ДОМ ПРИЗРЕНИЯ

Да и кошку, проведшую на лотке все праздники, Нежине тоже было жалко. Особенно в тот момент, когда директриса бежала по школьному коридору с выпученными глазами и корытцем, в котором словно памятник на постаменте гордо возвышалась кошачья фигурка с глазами, не менее удалёнными от положенного им места. Кстати, глаза любимицы директрисы и, соответственно, мадам Гортензии, которая трепетно и нежно любила всё, что было дорого директрисе, никогда больше не вернулись туда куда нужно. Иногда казалось, что они вот-вот выпадут, как у рака-отшельника. Эта особенность внушала ужас и благоговение редким гостям приюта, а особенно впечатлительные называли кошку сатанинским отродьем и спешили покинуть дом, что экономило немало средств на обедах.

Но неоценимую услугу, которую девочки оказали приюту, не оценили по достоинству. Виновной, как всегда, объявили Нежину, снискавшую себе славу отъявленной негодницы только потому, что она была менее подвижной и расторопной, чем её темноволосая подруга, успевавшая улизнуть до того, как директриса, онемев от изумления, разглядывала застрявший в окне толстый зад неповоротливой Куммершпик.

– Бежит кошка, знает, чьё мясо съела! – торжествовала директриса, барабаня тапочкой по увязнувшей части визжащей преступницы. Директриса весьма неодобрительно относились к любым нарушениям, неповиновению и прочей ерунде. Успокаивалась Лидия лишь тогда, когда от обуви в её толстых неуклюжих пальцах оставалась только истрёпанная подошва. В этот момент могучим движением руки она выдёргивала Нежину из окна, как гнилой гвоздь, и подошва стучала уже по лицу девочки. Но надо отдать должное: в совершенстве овладев искусством зуботычин, перед проверками директриса могучим усилием воли сдерживала свой буйный нрав, чтобы ни лицо, ни тело воспитанников не страдало. Чего нельзя сказать об их желудках: ведь голодных детей гораздо легче уговорить вести себя подобающе, а лёгкий блеск в глазах и синева под ними красноречивее слов убеждают спонсоров увеличить финансирование.

Впрочем, какая разница. Крупной неуклюжей Нежине всё равно часто попадало и за себя, и за Агату, а иногда и просто так, из-за дурного настроения как директора, так и воспитателей. И поделом, не умеешь быстро бегать – значит, будешь больно получать. «Голод – лучшее лекарство от капризов», – приговаривала Лидия, могучей рукой задавая направление движения неповоротливой Нежине, влетавшей в чулан на хлеб и воду. Задеть Лидию означало обречь себя на вечное голодание. Агату же не страшила подобна участь: Нежине часто казалось, что Неизвестная вообще ни клала в рот ни кусочка, питаясь собственными неистощимыми запасами энергии, рождённой чистой переваренной злостью.

Однако на подругу Нежина не обижалась. И хотя всё солнце дурной славы доставалось Нежине, а Агата лишь ловко пряталась в тени, во всём остальном она была замечательной подругой, но убежать от наказания считала делом чести и никогда не раскаивалась, живя по принципу «Виноват не тот, кто сделал, а тот, кого поймали».

И всегда, когда Нежина попадалась (а в последнее время это случалось довольно часто), потому что, не имея достаточного опыта, она продиралась сквозь жизнь, как сквозь кусты терновника, накалываясь на иглы насмешек и чужой язвительности и обдираясь о каждую шероховатость, она уходила на кухню заедать горе. Там, среди кипящих кастрюль и чадящих сковородок, под неусыпным контролем семьи рыжих тараканов, живущих за вытяжной трубой, Нежина могла выплакаться в грудь дородной поварихи, которая утешала девочку так, как подсказывало ей доброе, но грубое сердце, похлопывая рыдающую неудачницу по спине могучей рукой. Каждый такой удар гулко отзывался где-то внутри неуклюжего, нескладного тела, и Нежина, икая от слёз, размазывала по лицу утешительную шоколадную плитку, или давилась пирогом, или жевала ещё что-то под непрестанные хлопки по собственной спине. Неудивительно, что туловище девочки к двенадцати годам приятно округлилось, к тринадцати напоминало сдобный пирожок, а уже к пятнадцати безобразно располнело, стало рыхлым и складчатым, к тому же страшно неповоротливым.

В любом случае, в чём бы ни была цель мадам Гортензии, она была полностью достигнута. Нет, Агата не перестала пакостить, но Нежина старалась держаться от неё подальше, ведь не зря говорят, что любовь крепчает на расстоянии. Упрочению отношений немало способствует и уменьшение тумаков и шишек, поэтому девочка постоянно находилась в поисках укрытия для ночлега. Иногда её находили на чердаке в сундуке со старыми костюмами. Иной раз её увесистая нижняя часть торчала из запечья. Реже девочка ночевала в старом растрескавшемся шкафу среди пыльной ветоши. В момент же извлечения мадам Гортензией Нежина дремала в прачечной в огромной баке для грязного белья под несвежими приготовленными для стирки простынями.

– Нет, ну что за безобразие! – разорялась Гортензия, всем своим видом как бы говоря, что не одобряет такого поведения, и волоча Нежину по гулким коридорам интерната, куда, несмотря на ранний час, уже высыпала зевающая ребятня.

– Сколько это может продолжаться, я тебя спрашиваю, негодная, дрянная девчонка?! – добавила мадам чуть тише, шумно выдыхая воздух – ноздри её длинного тонкого носа широко раздувались. Зрители находились достаточно близко, и искусственно усилять голос уже не требовалось.

Нежина покорно плелась следом в привычном оцепенении. Реальный мир снова схватил её за горло ледяной рукой, вырвал из тёплых объятий уютного, хотя и не слишком приятно пахнущего гнёздышка. Дикая Свора неприлично заржала, показывая пальцами на что-то позади пленницы. Обладающая повышенной восприимчивостью и сердцем, открытым обидам, девочка нервно обернулась: следом, словно флаг, тащилась простыня с подозрительно коричневым пятном на когда-то белом полотнище.

Выглянувшая на секунду Агата презрительно хмыкнула, чтобы снова спрятаться за закрытой дверью. Она разумно предпочитала не встревать в конфликты с заранее предрешённым итогом.

– Тихо, дети!

Голос директрисы прогремел набатом. Нежина привычно вжала голову в плечи, искренне сожалея о том, что не может вдавить её внутрь тела.

– Что случилось? Опять Куммершпик что-то вытворила? – директриса смерила суровым взглядом Нежину и почему-то мадам Гортензию. Она приоделась: волосы были уложены волосок к волоску, а широкие ногти идеально подстрижены и накрашены бордовым лаком.

– Ничего нового, – одновременно робко и неприятно ухмыльнулась старшая воспитательница и слегка поклонилась. Надо сказать, что практически у каждого в интернате туловище само сгибалось в пояснице при виде монументальной фигуры директрисы, а некоторые ходили полусогнутыми всегда – на всякий случай. – Куммершпик, как обычно, не может найти своё место.

– Ну что ж, – тогда ей придется его показать. Дети, сегодня, как вы знаете, мы дружно отправляемся в Старый город. Куммершпик же остаётся в своей комнате. Ей запрещено покидать собственную кровать, кроме как по нужде.

– Пусть ходит под себя! – донесся лай одного из Псов, и вся свора заскулила, завизжала и завыла от смеха.

– Это несправедливо! – возмущённо выкрикнула из-за крепко запертой двери Агата.

– Вы считаете это достойным наказанием? – холодно осведомилась мадам Гортензия, по-прежнему крепко сжимая ухо воспитанницы.

Директриса усмехнулась, внимательно глядя на мадам.

– Гортензия, уж вам ли не знать, что не дать что-либо и отнять что-нибудь – совершенно разный тип наказания, и совершенно неизвестно, какой из них хуже.

– Да-да, Вы абсолютно правы, – вежливо расшаркалась Гортензия, ничуть не пытаясь скрыть своё неудовольствие.

– Чуть не забыла, – директриса тыкнула коротким толстым пальцем в запертую дверь.– На всякий случай Неизвестная тоже останется дома. Хорошие девочки обычно слишком легко поддаются чужому влиянию. Но не исключено, что и дурную кровь можно исправить вливанием здоровой. Да отпустите Вы её, – с раздражением добавила директриса, – не дай Бог, опять устанете. Учтите, Гортензия, что в этот раз мне некем Вас заменить.

Мадам Гортензия машинально разжала пальцы. Нежина поспешила уползти в одну из щелей, чтобы зализать раны.

– О чём это Вы? – изумилась мадам. – Я и не собиралась отказываться от поездки. Старый Город – чудное место для зимней прогулки. Кроме того, мне необходимо пополнить кое-какие запасы.

Директриса устало потерла лоб:

– Дайте список, и я сделаю всё, что в моих силах, потому что вы остаётесь здесь.

– Вы не понимаете: я должна выбрать сама, – возмутилась мадам. – Ещё никто и никогда не сумел мне угодить.

– О, Гортензия, – директриса внимательно взглянула на собеседницу. – С каких это пор Вы мне не доверяете? Что же такое Вам нужно приобрести, что я не смогу сделать?

Гортензия вздёрнула нос кверху, чтобы с достоинством ответить:

– Нечто пшеничное и дрожжевое, но, впрочем, я думаю, что, без сомнения, смогу и обойтись без этого некоторое время.

Директриса недоумённо взглянула на мадам:

– Гортензия, если Вас не устраивает качество… хлеба, то я думаю, что наша повариха может исправить ситуацию, но, если уж так необходимо, то я вполне могу…могла бы приобрести пару… буханок того, что Вам так необходимо…

– У меня нет зависимости от …мучного, – Гортензия с негодованием отвергла предложение директрисы и, выпятив зоб, удалилась. За ней разбрелись по углам и другие обитатели приюта. Дверь, за которой скрывалась Неизвестная, Псы предусмотрительно подперли стулом, и не напрасно: Агата бранилась и выла в закрытой комнате так, что мороз подирал по коже.

Спустя пару часов Дикая Свора, лая и огрызаясь, в полном составе отбыла в Старый Город. В доме воцарилась полнейшая тишина; Нежина и не помнила, чтобы когда-либо прежде в нём звучало такое безмолвие.

На всякий случай выждав некоторое время, толстушка выползла из-за угла и пошлёпала в ванную, поддерживая резинку на сползающих штанах. Её ноги в старых, но тёплых тапочках временами спотыкались о выщербленную плитку кафеля.

Девица наклонилась над оббитой, в пятнах ржавчины раковиной, пытаясь привести себя в порядок, что никогда ей особенно не удавалось. Старое вытертое вафельное полотенце свисало с крупных плеч, словно белый флаг со стен сдавшейся без боя крепости, могучей, но населённой трусливым народом. Волосы, казалось, ни разу не встречавшиеся с расчёской, торчали в разные стороны, словно клоунский парик. В них запутались перья, которыми старые подушки щедро делились с детскими прическами, превращая их в вороньи гнёзда.

Девица взяла расчёску и откинула голову назад. Под крепкими взмахами руки расчёска едва продирала спутанную гриву, превращая её в мягкий струящийся водопад, касающийся пола. Вздохнув, толстушка заплела тугую косу и, закрутив её в пучок, спрятала под косынку. Так она привыкла делать со времён глубокого детства, когда Дикая Свора то жгла, то вырывала ей волосы.

Девица подняла глаза и вздохнула ещё мрачнее: мутное зеркало не отразило ничего нового, а старое ей совсем не нравилось. Равнодушное стекло выдало излишне полную особу с круглым лицом. Щёки этого лица подпирали распухшие от рёва глаза, поэтому они всегда смотрели хмуро и недовольно, хотя в редкие минуты радости наполнялись нежным светом. Да и, по правде сказать, не бывает уродливых глаз даже у самых уродливых людей.

Кожа девицы сияла, но это было не нежное мерцание свежести – так обычно блестит сковорода, если её обильно смазать салом перед выпечкой блинов. Слово «сало» приходило в голову неискушённому зрителю и при взгляде на нижнюю часть тела юной особы: ткань казённых полосатых штанов плотно обтягивала пухлые ножки, грозя вот-вот лопнуть.

Настроение девицы, и без того весьма печальное, потеряло последние отблески света. И, несомненно, хорошо, что такое чучело осталось дома вместо того, чтобы пугать не ведавших страха городских жителей.

И вот теперь весь интернат на экскурсии в Старом городе наслаждается новогодней иллюминацией, а Куммершпик заперта в доме, вынужденно любуясь на замечательный фонарь под собственным правым глазом, освещавший тёмную комнату не хуже китайского фейерверка.

Нежина никогда не любила этот праздник. Те небогатые подарки, которые доставались девочке, пока она была совсем ребёнком, отбирали старшие ребята. Клавесин, который, видимо, был построен из того же кирпича, что и дом, приблизительно в то же время, издавал скрипучие дребезжащие звуки, которые даже глухая повариха признавала отвратительными, хотя до того, как она потеряла слух, ей приходилось слышать многое. Но этого визга её давно вышедшая из строя барабанная перепонка перенести не могла. Только Феррул Пунт в те моменты, когда мог одним только выдохом убить не одного воробья, пускался в пляс под ужасающий вой музыкального инструмента. Дикие танцы Феррула наводили ужас на видавших виды воспитательниц, со священным трепетом взиравших на его прыжки и ужимки. Маленьким воспитанникам же после таких вечеров часто снились кошмары с пляшущими обезьянами.

На кривобокой елке, стоявшей возле камина на столе, чтобы дети не растерзали новогоднее дерево раньше времени, висели не игрушки. Вместо конфет и шариков на ветвях ютились письма, которые традиционно присылали воспитанникам родственники, клятвенно обещавшие забрать к себе племянников и внучат в самом скором времени. С каждым годом ветки наклонялись всё ниже под тяжестью ворохов посланий с заверениями: ведь на свете нет ничего тяжелее лживых обещаний. Одно было хорошо: дети с нетерпением ждали праздников, ведь в эти дни можно было попросить добавку, и иногда случалось, что её даже давали, причём не в виде порции тумаков.

Размышляя о несправедливости этого мира, но более всего о своих собственных нуждах и горестях, Нежина и сама не заметила, как её ноги пошли в желательном для них направлении, и, очнувшись, обнаружила, что стоит прямо у входа на второй этаж, напротив покрытого изморозью окна.

Влекомая грустными до изнеможения думами толстушка подошла к окну и подышала на стекло: пушистолапые морозные ёлочки заискрились розовым от тёплого воздуха и исчезли: через кружок ничем не прикрытого стекла она увидела голый скучный двор, полностью убелённый снегом, да сосны, изогнувшие крючьями ветки. За вершину одной из них зацепилось солнце, опушённое инеем. Нежина стояла, не в силах оторвать глаз от чудесной картины, пока солнце не вздрогнуло и не ссыпало с себя иголки инея от удара, сотрясшего дом.

– Откройте дверь! Немедленно выпустите меня!

Неожиданно Нежина вспомнила, что Агата по-прежнему заперта, крадучись, подошла к двери и замерла, не решаясь отодвинуть стул, который заботливо подпирал дверь. Однако чуткий слух Неизвестной улавливал малейшие звуковые колебания, поэтому немедленно в комнате поднялся такой шум, что Нежина, отворившая было дверь, чтоб войти, отступила назад и стала изумлённо прислушиваться.

– Я убью тебя, Куммершпик! Немедленно отопри!

– Сейчас, сейчас, – Нежина суетливо отодвинула стул, но под очередным ударом порядком расшатавшийся древний предмет мебели упал прямо ей на ногу. Нежина некрасиво сморщила лицо.