Марта

? Что, люди! Что мне их молва пустая? Сведены с тобой одной судьбой. Если бы ты знала, как по тебе скучал!

Бережно опустил на землю, шепнул на ушко,

– Завтра на зорьке в город уезжаем. Все решено. Обо всем договорился. Не грусти, любовь моя, вечером у тебя буду, все расскажу, а сейчас только туда и обратно, потеряли по дороге сверток ценный.

Взором вцепилась обеспокоенным. Заволокло лучистый взгляд тревогой.

? Ну, что ты, потерпи чуток, я скоро. И не волнуйся, я не один: отец со мною, да и конь мой верный, и преданный пес не позволят беде разыграться. Вон, какой грозный у меня защитник, – головой махнул на верного пса. – А конь мой ветра быстрее. – Прыгнул в седло и ускакал следом за батей.

? Я приду, – крикнул, махнув рукой.

Сузив напряженные глаза, долго смотрела вслед любимому. Снова осталась наедине со своим постылым одиночеством.

Вечер еще надеждой теплился, и была уже полна глухим отчаянием ночь. Проснулась тревогой томима. В кратком забытье приснилось, что стоит знакомая рябинка обуглена, ветрами злыми иссушена. Глаза открыла, сердце бешено колотится. К груди прихлынула тоска с истошным криком вести злой.

С испугу села на кровать, стала себя успокаивать, будто помогло немного. Угомонилась будто. Подождала, напряженно вслушиваясь в ночь. Голоса знакомые под окном. Осторожно выглянула из-за занавески.

Старуха, как всегда, сына отчитывала. Голос сердитый, визгливый от напряжения. А где же Ваня? Все-таки случилось недоброе что-то… может быть. Помедлила, пока зайдут в свою половину, выскочила на улицу и стала искать, в глубине души надеясь, что страхи напрасны и все обойдется: Ваня цел и невредим, просто задержался случайно где-то. Почему же отец его вернулся домой сам? За что его карга старая бранила?

Одинокие звезды ползли своим ночным путем по небу, и тревога не проходила. Мигом оббежала село, заглядывая во все закоулки, надеясь, что, может, с кем заговорился. Ночь глухая, темная на дворе. Месяц корявый скрылся за тучами. Спотыкалась о комья земли, налетала на ямы. Темень кругом, хоть глаз выколи. На части разрывая сердце, в невидящее небо бросала свой безмолвный крик, – Ваня, где ты, отзовись, родной!

Птицей беспокойной металась за околицей, возвращалась назад, к избе. Где ж вы, где сейчас, очи синие! Кого ласкаете взглядом ласковым? С кем рассвет встречаешь, друг любезный мой? Клялся мне в вечной любви, оказалось, что обманывал. Неужели забыл, разлюбил, ненаглядный? Почему я тобою брошена, словно в поле цветочек скошенный… Ваня, где ты, ответь, не пугай!

Искала везде, где только можно, заглядывая даже в колодцы. Чутко ловила малейшее шуршание, прислушиваясь к любому шороху. В ответ безмолвие, только ветер слепой бродит следом. Хохочет, словно зверь ужасный. Скребет когтями душу стонущую. Сдерживая себя, пробовала успокоиться. Садилась на лавочку возле избы, надеясь, что вот-вот сама подойдет пропажа, вспомнит, что пора возвращаться, что ждут его. Не выдерживала сидения на месте, с замирающим сердцем снова бежала куда-то. От слез, застывших выпекало глаза, сердце билось в отчаянии. Она уже и не знала, что с ней делается и при своем ли еще уме. Наконец, запели первые петухи. Повеяло долгожданным рассветом. Выглянул устало поздний месяц, виновато осветив все закоулки и углы.

И тут увидела его… при самой дороге под калиной.

В незащищенной тишине раздался крик такой неистово пронзительный, что надрывом своим жестким разорвал небо на части. Закачалась в испуге матушка сыра земля. Крик этот долго замирал, лязгающим эхом тонул в глухой предрассветной мгле.

Ваня ее вскинул взгляд, отрешенный в небо, и застыл, удивленный. Свету белого невзвидев, бросилась к нему на грудь, ухватила за шею и, что было силы, стала трясти, будто пытаясь разбудить милого друга. Только бледная застывшая улыбка, без кровиночки лицо, и бессильные руки, будто крылья подбитой птицы. А в груди рана от пули рваная, струйка алая на рубахе. Рядом крестик на порванном шнурке шелковом. В один миг все загублено, все потеряно. Легла головой на тело бездушное, вымаливая прощения за грех свой.

– Ванечка! Знать, сильно обидели мы с тобой Господа, если судьба так жестоко расправилась с нами, послав пулю блудную. Ее предательским огнем сожжено сердце верное. Как? Как же она тебя нашла? За что, сгубила, окаянная? Сколько в мире зла? Не меряно. И теперь оно не убавится. Был безгрешен Ваня мой, так чиста душа. Господи! Что наделал ты? Как допустил? Не вернуть теперь, не покаяться.

Обессиленная шептала устами безмолвными, – на кого же ты меня мил сердечный друг покинул. Я всю ночь тебя звала, а ты не шел. Я пришла, а ты не ждал.

Сам кров непрошенный обрел, меня забыв. Разлучница костлявая тебе на брачном ложе вечность постелила. Смерть, старуха приблудная, ты похитила все самое дорогое, что у меня еще было!

Последний плач любви загубленной никто не слышал. У гордых людей и горе гордое, достоинством сквозит печаль. Хотя, признаться, гордым особенно тяжела горя тяжесть безмерная. Смотрит, онемевшая, в последний раз на милого, в душе глухая отрешенность, крик безмолвный, дикий сжался в груди.

И только шепчет про себя исступленно, – вернись в мои объятия, друг мой любезный.

Мой ненаглядный, мой недолюбленный, почему стал чужой? Увел с собою ночи, напоенные любовью, вернул мне ночи, ослепленные тоской! Как же я теперь без сердца? Нет его, оно разбилось. Как же я теперь без солнца? Так темно мне и так тяжко. Зори мои почернели. Звезды для меня угасли. Как же я теперь без неба? На земле, где раньше было широко так и просторно, стало нестерпимо тесно, так невыносимо душно… Что мне делать? Жить как дальше, если мы с тобой не вместе, если ты со мной не рядом, – а в ответ лишь глухое молчание.

Оглянулась глазами незрячими.

В изголовье стоит неприкаянно верный конь. Ржет протяжно, прядет ушами тонкими, бьет копытом о землю, зовет молодого хозяина домой. Не дозовется: непробуден его последний сон, сиротливо седло опустевшее.

Рядом пес сидит отрешенный. У глаз по шерстке мягкой от слез бороздки пролегли. Смотрит скулящим взглядом, и слезы катятся тихие, частые, что у ребенка. Не поймет никак, за что его так обидели, за что ему такая кара? Кто скажет и расскажет, на чью совесть ляжет пятном хозяина смерть нелепая? Чей выстрел молнией внезапной навылет грудь прожег ему? Безмерно горе осиротевшего друга. Не скулит, не воет, сердцем чуя, непробуден сон у хозяина.

Зубы стиснув, смахнув кулаком слезу, поднялась Марта и побрела в поле чистое. Шла под острыми стрелами глаз недобрых, под шипение слов ядовитых, непокорная и прямая.

–Все равно не все загублено, не все еще разрушено. Наша, Ванечка, любовь не пропадет, в памяти не заблудится, никем не забудется.

Не исчезает настоящая любовь бесследно. В вихре нашей страсти новая жизнь пробудилась. Сыночку будущему наше-му подарю от нас с тобой в наследство счастье.

В последний твой закат, в прощальный твой рассвет в твою судьбу я так и не смогла пробиться, чтобы сказать тебе, что будет сын у нас. Если сможешь, прости меня за все, родной мой! Если можешь, прости…

***

Ветер наотмашь бьет дождем окоченевшим, и несется над землею его похоронный вой леденящим стоном; а неизбывная тоска так тяжко душит сердце, что не вздохнуть никак, не выдохнуть. Колючий взгляд – боль жгучая. Слезой едва глаза прикрыв, отрешенно провожала милого в последний путь. Шаткий шаг нескор, дробен сердца стук. Лицо белое, без кровиночки. Устало сомкнуты уста. Крови вкус во рту. Соль на ресницах. Застыли капли солено-горькие слезой непролитой. Студит душу тоска одичалая и растет, вырастает такое отчаяние, что сердце готово разорваться, но она не одна. И надо жить!

Медленно, глухо плывет над селом надрывный колокольный звон.

***

От глухих рыданий обессилев, по – вдовьи повязав платок, жила дальше наперекор нелегкой доле, хоть и тоскою злою высушено сердце, лютой болью скована душа.

Судьба недобрая велела ночи проводить, глаз не смыкая. День стал похожим на тягучую полудрему, а вечером поздним со скупыми, непролитыми слезами приходили воспоминания тесные. Марта перестала спать. Лишь только прикроет ресницы, и сны разлетаются прочь, не щадя усталой мысли. Призрак счастья утраченного стоит у изголовья в черном платке, молчаливый, что скорбь и терпеливый, что мать. Стали незрячими ночи. Оцепенели бессонные дни.

За высоким порогом метель волчицей дикою воет. Упорно ищет сердце, потерявшее свое. Ищет, горю своему не доверяя, не смыкая напряженных глаз. Стонет, плачет горько так и так тоскливо, словно живая душа, что плоти лишена насильно. Наводит тихий ужас на озябших перехожих. Швыряет в лица их колючие охапки снега.

И слышит Марта, что комочек жизни теплый и бесценный, так сладостно внутри живет, и чует, с каждым днем все тяжелее драгоценный груз.

Нередко одинокими вечерами, упираясь в калитку телом располневшим, глядя на тихое угасание зимнего дня, стояла со своим сыночком. Жизнь снова обретала смысл. И вьюга уже казалась невестой в платье подвенечном. Молодой морозец – ей жених любезный, а сводница зима седой колдуньей, что безмятежно ворожит над онемелою землей. Машет косматыми крыльями, свивая сугробы высокие. Стелет постель пышную молодым.

Так торжественно и так отрадно становится на душе. Снегопад уже едва слышно шуршит по веткам дремлющих деревьев. Снежинок хоровод безумный мечется вокруг, бесшумный, грустный, невесомый…

И вот уже тоски невыносимой звучание тревожное снова льется из глубины души. Не было у них с Ваней свадьбы, их судьбы кольцом обручальным жизнь не связала. И когда морозная ночь накрывает мрачной бездной снегов угрюмое молчание, сердце немеет от горя. Как? Чем залить воспоминаний злую боль?

Не оторвать от сердца, не схоронить у памяти на дне печальный образ любимого!

Душа ждет весну. Ее сын придет в мир этот жесткий. Она не будет больше одна. Принесет ему сердце в подарок и всю свою непомерную любовь отдаст, авось сгодится.

Снова надежда над ее порогом так сладостно и хитро стучит капелью. Небо над землею – шатер из васильков. Первый цветок весенний пробился сквозь осевший снег. Солнце греется на льдине.

И вот уже девчонкой шустроглазой бежит по улице весна. Разгулялась, разыгралась шумным половодьем. Весело переговариваясь между собой, бегут дружно звонкие ручьи. Мягким, шелковым ковром выстелен луг. Желтеют одуванчики. Засуетились муравьи. Тени стали длиннее. Птицы гнезда снуют. Марта в ожидании, наивная душа.

Чем ближе подходил положенный срок, тем хуже чувствовала себя. Голова постоянно кружилась, и тупая боль внизу живота покоя не давала. Часто теряла сознание. Стараясь подготовиться к нелегким родам, приготовила отвар из верных трав.

И вот как-то сразу, неожиданно, настигла такая боль тяжкая, что провалилась в беспамятство. Лишь на мгновение смогла придти в себя, чтобы увидеть синий, маленький комочек. Свекровь суетилась рядом, молчаливая и хмурая.

Ребенок встрепенулся, слабо пискнул и замер, бессильно опустив влажную головку. Пересиливая головокружение, сильную слабость, постаралась подняться и снова упала в бесчувствии.

Под тяжестью невыносимой боли, тоски иль сокрушительного горя всю ночь металась, плакала навзрыд душа, к утру забылась тревожным сном. И снится мальчик, такой румяный и кудрявый, как и его отец. Так весело смеется и тянет к ней свои ручонки. А смех его звенит, что колокольчик серебристый. Будто он жив, ее кровинушка!

? Ты прости меня, не казни меня, я прошу тебя, сыночек, за то, что непосильную ношу своей печали и тоски с тобою разделила. Не вынесло твое сердечко бремени такого. Не осилило тяжести грехов матери своей.

***