Под ласковым солнцем: Ave commune!

– Там, они говорят – «надобно судить людей не улицами, а целыми кварталами как минимум, потому что судилище народное тогда станется более справедливое».

– И что ты нам предлагаешь?

– Вынесете это на более высокий уровень суда, – сказал Давиан, с болью смотря на девушку. – Так будет по-народному.

– Хорошо, – скрипя зубами, твердит народный гвардеец. – Раз сам словотворец нас наставляет на пути коммунистического суда, то значит, так тому и быть.

Толпа стала расходиться по требованию народного гвардейца, который назначил на завтра электронное голосование, которое даст судебно-народное решение по обречённой делу леди. Взглядом, исполненным безрадостности, девушка провела по Давиану, и его взял жуткий озноб, страшная душевная хандра. С чувством ломящей беспомощности, бессилия, в его сознании родилась мысль – «это всё, что я смог для тебя сделать. Прости. Дай Бог тебе помощи».

Юноша пошёл дальше, бесцельно бродя по городу, пока он не вспомнил, что сможет навестить одно приятное душе и глазу место. Ноги будто сами понесли его туда, и душа заликовала, появилось приятное тёплое чувство, изгоняющее нависший мрак.

– Ничего-ничего, есть ещё надежда, – говорит себе под нос Давиан, испытывая приятное чувство радости, предвкушение грядущей встречи с местом обетованным, где кроется благость для души, переполняет парня.

Он миновал быстро пару кварталов, летя туда словно на крыльях ветра и казалось, что он не обращает внимания ни на что, что всё окружение действительно стало настолько выцветшим духовно, что не представляет интереса. Пробираясь по узким проходом между разбухших бетонных построек, парень нашёл нужные пути и следуя по ним, протискиваясь сквозь узкие дорожки и выходя в захолустные дворы он нашёл тоннель, зажатый зданием.

– Ещё немного, – со сладким смакованием говорит Давиан и подходит к месту, которое изливается внутренней тьмой и шагает в него.

Каждый шаг отмечается дрожью и слабостью в коленках, юноша ступает неуверенно, его берёт содрогание от чувства освобождения, но он идёт. Давиан пытается растянуть приятный момент, когда его душа живёт в предвкушении радости, встречи с чем-то, что не помазано идеями Директории Коммун. И спустя пару минут ходьбы встреча наступила, когда он вышел на площадку, в которой уже бывал ранее, только вместо ликования его накрыл приступ бессильной злобы и убийственной печали.

«Как!!!?» – возопил разум Давиана, не в силах сдержать шквал, каскад эмоций, рвущих его в этот момент изнутри; грудь объял неистовый ревущий пламень ненависти, рука ещё сильнее задрожала от нервного напряжения, дышать стало труднее, словно кто-то возложил камень, перед глазами всё поплыло и заплясало, смазав картину и очертания всего, что он видит стали неясными, дрожащими.

«Как!?» – с немым вопросом, Давиан ступил назад и опёрся о стену, чтобы не упасть, продолжая созерцать на маленькую площадку, где раньше росли деревья и вились кустарники.

Тени природного изящества здесь не осталось – вместо неё лишь зловещий памятник человеческому бездушию. Шальной взгляд мечется, цепляя образы того, что сотворили с этим местом и от того, что сделано, берёт холодный страх.

Дерева больше нет, так же как кустов. Их место занял холодный и бездушно серый ковёр из каменной плитки, умастившей землю от края здания до начала другого. По краям выставлены металлические конструкции – лавки, похожие на сидения на вокзале.

«Что тут произошло?» – звучит в уме вопрос, когда Давиан смотрит на стены зданий, и видит, как к ним прикреплены стяги, вышитые кроваво-алыми, чёрными и золотыми нитями.

Вместо древа вырос высокий обелиск, конусом взметнувшийся к небесам. У его подножья что-то написано, что нацарапано о коммунизме и его силе, всесокрушающем воздействии и славе тех, кто готов руки замарать по локоть в крови ради идейной славы, но Давиану всё равно. Вместо этого он, потеряв все силы, словно в парне разродилась бездна и червоточина готова поглотить его душу, сползает по стеночке прямо на лавочку. Металл оказался холодным, но ему всё равно, ибо сию секунду многое для него утратило смысл. Давиану приходится придерживать руку, чтобы невралгические спазмы не беспокоили; его глаза уставлены на обелиск, который стал подобен зловещему надгробию на могиле прежнего торжества свободного духа, какой-то красоты, которая недоступна народу Директории. Теперь этого нет, ибо здесь уставлен один из сотни памятников, смысл которых един – вбить в сознание партийцев идею славы и величия коммунистической идеологии.

Тело юноши, каждая мышца, познало страшную слабость, как-будто все жизненные силы его покинули. Он, воспитанный в Рейхе, в стране, которая ещё держится за что-то человеческое, при встрече с нечеловеческим устройством Директории во всех аспектах, ощутил, как его душа истошно завопила. Его настигло ещё одно просветление о стране, в которую он попал – коммунизм, при встрече с естественным, данным природой, попытается это извратить или уничтожить, ибо его задача насадить идеалы противоестественного бытия. И ныне парень это понял, когда сюда вернулся, ибо то природной изящество, его малая кроха, которая тут была, строителями нового не-дивного мира была обращена в холодный монумент окаменевшего сознания.

«Таков сей град» – подумал Давиан. – «Выбивает из нас всё прекрасное, делает механизмами в бездушной машине. Кажется, если привести здешних жителей в самый прекрасный сад, когда-либо существовавший на многострадальной земле, то они и его превратят в беспутную пустыню душ, сделав из благоухающих полей и прекрасных лесов бастионы каменных джунглей».

Парень сжался, сидя на лавке, съёжился, внутри него проистекает река холодного страха, изливающаяся в каждую часть тела, отчего ему кажется, что всего его охватила паника, каждая клетка организма пронизана неприятным щекотливым чувством, от которого нет ни защиты, ни спасения.

«А как же то прекрасное величие природы в Сверхулье? Разве это не прекрасно? Но почему они его оставили, не превратили в каменную пустыню?» – в разуме появился рад вопросов, на который нет ответа.

Давиану кажется, что всё его тело и душу объяла неизвестная лихорадка. Его душа проваливается в огонь, истошно вопящее и всеополяющее пламя, от которого нет спасения, нет укрытия, содеянное человеческими руками, которое бы избавило от этого страшного огня. Ропот напал на парня, тревога прокралась вовнутрь и кажется, завладела всем его естеством и в вопящем разуме рождается единственный вопрос:

«Где же теперь можно спрятаться?»

Ещё пару мгновение его брала дрожь и тошнота, казалось, что у ушах стучат громоподобные барабаны, ставшие откликом беспокойного сердца и Давиан стал про себя молвить единственное, что его спасало доселе от подобных состояний:

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».

Монотонное и вкрадчивое, наполненное смыслом, повторение этих слов, едва успокоило юношу, и он смог расслабиться, когда странное чувство, впервые его настигшее, отпустило его.

– О-о-о-о-х, – раздался тяжёлый выдох на всю площадь и Давиан опёрся затылком на холодный камень.

Прежние чувства вернулись к нему, он снова может ощутить холод на коже, его ноздри вновь покалываются от приятного касания ледяного воздуха, наполняющего жизнью. Сейчас Давиану кажется, что в его душе всё рухнуло, потеряло смысл и лишилось нечто важного, а посему он готов впасть в депрессию, мир вокруг него стал превращаться в преломлённое отражение ада.

Неожиданно возле лавки раздался приятный женский голос, звучание которого заставило парня содрогнуться:

– Вот ты где, а я тебя искала.

Со скоростью ветра Давиан мотнул головой, почувствовав резкую боль и хруст в шее, но это его не волновало. Он разглядел высокую девушку, облачённую в серые брюки, туфли и обтягивающую куртку такого же цвета. На хрупкие плечи ложатся локоны длинных чёрных волос, по мягкости похожих на шёлк. Лицо девушки сильно исхудало, потеряло прежнюю жизнерадостность, а в аметистово-карих очах читается боль, явное отражение пережитых страданий.

– Юл-Юля? – язык Давиана стал заплетаться, от радости и удивления, которые тёплой рукой коснулись охолодевшей души.

– Да, это я.

Давиан коснулся сильно заболевшей шеи, его лицо перекосила боль, но всё это неважно для него. Он видит человека, единственную душу, которой он может довериться, человека, рядом с которым не страшит гнёт и безумства Директории Коммун.

– Юля, – улыбнулся Давиан. – Как же я рад тебя видеть.

Но в ответ улыбки не было, лишь холодная ухмылка, полная внутренней натуги и покрытого ледяным безразличием трепета.

– Юля, – нахмурился Давиан, – что с тобой случилось? – серьёзно прозвучал вопрос, а вся радость с лица юноши исчезла, как морок. – Зачем ты меня искала?

Девушка сделала пару шагов и присела рядом с парнем, который ощутил что-то неладное, словно её дух был опустошён.

Вместе они просидели молча минуты две, и между ними установилось полное и непоколебимое безмолвие и тишина, прекрасный покой, который вкупе с антуражем этого места походил на могильную тишь. Однако усталая речь дамы разбила затишье, рассыпав его по закоулкам души:

– Как хорошо, что ты вернулся. В последнее время пришлось слишком тяжко… даже думала, что уже пора…

– Пора что? – надавил голосом Давиан.

– Покончить со всем этим… вот представь себе, сидишь на диване и думаешь, что всё кончено и смысла дальше жить нет.

– Да что случилось!?

Девушка не сдержалась, да и никаких сил не хватит, чтобы удержать себя от бури нахлынувших эмоций, и она дала волю себе. Уткнувшись в правое плечо Давиана, Юля горячо зарыдала, послышался вой, протяжный и жалобный, от которого у парня внутри всё сжалось, все его эмоции отметились печалью уныния.

– Ну, успокойся, прошу тебя.

Он приобнял её, лелея надежду на то, что здесь не поставили камеры. Давиан ощутил, как рукав его одежды стал влажно-солёным, немного тёплым, от пролитых слёз. Правой рукой парень прижал к себе Юлю, став призывать к успокоению.

– Прости, – через минуту пришла в себя девушка, утерев лицо рукавом балахона Давиана. – Слишком много накопилось.

– По порядку, что произошло.

– Эт-эт-это слишком тяжко… мены, путём голосования, исключили из… народных законников, путём голосования. К-какая-то харя донесла, что я якобы молилась не коммунизму, а это преступление против коммунистического народа, – сквозь редкие всхлипывания, говорит Юля.

– Ага, как там поётся – не сотвори себе идола никого-то и воздавай хвалу только коммунизму, поправшему всякую религию.

– А я-я… просто присказка была. Подумаешь, как-то сказала – «Слава Богу». А меня выгнали, выкинули как использованную тряпку в назидание, что бы я «следила за словами и больше не попускала осквернения устами народа праведного».