Берега свободы

– Да ты знаешь, как в Америку приехал, сначала вообще не понимал. А теперь ни одной игры не пропускаю. Затягивает. Я хотел даже как-то одного бейсболиста пригласить к нам в ресторан. Ну, там… поздравить с победой. Выпить вместе. Но он отказался. Гордый очень. Не ездит к поклонникам. Ну да ладно, я его простил. У него бросок знаешь какой…

На стенах квартиры висели иконы и здоровенное полотно в золоченой раме – Иисус тащит крест на голгофу. Причем, писал картину явно не профессионал – или кто-то специально старался придать полотну вид детского рисунка. Я в живописи разбираюсь, это «произведение искусства» было апофеозом пошлости. Потом выяснилось, что Юрий ее написал сам. Хорошо, что я не успел высказать свое мнение знатока, а то он непременно обиделся бы.

– Значит так, – Юрий подошел к сейфу, быстро набрал несколько цифр, отпер его и достал оттуда пистолет в кобуре, – это тебе. Надевай. И под куртку спрячь, чтобы было не очень заметно. Сейчас поедем на Брайтон-бич. Там одна бич не хочет нам отдавать кэш. А это, согласись, не порядок. Дело несложное, так что поедем вдвоем с тобой. Афган, а ты пока игру досмотри, расскажешь мне потом все в деталях… И чтобы не пропустил ничего… Кто бил, как отбил, куда улетело…

Если бы не пробки, мы доехали бы до Брайтона минут за двадцать по шестирядному хайвею (они, как линии воздуховода – начерченные на теле задыхающегося города), но все равно – пробки, пробки, пробки… Трафик в Нью-Йорке плотный, как набитый доверху саквояж. А все потому, что у каждого есть машина. А иногда – две машины. А иногда – целый гараж машин. И все американские. Старые. Любят местные собирать разнообразную рухлядь, жрущую бензин литрами. Но им все равно, что это дорого. Они, видите ли, тащатся от этой древней ненасытной железки, и катаются на ней с превеликим удовольствием.

Вот и Юра порядком обамериканился, и имел несколько машин. В Брайтон мы поехали на его Chevrolet Impala 62 года выпуска. Закидон машиной очень гордился. Перед тем, как сесть за руль, достал носовой платок и аккуратно протер пятно на капоте, оставленное пролетавшей мимо птичкой.

– Разлетались, – проворчал он. – Хорошо, что собаки не летают.

На город упала летняя жара. А жара в Нью-Йорке – мрачная. Влажная и удушливая. В старой машине без кондиционера она ощущалась еще сильнее, несмотря на полностью открытые окна. Рубашка липла к телу, и хотелось вылезти в окно по пояс. Бесконечная пробка на хайвее вызывала дикое раздражение. Мы все тащились и тащились в ней. Юрий и сам понял, что надо было брать джип с кондишеном – и с неудовольствием сопел.

– Не надо было сегодня туда ехать, – высказался он. – Чувствую, день неудачный. Лучше бы пошел в Свято-Николаевский.

– Куда?

– На Манхэттене есть Свято-Николаевский собор. Обязательно сходи. Исповедуйся. Там батюшка замечательный. Отец Федор. Ты, вообще, давно исповедовался?

– Давно, – я вздохнул, чувствуя, что Закидон сел на своего любимого конька – и сейчас опять будет агитировать за Веру православную. Так и случилось.

– В Яблоке православных церквей много, – сказал он, – но не в каждый храм стоит заходить. Отец Федор говорит, некоторые только рядятся под православных. Недавно один деятель объявился. В православном храме читал людям лекции о том, что во всем виноваты евреи. Ну, евреи, конечно, обиделись. И когда он шел домой по темной улице, его кто-то сильно стукнул по темечку. Так что он немного повредился рассудком. Он, правда, и прежде с головой не дружил. Так что, я думаю, – ничего страшного. Не будет, сука, поганить православную Веру… Вот я не понимаю, как ты можешь жить без исповеди – и нормально себя чувствовать. Я, если месяц не исповедуюсь, такой камень на душе ощущаю. Просто глыба лежит. И радость жизни пропадает. Ничего не хочу. Пить начинаю. Исповедоваться, брат, обязательно надо.

– Я исповедуюсь, – пообещал я.

– Это хорошо, душу себе облегчишь.

Часа через два мы наконец добрались до Брайтона. Машину запарковали возле залива. Ветер с океана дул горячий. Солнце жгло так, словно намеревалось прожарить все вокруг.

Неподалеку за столиком сидело несколько мужиков и с увлечением играли в домино.

– Рыба! – один из них бахнул костяшку на стол и радостно захохотал.

Я заметил, как он воровато огляделся, достал из-под стола бутылку пива «Балтика» – и жадно припал к ней.

– Русские, – отметил Юрий. – Бля, ну хули так себя вести? Хули распивать на улице, если нельзя. Не понимаю я таких.

– Эй, – заорал нам доминошник, лакавший пиво, распознав в нас соотечественников. – Закурить не найдется?

– Ну епты, – проворчал Закидон. – Пошли отсюда.

Мы молча проследовали мимо.

«Балтика», кстати, по-моему, единственное пиво, которое можно было купить в американских магазинах. В основном, все пили «Бад», то бишь «Будвайзер». Я пробовал его – мне оно совсем не по вкусу.

Мы миновали несколько кварталов, прошли мимо русской «Аптеки», «Кафе» и книжного магазина для русских, – вывески были на нескольких языках, и всюду слышна была русская речь, – и остановились напротив лавки «Потомственная гадалка».

– Нам к гадалке, что ли? – удивился я.

– Нет. Но через нее удобнее в дом зайти. А то он, пожалуй, нам не откроет.

Гадалка сидела на первом этаже дома. Рядом был подъезд, оборудованный пандусом. Это означало, что в доме живет инвалид. Неважно, какого размера дом, неважно, сколько в нем инвалидов и обыкновенных жильцов, если лендлорд, хозяин квартиры, сдает ее инвалиду, он должен сделать пандус. Или жилец, наняв адвоката, сдерет с него три шкуры.

Мы зашли в заведение «потомственной гадалки». Она оказалось дамой в возрасте.

– Здравствуйте, – вежливо сказал Закидон. – Только не надо беспокоиться, мадам. Мы через вас пройдем к нашему знакомому. Он что-то не открывает, а мы за него сильно переживаем.

– Ладно, идите, – пробасила мадам.

Мы проследовали через несколько комнат, гадалка шла следом, сама открыла нам дверь, и мы оказались на лестнице.

– Удобно, люблю, когда ничего не приходится ломать, – сказал Закидон.

По лестнице мы поднялись на второй этаж.

– Неудобно, – сказал Закидон, – но дверь придется сломать.

– А может, постучать?

– А он все равно не откроет, падла.

Я все же стукнул несколько раз в дверь. Прислушался. За дверью было тихо.

– Там он, там, – сказал Закидон. – Он трубку берет, и молчит. Ни «алло» – ничего тебе. Потому что знает – это Закидон по его душу. Ладно, давай, вышибай дверь.

Я потрогал замок, дверка была хлипкая. И ногой шибанул прямо в область замка. Он с треском сломался, и дверь распахнулась. Мы зашли внутрь. И тут же увидели хозяина квартиры. Он уже разворачивал инвалидное кресло, намереваясь сбежать от незваных гостей. Только куда?

Закидон никуда не спешил, аккуратно прикрыл дверь с выбитым замком, приставил к ней табуретку. И пошел на инвалида. Я двинулся следом.

Инвалид вырулил из коридора в комнату и судорожно схватился за телефон. Юра подошел и выдернул провод. Потом отвесил бедняге смачную оплеуху.

– Ну ты, – сказал он, – ты как гостей встречаешь?!

– Пошли вон, – завизжал инвалид. – Вон пошли из моей частной собственности!

Юра достал носовой платок, которым недавно протирал свою любимую машину, и затолкал инвалиду в рот. Тот дергался всем телом, старался отпихнуть его слабыми ручками, но ничего не мог поделать.

– Будешь орать?! – говорил Закидон. – Я тебя спрашиваю – будешь орать? Или будешь сидеть тихо?..

Экзекуция над инвалидом меня порядком покоробила. Я смотрел на это безобразие с осуждением, но не вмешивался.

– Эта тварь нам денег должна, – сказал Юра, – много уже накапало. Пришлось ему счетчик включить.

Я молчал.

Инвалид тем временем выплюнул платок и снова заорал:

– Ничего я тебе не должен. Не буду платить, я сказал! Помогите, убивают!