть первым. Это видеть должны все. И друзья. И враги! Это надо делать в твоём положении только с шумом и грохотом. Шуми и лезь всем на глаза, чтобы даже слепые увидели. У тебя, я-то знаю, и в обычной жизни – десятиборье. И то ты умеешь, и это делаешь. Тут тебе нравится и там. Ты пишешь, рисуешь, музыкой занимаешься, песни сочиняешь, в театре играешь, мастером спорта в десятиборье скоро станешь. Так рви жилы везде напоказ! В твоей истории – это главное сейчас. Все должны увидеть и понять, что никакой могучий тесть, даже Господь бог не может заставить планку не упасть, если лично ты не взял высоту. Так тренируйся, бляха, не только на стадионе! В жизни тренируйся ещё больше и выставляй результаты напоказ. Жизнь, Лёха, это даже не десятиборье. В ней сотни позиций. Выбери свои и ломайся до седьмого пота как на стадионе. Пусть тебе надо десять разных планок перепрыгнуть. Но кто-то должен видеть и другим рассказывать. Видели, мол, лично и отвечаем, что Малович перепрыгнул планку сам, и она не упала. Её, дуру, уговорить никто не сможет. Хоть верховный суд постановит: «Держаться, сука!» Нет, бляха, ни по блату, ни по приказу планку не перепрыгнешь. Упадет! Вот давай. Всем покажи, что ты всё перепрыгиваешь сам! Понял?

И от простой приземлённой речи тренерской вдруг кольнуло у Лёхи в самом центре сердца. Не болезнь уколола. Озарение. Как же, блин, он сам такую простую вещь не разглядел в суматохе мозгового кипения своего?

– Ё- ё о!!! – схватился Лёха за голову. – Спасибо, Николай Федорович! Это ж! Нет, это ж так просто всё! Так конкретно! Всё, извините! Побегу я. В среду в три часа полную программу десяти видов прогоню. Спасибо ещё раз.

Он переодевался на бегу. К дому прибежал легко. Потому, наверное, что на бегу отваливались от него куски липкой грязи тяжелой, прицепившиеся за последние пару дней. Дома мама сидела на кухне с Ларисой Степановной. Они поели пельменей и гоняли чаи, болтая о чём-то своём, девичьем.

– Всем гуд дэй! – сказал Алексей и пошел в свою комнату. Открыл дверь и как прилип к полу. А глазами видел какой то кадр из фильма о проклятой буржуйской жизни. Секретер его придвинули вплотную к подоконнику. И его с порога, если не захочешь, то и не заметишь. А бросится в глаза сначала люстра с сосульками переливающимися, в четыре ряда свисающими от трёх лампочек почти до высоты Лёхиного роста. На полу лежал ковер персидский бежевого цвета с замысловатыми восточными загогулинами. На стене тоже бархатисто отсвечивал огромный ковер такого же цвета с тем же узором. Он висел над огромной деревянной лакированной кроватью. Одна спинка, высокая, имела фигурную резьбу, перемешанную с фигурными же отверстиями. А спинка пониже имела под светлым лаком трафаретный рисунок желтых звёзд, расположенных как на марочном армянском коньяке.

Кровать была украшена тёмно-синим матовым покрывалом с золотистыми прожилками вдоль и поперек и двумя подушками в таких же наволочках.

– Во, бляха! – Алексей с открытым ртом прошел по ковру к огромному шкафу, отлакированному в тон кровати и ковров. Открыл. Заглянул. Шкаф пока ничем не заполнили и он на глаз прикинул, что любая жена может запросто спрятать в нём до десятка любовников средней упитанности в один приём. На окне висели тёмно бордовые портьеры, похожие на позавчера запёкшуюся кровь. Между ними фалдами и волнами выделялась синтетическая тюль розового цвета. Вся в продырявленных кружочках больших и маленьких. Перед шкафом висел портрет Нади примерно годичной давности. Жена ласково улыбалась и этим только влила Лёхе в душу порцию покоя.

– Надо ж, блин! – изумился Лёха и пошел на кухню.

– Ну как тебе, Алексей, ваше семейное гнёздышко? – прищурившись в крупнокалиберных своих очках хитро спросила тёща.

– Да озвереть! – Лёха засмеялся и поднял вверх большой палец. – Музей. Руками не трогать! Короче, здорово! Даже лучше, чем у вас дома.

– О! Вот это мне комплимент! – порадовалась Лариса Степановна. – дома-то не я руководила. Игнат Ефимович каких-то двух тётушек из Алма-Аты вызывал. Они там ЦК партии обслуживают. Специалисты по интерьерам. Но тоже ничего. Сойдет. А тут я сама всё подобрала. Кстати, мама твоя мне тоже пару ценных советов дала. Молодец. Она у тебя культуру понимает.

– Ой, ну что вы! – смутилась мама. То ли реально, то ли сыграла. Не разобрал Лёха.

– А жена-то моя где? – он выпил чашку чая залпом и печеньку съел.

– Она скоро приедет, – Лариса Степановна улыбнулась. – С подругой моей Эллой Моисеевной уехала за одной очень приятной вещицей для дома. Часам к пяти вернется. А к семи мы всё перевезём и она тоже приедет. Ночевать теперь будет, как положено, под боком у мужа.

И обе мамы заливисто засмеялись, после чего тёща вдруг хлопнула себя по лбу и воскликнула.

– Алексей, так тебя же к четырем Игнат мой Ефимович ждёт. Парой слов хочет с тобой один на один переброситься. Очень просил, чтобы ты подъехал. Глянь в окно. Нет там нашей машины?

– Стоит, – глянул Лёха. – Иван Максимович зеркало протирает на улице.

– Ну, тогда давай. Быстренько. А через часик приедете, да я домой отправлюсь. Мы пока поболтаем ещё.

Ехать на «волге» недолго. Машина – сказка. Долетели за пять минут. Так показалось.

– Проходи на кухню и садись, Алексей, – Игнат Ефимович открыл дверь в шортах с полоской по бокам и в белой футболке с номером семь на груди.

– А семь почему? – спросил Лёха.

– Не знаешь, что ли? – засмеялся тесть.– Семь – счастливое число. Пошли, пару слов тебе скажу. Объясню кое-что. Мне тут недавно донесли уже про разговор ваш на лестнице. Ты-то трезвый был, потому говорил все верно. Так мне сказали. А вот работнички мои поддатые чушь полную несли. В понедельник схлопочут по полной за недостойное областных руководителей поведение.

– И кто ж настучал? – серьёзно спросил Лёха.

– Кому положено, тот и доложил, – тесть посерьёзнел. – А теперь слушай внимательно. Я не собирался, не собираюсь тащить тебя в наши структуры. Слышишь меня?

– Ну, – сказал Лёха. – А чего они тогда лепят горбатого? Извините.

– Идиоты, мать иху! – Игнат Ефимович налил себе и Алексею минералки. Выпил. – Они боятся, что я запущу тебя в наши коридоры власти, а ты мне потом будешь сообщать всё обо всех. Кто где был, про кого что сказал. Про меня. Про Бахтина. Они ж нас там сами в своих кружках и кружочках матерят-костерят от всей души. Боятся, а потому ненавидят. А боятся, потому, что я их пахать заставляю, по районам мотаться. А они хотят сидеть в кабинетах и по телефону дрючить всех подряд, наслаждаться силой своей властной.

– Ну, они многие мне убежденно говорили, что вы меня чуть ли ни на своё место будете тянуть, – Алексей хлебнул минералки и задумался.

– Мне что, тянуть было некого? – тесть снова подобрел и расслабился. – Сыновья у нас вон какие орлы. Не тяну же! Хотят жить по-своему, пусть живут. Воля пуще неволи. И тебя мне смысла нет к себе брать или в горком затолкать. Или в профсоюзы каким-нибудь начальником. Тянуть кого-то за грудки наверх – последнее бессовестное дело. Вот эти ребята, инструкторы наши и заведующие – все карабкались к власти. Подсиживали друг друга. Клеветали на конкурентов. Даже ухитрялись бандитов подсылать к кандидатам в инструкторы, чтобы те их перепугали и заставили отказаться. Всяко было. Но это люди такие. Для них власть как марихуана, гашиш, план. А нас, стариков сегодняшних, давным-давно молодых ещё, партия на посты расставила, заставила учиться. Я вот не мечтал стать секретарём. Хотел в строительстве работать. Я инженер-строитель. Техникум закончил. Не получилось. Силой заставили партийной работой заняться. Ну, не силой, конечно. Убеждением. Меня, Бахтина, да многих. Но мы во власть не рвались. И друзей не топили, не гробили. Это сейчас молодежь считает власть самым благостным счастьем. А это, скажу я тебе, испытание огромное, власть. И счастья она даёт поменьше, чем дом, семья, дети, дача. Скоро и внуки будут. Вот где счастье. Извини, разоткровенничался я. Ты Надю береги, люби, помогай ей. Детей рожайте. А работай там, куда душа зовет. Делай то, что умеешь и любишь. Причем помогать тебе, пока сам не попросишь, не буду. Сыновья вон ни разу за три года, с тех пор как сами жить стали, не попросили ни о чем. Уважаю. Мне вот,и захотел бы, а не у кого было помощи просить. Которая ох как нужна была попервой.

Ладно, двигай домой. И помни. Твоя задача – не во власть втиснуться, а жить любимым делом своим. У любимого дела власти больше над всей жизнью.

А кто будет провоцировать тебя из наших или оскорблять – бей с ходу в рожу. И не бойся. Никто тебе мстить не будет и в милицию не заявят. Даже мне не скажут. Потому, что трусы и за место держатся, как дитя малое за титьку. Ну. давай, пока!

Он открыл дверь и похлопал Лёху по спине.

– Давай!

Вышел Алексей Малович на улицу и тихо, медленно пошел мимо Ивана Максимовича в машине прямо к парку.

– Не поедешь?– крикнул шофер.

Лёха махнул рукой.

– Сами езжайте. Я пройдусь.

Что-то громыхнуло сзади. Упало что-то увесистое. Лёха слышал звук этот тяжелый, глухой, но не обернулся. Думал потому что. А зря не обернулся.

Увидел бы, какой огромный, грязный и тяжелый камень свалился с его уставшей души.

12.Глава двенадцатая

Наверное, правы всё же те умники-ученые. Те физики с математиками да философы-авангардисты. Это они высчитали и вроде бы даже по-своему обосновали, что времени нет. Понятие есть, а само время – отсутствует. Это, мол, люди сами его придумали, чтобы упорядоченно расположиться в жизни. На работу не опаздывать, с работы уходить не когда захочется, а когда положено. Знать, что ты прожил всего восемь, пятнадцать, сорок девять или восемьдесят три года. Что это даёт людям конкретно – никто толком объяснить не может. Ну, да: обед с часа до двух. Лето через три месяца, а это столько-то дней, а в каждом двадцать четыре часа, то есть, лето нагрянет строго через две тысячи сто девяносто часов с копейками, если в одном из месяцев будет тридцать один день. И что? Какое нам чувство глубокого удовлетворения от этого? А от того, что мы сами сочинили понедельники, среды, воскресенья? Что восьмое марта будет не когда-то, когда бог позволит, а именно 8 марта? От того, что из пункта А до пункта Б шлёпать нам пёхом полтора месяца, а на самолёте лететь три часа всего? Экономим? Иллюзия это. Ребёнок рождается через девять месяцев! Как здорово! Месяцы считаем, дни, часы – и вот оно чудо природы. А если бы не считали, то и чуда бы не было? Вот муравьи, коровы, курицы живут без понятия о календарях и часах, но никогда не ошибаются. Живут себе до смерти. Как и мы. Дела свои в меру сил делают. Не зная во сколько начали и во сколько закончили. И ничего. Бегают собаки вне времени, деревья растут без часов на стволе. Пока не засохнут. Вот и весь трактат о времени. Родился – умер. Но этот период называется – срок. Всему свой срок есть, был и будет.

Это Лёха размышлял так после того, как «проглотил» подряд две книги психолога и писателя Владимира Леви «Я и Мы» и «Искусство быть собой». Читал он их вечерами до поздней ночи. До того, то есть, срока, когда Надя закрывала свои книжки с тетрадками и была готова ложиться спать. А Лёха, не глядя на часы и в календарь, уверенно знал, что, во-первых, больше она зубрить не в силах. Если бы они не ждали ребёнка, то, может, и до петухов первых хватало бы ей сил. А, во-вторых, срока до рождения сына или дочери образца 1971 года оставалось уже немного. Можно было не знать точно недели, дня и часа, но факт обязан был иметь место в срок. В данном случае -

в середине зимы. К этому готовились все. Но пока только морально. В те времена ещё нельзя было точно увидеть на экране аппарата – мальчик будет или девочка. Поэтому и одежду первоначальную, коляски и прочую мелочь впрок не готовили, не закупали. Розового цвета всё должно быть или голубого – знал только господь бог, в которого верить было не положено в социалистической действительности. Живот Надежды намекал размером на то, что вскоре все начнут носиться по магазинам и, пока она лежит в роддоме, затариваться всем или розовым, или голубым. С сентября шестьдесят девятого, со дня свадьбы, вроде и срок невелик был до зимы семьдесят первого, а сколько всего произошло. Хорошо, что ничего не стряслось. Стряслось – это значит плохое случилось. А произошло много хорошего. В конце ноября семьдесят первого, незадолго до того как дочь родилась, Лёху забрали в армию. Служить в ВДВ. Потому, что первый разряд по легкой атлетике. В десантуре спортсменам легче, да и толку от них больше. Но зато за год перед этим патриотическим фактом биографии чудесным образом ещё одно событие поразило Лёху. Вроде сам Зевс подобрел и пустил в него молнию очень мягкую, не злую, зарядившую оптимизмом и всякими перспективами хорошими. Вызывает его однажды, в первый день зимы шестьдесят девятого декан по фамилии Штейн и сообщает, что из областной редакции газеты «Ленинский путь» пришел запрос от главного редактора. О том, чтобы институт позволил Маловичу Алексею считаться «вольным» студентом со свободным посещением занятий. И я, сказал декан, его просьбу удовлетворил. Иди, сказал он Маловичу, устраивайся в штат газеты, но зачёты и экзамены сдавай как положено. Как тебе это удастся всё не знаю, но решение уже принято. А Лёха ещё и насладиться не успел учебой за год-то всего.

Но, приказ есть приказ! Пошел он тут же к главному редактору и он ему сказал следующие золотые слова:

– Мне сейчас очень репортёры нужны. Я перебрал всех внештатников: не подходит никто. Перечитал твои репортажи, которые на доске лучших материалов висели, и решил попросить в институте, чтобы дали тебе свободное посещение. Есть такой пункт в учебном кодексе. Ты там вроде как учишься, экзамены сдаёшь, но под свою совесть. Хочешь – учишься и всё успеваешь. Не хочешь – диплома тебе не будет. А тебя беру в штат пока на девяносто рублей. Пойдет? Тогда пиши заявление и клади мне его на стол. Работать будешь в отделе информации и репортажа у Игоря Матрёненко в подчинении.

– Ну, пока устраивает сумма. И отдел информации тоже, – ответил Лёха лениво, чтобы не подпрыгнуть от радости и не показать главному редактору, что он – мальчишка ещё, который от счастья запросто мог бы и сплясать на ковре редакторского здоровенного кабинета, а самого Тукманёва Николая Сергеевича зацеловать как влюблённая девочка.

По дороге из редакторской приёмной зашел к отцу в сельхозотдел. Новость сообщил.

– Хорошее дело, – улыбнулся батя. – Давай, врубайся. Бегай больше. Пиши раскованней, ярче. Хотя, собственно, ты так и пишешь. В общем, с тебя всему коллективу – ящик хорошего марочного вина и вечер посвящения в корреспонденты. Не тяни. Коллектив не оценит.

Игорь Матрёненко сразу задание дал: принести через день репортаж с нового хлебозавода. Ему двадцать лет исполняется. Сто пятьдесят строк плюс два снимка.

– Сейчас ничего не надо от меня? Может вычитать, отредактировать что? –

спросил корреспондент Алексей Малович.