Умирая, Бог завещал мне Землю

? Наш знаменитый боксер Саша Кошкин, ? указывая на бюст, говорил Игорь. ? А там Борис Николаевич.

? Ельцин? ? удивился я.

? Балбес, ? хлопнул меня по плечу Игорь, и с грустью и гордостью проговорил: ? Греков Борис Николаевич мой второй отец и учитель. Заслуженный тренер России по боксу. Видел бы ты, как его хоронили.

? Ты извини, старик, я совсем не знаю историю нашего бокса. Недавно вот только узнал кто такой файтер. В детстве я классической борьбой занимался, а потом баскетболом.

? Ничего.

Я хотел поддержать беседу:

? А что стало с Кошкиным?

? Спился Саша. Заходил вот недавно, ? Игорь достал журнал. – Смотри, его портрет на международном турнире в Праге.

С фотографии глядел удивительно симпатичный юноша эпохи Возрождения с одухотворенным лицом поэта, никак не боксер.

? Саня рассказывал, как недавно умудрился подрезать сразу четыре машины. И за пять секунд отключить пять человек, которые выскочили из тех машин, ? рассказывал Игорь и как бы между прочим спросил: ? Ты где живешь, чем занимаешься?

? У друзей на кухне. Пишу рассказы, хочу в литературный институт поступить, ? озвучил я идею, прямо в этот момент пришедшую в голову.

? Можешь в мастерской пожить. Будешь вонючий коньяк допивать?

Мы допивали коньяк, каждый думал о своем. Казалось, о чем-то думают бюсты и гипсовые фигуры. Я думал о творчестве, о том, как боксер стал скульптором, поэт назвался файтером, о любви учителя к ученикам. Есть вещи, которые нам понятны сразу же, есть вещи, которых не понимаем, но можем понять. И есть вещи, которых мы не можем понять, как бы ни старались, пока не постигнем их тайную суть. Как писал один самурай, человек, который не понимает тайного и непостижимого, всё воспринимает поверхностно. Творчество и любовь таинственны и непостижимы, пока сомневаешься в их непререкаемой власти. Никаких сомнений, если любишь и способен творить! А иначе будет только нелепая толкотня со своими сомнениями, смешная, как поединок между Чарли Чаплином и Ханком Маном в «Огнях большого города».

Я позвонил друзьям и сказал, что кухня в их распоряжении. В мастерской, как в большой келье, было хоть не особо уютно, но спокойно и позитивно. Хотелось засучить рукава и что-нибудь сваять.

Утром я вышел прогуляться по Садовому кольцу в сторону Рогожской слободы. Солнце поймало меня на Школьной улице. Со своими разноцветными двухэтажными домами в лучах света она походила на корзину с пасхальными яйцами. По лицам прохожих чувствовалось, что хоть до весны далеко, настроение весеннее не только у меня. Как собака ультразвуки, я улавливал будущее свободное от мусора и лжи. И если не доползу до него, то если кто-нибудь там просто вспомнит обо мне, я появлюсь. Личный мир исчезнет, растает и почти неуловимо перейдет в другое бытие. А пока мы здесь, нужно согласиться с известным писателем Килгором Траутом, утверждавшим до последнего дня своей жизни, что мы здесь, на земле, для того, чтобы бродить, где хотим, и, не забывая при этом, как следует пернуть. Грубо? Вряд ли. Мы здесь, и правда, для того, чтобы быть свободными от условностей.

Чувствуя, что иду не один, я свернул к Абельмановской заставе, дошел до храма Матроны. От дневного солнца совсем потеплело. Во мне зарождались еще далекие, но радостные образы, шествовавшие со мной как весенняя процессия в Иерусалим. Глупо улыбаясь не существующему здесь миру, не чувствуя усталости, я шел через Крутицкое подворье и Москва-реку по Новоспасскому мосту к Павелецкому вокзалу. И дальше по Крымскому валу вышел к ЦДХ.

Книжная ярмарка «Non/Fiction» работала второй день. Не сбавляя темпа, я проник внутрь. Потолкался среди интеллектуалов, осведомился об интересующих книгах.

? Не издали ли еще чего нового Тадеуша Ружевича? – спросил я у симпатичной женщины у стенда издательства польской литературы. ? Очень хочу его почитать.

? Последний раз его печатали в «Иностранной литературе» в конце восьмидесятых, и вот недавно вышло небольшим тиражом двуязычное издание «На поверхности поэмы и внутри», но здесь вы его вряд ли найдете.

Довольный разговором я прошел дальше. И вдруг увидел другого известного писателя, от чтения его текстов у меня тоже порой мурашки пробегали. Юрий Мамлеев отстраненно сидел за письменным столом и раздавал автографы. В зеленых очках он выглядел, как Гудвин из Изумрудного города, очень волшебно. Обрадовавшись встрече, я не мог устоять ? отдал всю имевшуюся наличность за небольшой сборник рассказов и подошел к известному писателю. Он ко всем бравшим автографы относился отстраненно, смотрел куда-то сквозь стену и лишь спрашивал, занося ручку над книгой:

? Для кого?

? Для Пети, ? сказал я, когда подошла моя очередь.

Тут известный писатель вернулся из отстраненного бытия и посмотрел на меня.

? Мы с вами где-то встречались, Петр, ? полувопросительно и добродушно произнес Гудвин Мамлеев.

Я точно знал, что мы нигде не встречались, но такой уровень общения был приятен, и я легко поддержал беседу:

? Возможно.

? На каком-нибудь литературном вечере, ? предположил Гудвин.

? Да, или еще где, ? загадочно покачал головой я, глядя в зеленые очки.

Мамлеев хотел еще что-то сказать, но со всех сторон тянулись руки с книгами, он придвинул к себе мою и размашисто написал: «Дорогому Петру от Юрия!». Вручая экземпляр, он тепло пожал мне руку.

С подписанной книгой меня быстро оттеснили от стола, но я чувствовал, как еще несколько мгновений мой образ держался перед мысленным взором писателя, возможно, он даже успел подумать: «Где же я все-таки видел этого Петю… Наверное, тоже известный писатель…»

Я вышел на улицу, вдохнул свежего воздуха. Солнце исчезало за домами, стало морозно. Но настроение было по-прежнему весеннее. Можно и еще прогуляться. Как написал известный писатель Голявкин ? дальше вперед пешком.

Вечный зов

Неделю я постился. Питался одним вареным овсом, горохом да черным хлебом. Это было частью творческого процесса. Без устали я исписывал каракулями ни в чем неповинные листы бумаги. Строчил, как после допроса с пристрастием. Хотел написать рассказ о том, как живется в здоровом теле здоровому духу.

Чувствовал я себя отлично. Мог еще пару недель так продержаться – лопать овес и горошницу. Факультативное отшельничество тоже влияло благоприятно. От избытка энергии я начинал обливаться холодной водой и делать гимнастику. Нутро восторженно просыпалось и по-доброму зверело. Однако надолго меня не хватало. Начинало мерещиться, что я на полпути к небесам, теряю плотность и взлетаю. Ощущение приятное, но невыносимое в общении с людьми – хотелось прыгать, кувыркаться и громко петь в ответ на их глупости.

Осознав, что в состоянии бодхисатвы мне пока нет места среди обычных людей, я возвращался на землю на поиски приключений.

Добровольная ссылка проходила в подмосковном Пущино. Друзья дали ключи от пустующей квартиры, где можно было вволю бодаться со свободой выбора. Один в маленьком городке и в такой же малюсенькой приплюснутой квартирке я чувствовал себя спокойно, пока не возникло желание активно поучаствовать в жизни и с удовольствием оскоромиться. Оно появилось, как только я об этом написал.

Я отложил ручку и вышел в прихожую. Прислушался. Тишина. Выглянул. Никого. Квартиры были расположены в длинном коридоре, постоянно кто-то ходил и что-то делали. А сейчас никого. Я натянул вязаную шапочку, делавшей меня похожим на неунывающего бродягу из артхаусного фильма, и вышел во двор. Ни души. Не с кем даже парой фраз переброситься.

– Кто ищет, вынужден блуждать, ? подбодрил я себя словами из «Фауста».

До моего слуха донеслись звуки шагов, кто-то быстро спускался по лестнице. Я оживился. Вышел мелкий подросток, деловито спросил огня, подкурил и исчез в темноте.

– Приключений на сегодня маловато, – проговорил я. – Надо же, ведь и сходить не к кому.

Я вздохнул. Уже год как я перебрался из Сибири в столицу, обтирая боками чужие углы. Но и в городе мне дышалось через раз. В его суете я видел мелькание спиц огромного колеса бхавачакры, летевшего с горы в пропасть. Разве в городах есть настоящая свобода? В них люди скрываются от свободы как должники. Как говорил мой деревенский приятель, большой город – плохое место для того, чтобы быть хорошим парнем. Иногда от переутомления быть перекати-поле я начинал думать, что пора обзавестись собственным домом. Но представив, как из года в год смотрю в одно и то же окно, гадая кто постучит в дверь, я срывался с насиженного места в поисках того, что получше, и не находил.

С Оки подул холодный ветер, я поднял ворот. Ветер подул сильнее, на крыше печально загудели, качаясь, антенны. Глядя на них, я вспомнил чьи-то строчки: «И плавают среди тумана реи, как черные могильные кресты». Надо сниматься с якоря, подумал я, приключения здесь не светят.

Только я вернулся и уставился в зеркало прихожей, любуясь на небритую рожу и бродяжью шапочку, как в дверь постучали.

На пороге стояла миловидная девушка.

– А Оли Персиковой здесь нет? – спросила она.

«Сама ты, как персик, – подумал я, – так бы и съел тебя, малышка».

Но вслух многозначительно произнёс:

– Нет, пока что..

Девушка на мгновение задумалась.

– Проходи, подождем её вместе, – предложил я.