Восхождение к власти: день гнева

Губы Аурона сомкнулись и больше не шевелились. Взгляд серебристых глаз остался таким же светоносным и наполненным внутренней силы, смотря в небо с таким же стремлением к победе и искуплению души, продолжая внушать уверенность и рвение. Могучий боец, прошедший сквозь сотни битв и окунувшийся в Инферно отдал Богу душу, став славным и величественным воспоминанием об уходящей эпохе новых тёмных веков. Лорды кризиса и неофеодалы, нескончаемые битвы и тотальная нищета сквозь которые пробивается слабый луч надежды. Пейзажи разрухи, спорящие с великолепием аристократического лоска, погрязшие в грехах священнослужители и праведные палачи, смиренный шёпот молитв и безумные обряды, властные тираны и разнузданно-либеральные властители, коварные игры политиканов и плач обычных людей, благородные монархи и развращённые парламенты, а посреди всего этого безумия жаркий, но маленький костёр любви, обогревающий тех немногих, кто к нему прильнул – вот чем запомнится всем эпоха уходящих новых тёмных веков. А вместе с ней ушёл и Аурон, как символ безумного наёмника и благородного рыцаря, воплотившего в себе все черты умирающей эпохи.

А Маритон? Мужчина, пройдясь по Дворцу, стал символом бунтаря, который ради справедливости и её торжества готов отказаться от самого дорогого. В этой борьбе он стал олицетворением несгибаемой воли и совести, которая готова противопоставить себя системе. Они во Дворце «Неоспоримой Воли» доказали что с их волей невозможно спорить, став легендами страшного суда для Информократии.

Глава двадцать четвёртая. Руины падшей системы

Утро следующего дня. Рядом с Флоренцией.

Небо снова затянулось монохромно-серым монолитом из безликих облаков, что опять не пропускают яркость солнца, одаривая эту часть света невзрачными пейзажами городской разрухи. Но этот плотный небесный покров не явление промышленности Информократии, которая стремилась к мрачности обстановки, а скорее скорбь небес по пролитой крови и количеству павших воинов. Лёгкий ветерок гуляет сред руин разрушенной столицы, обдувая выжженные небоскрёбы и разрушенные практически до самого основания дома поменьше. И вот-вот прольётся небесная слеза на остывшую от ночного хлада израненную землю.

Улицы во Флоренции покрылись оврагами и ямами от тяжёлого и длительного артиллерийского и ракетного обстрела, что застлали тяжёлым покровом инфернального огня весь город, кидая его в бездну разрушения. Нет теперь изумительных прикрас и ворожащих душу городских просторов. Стекло-плитка, из-под которой излучался божественный синий свет, обратилась в стекольную пыль, стены и каркасы зданий практически ничем – грудой мусора под ногами, оставляя от величественных небоскрёбов только жалкие остова. Дворец «Неоспоримой Воли» после эвакуации выживших солдат, сгинул в адском вихре ракетно-артиллерийского залпа, сделавшем из него полыхающую груду камня и металлолома. Целой осталось только Старая Флоренция, если сохранившимся можно назвать разрушенные от старости эпохальные дома, разбитые улочки и истерзанных нищетой людей.

Для большинства людей битва за Флоренцию окончилась ночью, когда противник стал массово складывать оружие и сдаваться. Сил Рейха оставалось в пять раз меньше, когда подошло подкрепление с остальной страны, но лишившись всей интеллектуальной верхушки, которая пропала в огне войны, потеряв самих Апостолов и центр управления, утратив веру в идеи Информократии и Макшину обессиленная и лишённая смысла жизни, армия врага сдалась на милость победителю. Подразделения Империи готовили массовое отступление, побег от дальнейшей битвы, но получили известия о прекращения боевых действий. Идея Апостола Аурэляна завязать всё управление на себе, чтобы держать под контролем все информационные потоки и узлы, дабы иметь безграничную власть сыграла с ним плохую шутку, уничтожив его детище в момент потери народом смысла дальнейшей службы на благо Информократии.

Пожарище от минувших битв видно далеко, но совершенно не понятны последствия победы Рейха, ознаменованные столбами дыма, вздымающихся к верху, устремившись в далёкое поднебесье. Идейный исполин, страх и ужас всех государств бывшей Италии, научно-технический центр мира тёмных веков исчез с лика земли, а его место стремятся занять иные силы. И, наверное, только Маритона заботит вопрос, что будет дальше с этим миром, хотя все остальные вопросы столь малозначительны для парня, что он и не задумывается о них.

Позади мужчины единственная в округе палатка, устроенная прямо за деревянным блиндажом. Это всё, что осталось от пехотного имперского полка, Армии, расположившейся тут для поддержки всеобщего наступления. Теперь только блиндаж на возвышении, с парочкой траншей, на фоне умирающего постапокалиптического леса, откуда и были взяты материалы на постройку незатейливого укрепления.

Лик Маритона уставлен на образы города, из которого его, обессилившего и практически лишённого воли, к жизни вывезли на вертолёте вместе с телом Первоначального Крестоносца. Парня, как только довезли до пункта сбора оставшихся частей от полка «Коготь Орла», поставили на ноги новой дозой стимуляторов и дали отоспаться, после тяжёлой битвы. А утром в девять часов дали время собраться и покинуть расположение части, направив в Военной Комитет со справкой о прекращении военной службы по основанию потери необходимости в солдате и с выпиской о присвоении медалей «За Храбрость», «За защиту идеалов Рейха» и с вручением «Белого Креста», награды, о которой большинство только может тщетно надеяться, ибо она даётся за исключительные заслуги перед Рейхом.

Но Маритон не пошёл за наградами, и отмечаться в Военный Комитет. Отношение к нему, как к инструменту, который попользовали и выкинули, не гложет парня, ибо его заботят вопросы куда более важные.

Лёгкую одежду на нём заставляет трепетаться порывистый ветер, что только набирает обороты. Тонкая чёрная ветровка, с гербом Рейха на спине чуть прикрывает штаны, уходящее под высокие берцы – вот та нехитрая одежда, которую ему выдали, чтобы он не шарахался в истерзанной броне, да ещё и обезболивающих вкололи вдогонку, чтобы от не особо мучился от вчерашних ранений.

Внезапно по правому глазу что-то ударилось и исказило картинку, поступающую в глаз. В мозге отразилось весьма удивительное изображение, словно капля воды упала на кинокамеру, и передалось в фильме размытым изображением. Левой рукой он убрал с объятого электронным огнём глаза каплю воды и смог увидеть, что его металлические пальцы, схожие с ладонью скелета, покрываются влагой.

«Похоже начался дождь» – подумал Маритон и обратил лицо к небесной тверди, ощутив как его истерзанное боями лицо, покрывшееся новыми царапинами и ссадинами дрожит под каждым прикосновением холодного дождя. Как же давно он не ощущал на себе касания свежести, холодного северного ветра и ледяного дождя, которые призывают к жизни одним своим явлением.

– Маритон, иди скорее к нам! – слышится голос сзади, со стороны палатки, но в шторме эмпирического буйства, вознёсшим душу парня к живости, они обратились в практический неслышимый набор звуков, который чувствуется на уровне приглушенного пения, будто бы это слова говорятся человеку во сне накануне утра.

– Маритон, проклятье! – это уже другой голос и он полон извечного недовольства. – Тащи себя в палатку! Ей Богу, воспаление подхватишь!

Мужчина оборачивается и устремляет усталый взор назад, рассматривая, что там, ещё раз. Зелёная палатка, довольно высоких размеров, раскинулась на серой, лишённой жизни земле, которая под дождём стала обращаться в грязь и вскоре станет месивом. Укрытие из тёмно-травянистого брезента стоит на фоне извращённых, скрюченных и изуродованных кусков сухой древесины, растущей из мёртвой земли… раньше это был красивый, пышущий жизнью лес, а теперь лабиринт ужасов. Края и стены четырёхугольной, вытянутой палатки, стали дёргаться и волноваться под напором лёгкого ветра, который с каждым мгновением усиливается.

Нога Маритона ступила на вбитые в структуру блиндажа деревяшки и под напором веса она едва не отломилась. Мужчина сделал прыжок и приземлился в притоптанную землю, оказавшись спиной к входу в военное полевое сооружение, пошёл вперёд, в палатку.

Отвернув кусок брезента, укрывшего плотно вход, он увидел тех, кто тут собрался, и губы только хотели стремглав выдать улыбку, но внутреннее состояние ударило по ним тяжёлым молотом и лицо осталось таким же хмурым и мрачным. Хотя кого тут только нет, чьё бы появление ещё пару днями ранее могло вызвать положительную эмоцию на лике. Тут и Хакон, в серой шинели, сидит распивая бутылку старого эля, и Флорентин в чёрной священническом облачении – строгий костюм с белым воротом, и сам Конвунгар Чжоу, сменивший невзрачные серые одежды на тёмно-синий камзол в стиле так века восемнадцатого, с сапогами до колен и чёрными штанами.

Всех их Маритон до глубины души рад видеть, но не может этого никак выразить – слишком тяжко на душе и даже мерзко. Не проронив ни единого слова, он садиться с ними за круглый стул, пододвинув к себе раскладной пластиковый стул со спинкой, малинового цвета.

– Что-то больно хмурый, – буркнул Хакон, отпивая из железной кружки. – Как небо на море перед штормом. Что случилось-то?

В ответ Маритон лишь отмахнулся рукой от слов товарища, как от надоедливого роя насекомых, кружащих возле его лица.

– Я тебе не муха навозная, чтобы от меня отмахивались! – возмутился седовласый мужчина и опрокинул горлышко литровой прозрачной бутылки в кружку, давая зажурчать пенящейся жидкости. – На-ко, выпей. Станут лучше, – мужчина протянул кружку с элем и Маритон её взял.

По горлу побежало лёгкое тепло, едва рассеявшее мрак печалей, тысячи скорбями его окутавших. Ещё один глоток и всё такое же тепло вновь бежит по его горлу в желудок, всё сильнее отгоняя пленившие дух горечи.

– Конвунгар, – наконец-то заговорил Маритон, жестикулируя при каждом слове левой рукой. – Как обстоят дела с войной?

– Практически всё закончилось, – тихо ответил командир, распустивший длинные волосы. – Для Информократии. Теперь её нет.

– А поподробнее?

– Перед ликвидацией Апостолов нас теснили со всех сторон. Интеллектуальная бюрократия и полководцы Информократии ввели новые войска в столицу, наплевав на множественные бунты по всей стране. Да, кстати о бунтах. Когда твой друг-священник с моей командой смог пустить информацию по сети о преступлениях власти, практически вся страна утонула в стихийных мятежах и акциях сепаратизма…

– А что сталось с тем отрядом? – прервал Флорентин Конвунгара, чего тот не заметил или не захотел и священник послал ещё один вопрос. – Кто-то выжил?

– Почти все погибли, – выдал Конвунгар, с каменным лицом, отразившим внутреннюю душевную боль. – Во время контратаки по западному направлению большая часть оказалась в мешке, а затем то место накрыла авиация врага.

Маритон смог увидеть ширящуюся печаль во Флорентине и Конвунгаре. Сам он не видел этих людей, но завидев скорбь в глазах друга, понял что это были не самые плохие люди и за каждым стоит своя тяжёлая и долинная история, а может они пожертвовали собой и счастьем в доме, что бы стана и миллионы людей смогли надеяться на лучшую жизнь… если таковая возможно.

– Жалко их, – выдавил Антинори, зажав переносицу. – Очень жалко, что они погибли… прими Господь их души у себя во Царствии.

– На, держи, – Хакон протянул стакан, полный плескающегося эля. – Помянем их.

Флорентин не стал противиться, несмотря на строгие церковные правила. Он так же взял стакан и отпил прохладного напитка, ощутив, как скорби медленно отходят на задний план с необычайным приливом тепла.

– Так вот, – продолжил рассказ Конвунгар. – К концу дня положение только ухудшилось – нас практически оттеснили в «Старую Флоренцию», и пытались выбить с главной дороги… ещё немного и день кровавый был бы напрасен. Нам улыбнулась удача только после смерти Аурэляна. Тогда вся система власти неожиданно рухнула и нам ничего не оставалось как брать пленных и захватывать города.

– И какова цена победы? – сурово отчеканил Маритон. – Сколько нам пришлось заплатить ради куска земли?

– Практически всё, – потеряно ответил Конвунгар. – От моей «Орды» в лучшем случае пятнадцать процентов боеспособны. Полк утратил девяносто пять процентов от своей численности, а личный отряд Аурона ушёл на тот свет вместе с ним. Что касается вассальных формирований, то они практически уничтожены.

– Дорого нам обошлись руины, – печально констатировал Маритон. – Ладно, чем сейчас живёт Информократия? Что от неё осталось и что будет дальше? Какое социальное творение вы возведёте на развалинах системы?

– Всё сейчас в воле Господа и Канцлера. Однозначно, этот край войдёт в лоно Империи и станет её регионом. Все храмы лживого информационного божества будут разрушены…

– А вместо них будут сиять во славу веры храмы единого Бога, – прервал вдруг Флорентин Конвунгара. – Инфо-философия объявлена ересью, и все её последователи будут покараны инквизицией… костры уже начинают разжигаться.

– Да, – продолжил «Крестоносец». – На руинах Информократии уже началось строительство будущего Рейха. Ныне объявлена война всем ересям в этом краю. Оставшиеся политические организации, ставшие наследниками идей Инфо-философии, будут уничтожены за неподчинение идеям Рейха.

Маритон отпил из кружки, прикончив эль. Он видит перспективу грядущей эпохи. Её видели и многие философы и мудрецы темнейших веков мира, говоря, что холодная вуаль тьмы отпрянет назад, раздоры и ссоры прекратятся, и период великой ночи окончится. Но на его место тьме придёт свет, и гибельный холод уступит место выжигающему всё теплу.

– Я так понял, вы собираетесь на месте Информократии с её интеллектуальной иерархичностью, храмами Макшины и всеобщей идеологией возвести Рейх, с его политической элитарностью, церквями Христа и идеями тоталитарной праведности.

– Ох, ты божечки, какие слова ты вынул из глубин сознания, – дал напомнить о себе Хакон. – Да, именно так, ты прав, чёрт побери. Но сильное государство, всеобщая мораль и гибель либерального гнилья всего лишь необходимость, которая нужна, чтобы общество не рассыпалось, как старый деревенский сортир.

– А ведь Хакон прав, – вновь заговорил Конвунгар, доставший небольшую фляжку и отпил из неё, слегка поморщившись. – Очень прав.

– Что это? – проявил незаурядный интерес Хакон, учуяв в воздухе нотки ароматов крепкого алкогольного напитка.

– Архи – водка из козьего молока. Его делали ещё мои далёкие предки, – но ожидаемо азиат мгновенно сменил тему, сконцентрировав сверлящий взгляд на Маритоне. – Вернёмся к Рейху. Если вы помните историю, то наверняка знаете, что все великие либеральные ереси тех дней привели мир к глобальному упадку, к гибели былого мироустройства, – Конвунгар примолк, но когда он вновь заговорил, его речь до краёв наполнилась интонацией омерзения, Маритон уловил отвращение к каждому слову. – Безумные идеалы нас погубили в прошлом! Проклятые идеи – растление и разврат, гражданское общество, которое сильнее государства, свободный неконтролируемые рынок, тотальный инфантилизм, уничтожение нравственности под видом свободы и прочая гадость либерализма, привели мир к полному упадку. Ты же помнишь, Маритон, как мировые рыночные элиты сделали население нищим, как разврат привёл к всеобщей деградации и как пал прошлый мир? В учебниках же об этом говорилось, да и ты не слеп. – Конвунгар снова отпил из фляжки крепкого напитка, то ли запаивая горе от сегодняшних потерь, то ли ощущая боль от дней давно минувших. – Общество, люди – все они уже не способны самостоятельно руководить своими действиями. В далёком прошлом человечество попыталось откусить больше, чем нужно… и посмотри, к чему это привело? Теперь на душах многих огромный шрам и чтобы жить дальше, народу нужна железная рука и стальные идеалы, чтобы люди не оскотинились.

– Ты хочешь сказать… – осторожно заговорил Маритон, но был прерван.

– Да! Народ сейчас это как один духовный инвалид, искалеченный безумной идеологией свобод и ему нужна твёрдая рука, чтобы жить дальше. Без неё он вновь рассыпается. Этому миру теперь нужен крест и меч и никакая лживая свобода его не спасёт, – твёрдо закончил Конвунгар, снова жадно приложившись губами к фляге.

– Знаешь, а ведь та пакостная Информакратия это порождение психопатов, рождённых «милостью» тьмы, берущей начало в результатах свободного мышления, – вмешался Хакон. – Именно эти засранцы выстроили бездушную систему, воспользовавшись… волей народа! Ведь они получили власть из рук обычных людей, воспользовавшись демократическими выборами.