Я твой день в октябре

– А потом у вас. А потом опять у нас, – Лёха поцеловал жену и пошел в прихожую. Взял сумку свою спортивную, где лежали трико, майка и кеды. Он её вчера принёс. Думал в них переодеться когда начнут уборку делать.

Открыл дверь, спустился на первый этаж. Переоделся в спортивное, а свадебную красоту затолкал как попало в сумку и побежал домой.

– Ну? – спросил батя.

– Как там всё закончилось? – обняла его мама.

– Да, блин, не хуже, чем три моих прошлых свадьбы, – мрачно сказал Алексей Малович. – Пойду я спать. Устал, наверное.

– Давай, отдыхай, – подтолкнул его отец. – Завтра жена твоя приедет? Или отдельно жить будете?

– Коля! – ущипнула отца мама Людмила Сергеевна. Добрейшая душа.– У них продумано всё.

Лёха пошел в свою комнату, сел как всегда на подоконник, закурил. Сидел, дымил и вдруг из черного стекла, из темноты далёкой и глубокой воткнулась в его сознание непонятно кем пущенная стрелой прямо в голову догадка.

– Любовь любовью. А жить тебе, парень, как ты хочешь, не дадут. Даже не мылься.

– Кто это говорит? – крикнул Лёха в форточку, понимая, что всё от безумства. И голос извне. И крик его в темноту.

Кончался день. А жизнь Лёхина, которую всего час назад ломали об колено, другая жизнь, не его, чужая, непонятная, не им управляемая и ведущая неизвестно куда, завтра, к ужасу его, только начинается.

Но так казалось ему вечером и ночью. Курил, думал, не заметил как переполз на кровать и сразу же исчез для всего живого и мертвого до утра. А проснулся новым человеком. Женатым, счастливым. Как будто уже и не помнился ему трёп дешевый, оскорбительный, на лестничной клетке с важными инструкторами да шишками повыше из обкома и горкома партии. И вроде бы даже не душила его психику да волю тёща вчера. Да и свадьба была как свадьба. Смурная, правда. Но настоящая.

– Алексей! – мама услышала, как он соскочил с кровати и начал отжиматься от пола. – Я на работу побежала. Папа к семи уехал на автовокзал. В командировку поехал дня на три.

Лёха вышел, поцеловал маму в щёку.

– Надю привезут вечером. А шмотки все, бельё постельное, кровать и шкаф закинут сюда часам к двенадцати. Ты дома будь, хорошо? И, главное, не давай тёще ничего выкидывать из моего старого. Особенно следи, чтобы секретер остался. А то она вчера такие слюни распустила насчёт полного обновления жилья, чтобы дочери культурно тут жилось. Чтобы всё новенькое было и солидное. Шарахнутая дама на полголовы! Еле утерся от слюней. Душит своей значительностью и властью над всем живым, как Господь бог. В которого, слава богу, мы не верим. Договорились, ма? Я к тёте Панне забегу с утра, потом на тренировку. После неё к ребятам знакомым – на пять минут. В институте нас на сегодня освободили с Надькой. В понедельник теперь пойдём. А я с ребятишками парой слов перекинусь – и на репетицию в Дом учителя. И так три прогона пропустил из-за свадьбы. А у нас концерт первого октября в ДК «Химик». Всё. Программу доложил.

– А Лариса Степановна тоже будет мебель возить? – удивилась мама.

– Не только возить, – Лёха развеселился. – Она всё тут местами поменяет, как положено в приличных домах. В нашей, конечно, комнате. В зал и вашу спальню вряд ли сунется. Хотя… и за этим следи. Но особенно стой насмерть против выкидывания любимого секретера, магнитофона и картинок моих на стене. Я за них грамоты получал на выставках.

– Секретер и мне дорог. Мы его с трудом достали через папиных знакомых. Удобный, практичный. Картинки твои мне дороги. Останутся висеть. Я сказала!

– Ну, ну…– высказался с сомнением Малович Алексей.– Твоё слово как гиря! Верю, отстоишь. Ну, так ты иди уже. У тебя же два урока всего в субботу?

– И это хорошо! – хлопнула мама в ладошки. – Мебель приму. Ларису Степановну угощу своими фирменными пельменями. Она таких не ела точно.

– Мам, она если и не ела чего, так только мяса человечьего, – Лёха поморщился. – И то только потому, что партия постановления такого пока не вынесла. А прикажет ЦК – сожрут и нас вместе с прочей серой массой натурально под каким-нибудь дорогим соусом. А потом друг друга сожрут. Я с их инструкторами познакомился на свадьбе. Так те в сыром виде всех заглотнут, кто поперек дороги ихней ходит. Ещё те волки!

– Алексей, не заводись. Я понимаю, что они тебя раздражают. Но это люди власти. А власть – только властному всласть. Терпи, сдерживайся. Надя ведь не такая? Нет. А тебе кроме неё на всех… – мама не закончила фразу грубым словом, а припудрила носик с подбородком и баночку картонную с пудрой поставила на полочку под зеркалом. – Всё, я убежала!

Лёха тоже не стал засиживаться. Выпил стакан компота с батоном, кинул в сумку всё для тренировки и побежал к тёте Панне, сестре любимой бабушки Стюры, умершей от рака. Побежал, чтобы извиниться за свадьбу, на которую их с дядей Витей не позвали.

Существовали тётя родная с мужем и младшим сыном Генкой в огромной квартире из пяти комнат. Раньше тут коммуналка была. Бахтин, «царь» Зарайский, коммуналки ликвидировал. После чего тётя Лёхина, как главбух завода, где в войну порох делали, а после неё – вискозное волокно, отхватила всю бывшую коммуналку и сделала из неё хоромы. Дядя Витя, бывший фронтовой разведчик, имел три пули в теле, обросшие мясом, шрам через всю щёку до конца шеи, три пальца на левой руке и, тем не менее, обе золотые руки, которыми он запросто мог бы и блоху подковать, но не мелочился по пустякам, а создавал из бывшей коммунальной помойки господские хоромы. Это потому, что жену свою считал аристократкой польской, как и бабушку покойную, как и маму Лёхину. Они перед войной сумели до расправы красных коммунаров с белополяками смыться через Белоруссию и Украину в Казахстан. Происхождение своё скрывали тщательно даже тогда, когда появился лично Леонид Ильич Брежнев. Ему всё это было по фигу, потому и КГБ тоже нос не совал глубоко в родословные беглых. Но тайну семейную хранили беженки польские как советское государство свой золотой запас. Потому Лёха до сорока пяти лет и узнать не мог у мамы, что дед его и прадед большими чинами военными были в Польше, за что и получили в лбы свои по коммунистической пуле. Имели ли они аристократический статус – никто не знал точно. Но, судя по лоску, горделивости и утонченности бабушки, двух сестер её и мамы Лёхиной – служили они не поварами в армейской кухне, да и не штабными летописцами. Боевые были мужчины. Причем не уважали власть Советов, которую, как считала покойная бабушка, прихватило отребье всякое, к уважению непригодное.

Дядя Витя доблестно бился за Родину, имел орденов с медалями столько, что ни один пиджак не выдерживал. Кособочился и провисал. Но кроме Родины Виктор Федорович любил только своих и уважал многих.

А КПСС не уважал. И Советскую власть не любил. Считал, что для власти главным было похвастаться перед заграницей свершениями великими, а народу простому, спокон веков страдальческому, дали они все вместе подачки в виде низких цен на все и бесплатные главные услуги, но при всём этом прав в конституции написали много, а в жизни оставили мало. Обязанностей зато накидали на каждую голову столько, что склонились головы и гордо поднять их не всем удавалось. Тётя Панна мужа поддерживала, но только когда они были вдвоём. При прочих присутствующих, молчала, какую бы при этом крамолу на священное коммунистическое ни нёс муж. Лёвка, лихой парень без тормозов, сын её от первого брака , отсидел шесть лет в зарайской зоне за грабёж, после чего уехал к отцу в город Слоним и исчез там для всей родни. Это тётю Лёхину, очень огорчало, поскольку считала суд несправедливым, а срок большим. За маленькое преступление. Ограбил Лёвка с дружками всего-то вино-водочный завод. Оглушили сторожа и вывезли на трёх грузовиках двести десять фляг спирта и ломанули кассу заводскую. Три миллиона дореформенных рублей всего взяли. Ей, главбуху огромного завода, цифра эта казалась мизерной и смешной. Но свою нелюбовь к советскому суду и прочим атрибутам социалистического строя она никогда и нигде ничем не выражала. Побег из Польши сделал её осторожнее самого пугливого суслика.

– А, ты чтоль, Алексий, батюшка! – встретил его в двери Виктор Федорович. -

Посвежел. Посвежел после свадьбы прямо за одну брачную ночь! Значит, сладкая жена досталась тебе, проходимцу.

– Чего это он проходимец? – притворно обиделась на мужа тётя. – Проходимца в такую знатную семью не пустили бы зимой и валенки посушить, не то чтобы дочку замуж отпустить. Пошли в зал.

Они гуськом двинулись по длинному коридору, застеленному широкой ковровой дорожкой. Шли мимо картин-оригиналов лучших советских художников, купленных тётей на черном рынке в Челябинске, куда из Зарайска народ ездил за одеждой, обувкой несоветской и всякой редкой едой типа сыра «рокфор», какая до Зарайска не доезжала. Шли вдоль редких моющихся обоев, которые тоже брали в Челябинске и тоже на черном рынке.

Под плафонами, прикрученными через полтора метра к потолку коридорному шли. Плафоны имели разный цвет и вечером коридор родственников Лёхиных был похож на аллею городского парка с голубыми и розовыми фонарями вперемежку. В зале дядя Витя сел на черный кожаный диван, снял тапочки и ноги босые мягко опустил на огромный персидский ковер с замысловатым орнаментом. Лёха с тётей Панной присели на набивные стулья за круглый стол с белой, вышитой гладью скатертью. Стол стоял под огромным бежевым абажуром с бахромой золотистой. Прямо как на государственных знамёнах. Уютно было в доме тёти Панны как в правительственном доме отдыха, куда Лёху занесло один раз с шофером Альтова Иваном Максимовичем. Он ездил оформлять летевшего на обкомовский пленум гостя из Москвы, а Алексея взял, чтобы потом сгонять с ним в недалёкую деревню за свежим мясом.

– Ну, – сказал дядя Витя. – Давай. Разъясняй позицию текущего момента. Как теперь нам, бедолагам полуграмотным, вести себя с графьями? Судя по тому, как нас затолкали черту в задницу, хоть даже и познакомиться не пожелали, то ты, стало быть, к нам в последний раз пришел. Так оно? Хороводиться будешь теперь с высокосидящими-далекоглядящими? Тебя ж махом перевели из простого народа в очень непростой. С нами, доходягами, сможешь дружить дальше? Так ведь заругают! Не твой теперь уровень! А? Или завтра новые родичи твои соберут нас, недостойных, и поклонятся-извинятся за начальственный плевок в рожи наши забубённые? Как думаешь, Алёха?

– Ну, Витя, парень-то здесь причем? – Тётя Панна опустила глаза.– Он сам там случайный человек. С девкой полюбились в колхозе перед учебой. Так он и не знал, из чьей она семьи. Так Люда мне сказала.

– Не знал, – подтвердил Лёха.

– А вот мне кажется, что ты всё просчитал, всё знал. И потянуло тебя в начальники. Власть иметь. Деньги. Людей гнобить.

Дядя Витя поднялся с дивана.

– Слушать тебя я не хочу. А ты к нам пока не ходи. Останешься человеком через год – ждём с блинами и поцелуями.

Тетя Панна заплакала, утирая слёзы рукавом плисового халата и с грустью глядя на племянника.

Леха молча поднялся. Крутнул абажур над головой и вышел на улицу. Сел на скамейку, закурил и почему-то подумалось ему, что лучше будет, если ни к кому из родственников он больше – ни ногой. Пока жизнь сама не повернёт всех своих к лесу задом, а к нему, к Лёхе, передом.

На тренировке выкладывался зверски. То ли злость выгонял с потом, то ли боль, душу зацепившую.

– Малович, ты охренел или с мозгов съехал?! – закричал тренер Николай Ерёмин, минут двадцать понаблюдав с каким остервенением Лёха разворачивается в круге и уже притомлённой рукой пытается подальше метнуть диск. – Ты сейчас рванёшь или связку с сухожилием под локтем, а то и мышцу двуглавую. Потом что, в шахматы пойдешь играть в парке с дедами? Что-то ты не в себе. Не пил на свадьбе?

– Не, не пил! – отозвался Лёха, убегая за упавшим на футбольное поле диском.

– А чего дуркуешь тогда? В октябре, числа восемнадцатого – первенство города. Хорошников Андрюха один будет отпахивать, очки набирать команде? Нету, Лёха, пока кроме вас десятиборцев путёвых. Так что, остервенел внутри – собирайся, чеши домой. Мне в команде на хрена калеки? А ты точно сейчас сухожилие дернешь.

Сел Алексей Малович на газон поля футбольного. Поджал колени, обнял их руками и голову опустил.

– Ты колись, что за проблема. Может подскажу чего, – тренер сел рядом.

Долго Лёха соображал: открыть Ерёмину ситуацию или, может, лучше не надо. Тоже начнет сейчас в лизоблюды и карьеристы его зачислять. Хотя тренер мужик был правильный. Справедливый. Хоть и жесткий. Потому в итоге решился печаль свою поведать-таки.

– Меня, Николай Федорович, автоматом зачисляют в холуи обкомовские все подряд, кроме родителей. На свадьбе наших не было никого кроме матери с отцом. А с ихними я в курилке поцапался. Инструктора там были, два заведующих отделами. В глаза мне сказали, что теперь путь мой один – в обкомовские начальники. Что тесть меня по ступенькам за уши поднимет до кресла секретаря горкома партии. И что я специально Надьку мою охмурил, чтобы в обкомовскую обойму вставиться. Родственники все на меня окрысились. Ну, обидно, конечно, что их не позвали. Жлобство полное. Но моя-то в чем вина? Сейчас дядька мой из дома меня выгнал. Не приходи, говорит, больше. Пока, говорит, я через год сам не узнаю от кого надо, что ты не скурвился и не понесло тебя в партийные чиновники. Теперь осталось друзьям от меня как от прокаженного отскочить! Тогда всё! Хоть разводись, бляха! А я её люблю натурально. И что у неё батя секретарь обкома, узнал через три месяца после того как уже жениться порешили.

Думал Николай Ерёмин, тренер, недолго. Взял Лёху за плечи и к себе развернул лицом.

– Вот у нас в лёгкой атлетике и ответ тебе на все вопросы. Прикинь, тесть твой не Альтов, а вообще величина – Леонид Ильич лично и персонально. Вот он может своей властью неизмеримой вывести тебя в чемпионы мира? Хрен там. Планка упала – высоту, значит, не взял. А не взял – отдыхай с тем результатом, до которого дорос. Заступил доску на всю подошву, когда в длину прыгал, весь стадион видит. И четыре судьи. Какая власть сможет приказать дать тебе победу? Предпоследним прибежал на полторушке, сдох по пути – все видят. Никакой генеральный секретарь не заикнется, что ты первым порвал ленточку.

Николай поднялся и стал медленно ходить вокруг Лёхи.