Девятый дом

– Вот видишь, не нужно усложнять то, что и так сложно.

И с арфой твоей нужно попроще, – сказала она. – Ты знаешь, когда я была маленькой, я очень любила дождь. Никто не любил, а я любила. Нравился он мне потому, что после дождя всегда лужи. А прыгать через лужи – самое большое удовольствие. Когда дождя долго не было, можно было прыгать через что-то другое: через ямки, кочки, да что угодно. Но в этом не было никакого смысла. У ямы дно всегда видно, и ты понимаешь, что она неглубокая. Упади ты в яму, выбраться из нее труда не составит. Летом мы жили в деревне, где вода, попадая в лужу, смешивается с песком, землей и дорожной грязью и становится мутной и непрозрачной. Сквозь такую воду дна не разглядеть. Вот я и представляла, что в этой луже живет чудовище, которое меня обязательно съест, если я не перепрыгну ее.

Ноги у меня длинные, и с маленькими лужами я справлялась легко. Но стоило мне оказаться перед лужей побольше, меня начинали одолевать сомнения, смогу ли я ее перепрыгнуть. И как только эти сомнения меня побеждали, ноги у меня становились как будто ватные и, стоило мне оттолкнуться от земли, подкашивались. Гравитация меня притягивала с двойной силой. И в результате, я приземлялась прямо в воду, не долетев каких-нибудь десять сантиметров до суши. Причем дело было не в ширине лужи. Дело было в моем сомнении, что я могу это сделать. Как только я переставала сомневаться, у меня все получалось. А сомнение возникало только перед новой лужей.

Мне кажется, что и у тебя сейчас сомнения берут верх над тобой. Для тебя эта арфа как новая большая лужа. Ты не знаешь, с какой стороны к ней подойти, чтобы перепрыгнуть. Ты не знаешь, хватит ли у тебя сил это сделать. Я когда не знала, как перепрыгнуть лужу, ходила вокруг нее и представляла свой прыжок. С разных сторон этот прыжок мог бы привести к разным результатам. И я выбирала наиболее короткий. Вот и ты походи вокруг арфы, понаблюдай, может быть, ты увидишь ту самую короткую траекторию прыжка.

– Мне кажется, что перед любым человеком время от времени возникают такие лужи, – ответил Монг. – Идешь по грязной дороге с мелкими лужами, подходишь к огромной, и видишь, что за ней чистая дорога с цветочками по краям, деревьями и прекрасными бабочками. И если я один на пути, я понимаю, что никто мне не сможет помочь, у меня нет другого выбора, как прыгать туда к бабочкам. Я не сомневаюсь в своем выборе, так как он единственно возможный. А раз так, то я не смогу промахнуться.

Но если рядом найдется кто-то, кто засомневается во мне и обязательно скажет, что у меня не получится и безопаснее было бы обойти эту лужу, а лучше вообще пойти другой дорогой, то всё, пиши пропало. В меня посадили зерно сомнения. Сложно не слушать другого, особенно если это твой близкий человек. Он говорит тебе: давай останемся здесь, здесь спокойнее, хоть и есть лужи, но я тебе помогу, если что. Зачем тебе туда, зачем тебе эти бабочки, ты ведь и сам не хочешь, я знаю. У нас тут и так неплохо. Роз нет, но зато полно ромашек. Соловьи не поют, но зато ворон сколько угодно. Что бы ты делал без меня, я ведь тебе желаю только добра. Здесь мы вместе справимся как-нибудь.

И семя сомнения прорастает в огромный куст, если его регулярно поливают к тому же. Именно поэтому я давно перестал советоваться с кем-либо перед прыжком через очередную лужу. Вот перепрыгну, тогда скажу. И с тобой бы не стал советоваться, хотя ты отличаешься от остальных.

– Ты, наверно, просто привык уже доказывать другим, что у тебя все должно получиться. И даже если рядом никого нет, ты на автомате доказываешь сам себе, что сможешь. В этом и ошибка. Доказывая себе, ты допускаешь возможность провала. Не нужно доказывать даже себе. Ты же сам сказал: вот перепрыгну, тогда скажу. Просто бери и прыгай. Просто иди и настраивай арфу. Не думай как, просто делай. Решение сложных вопросов обычно оказывается намного проще, чем предполагаешь, – сказала Миа.

– Но ты тоже пока не настроила свою скрипку, – поднял брови Монг.

– Нет, но здесь ключевое слово «пока». Нет ничего невозможного. Все упирается в силу желания и время. Времени у меня целая вечность. И у тебя, кстати, тоже.

– Целую вечность я здесь торчать не собираюсь, – ухмыльнулся Монг. – Меня Монг зовут, кстати.

– Да знаю я, – улыбнувшись, ответила Миа, – если ты не против, сегодня могу составить тебе компанию на обеде.

– С удовольствием, – Монг тоже улыбнулся, как оказалось, впервые за сегодняшний день, – я буду здесь рядом. – Он как будто побоялся, что она его потеряет.

Миа кивнула ему и принялась вслушиваться в звуки скрипки, такой непредсказуемой и своенравной. Монг опять остался один.

Он часто оставался один еще в детстве, да и во взрослой жизни тоже, перед неразрешимыми вопросами. В детстве, когда бабушка уже умерла, его проблемы никто не воспринимал всерьез: какие могут быть проблемы у ребенка. И никто не мог ответить ему на вопросы: в чем разница между «в земле» и «под землей», инопланетяне называют нас тоже инопланетянами или как-то по-другому, и почему море и небо голубого цвета, когда на самом деле вода и воздух прозрачные. Взрослые отшучивались и говорили, что меня интересует какая-то ерунда. Но разве это ерунда? Они просто не знали ответа.

Во взрослом возрасте сфера интересов Монга сместилась, и его стали интересовать другие вопросы: где кончается бесконечность? она ведь где-то должна заканчиваться, где находится наша Вселенная? очевидно, что в каком-то пространстве, а оно где? если Вселенная все время растет, как говорят ученые, значит, раньше она была меньше, значит, ее границы были ближе к центру, значит, они где-то были, что тогда за этими границами?

И Монг искал ответы сам. Находил не всегда, но искал. Иногда ему встречались люди, такие же ищущие, с таким же открытым всему новому сознанием. Но их было крайне мало, не все из них надолго задерживались в его жизни. По большей части он был один. Вокруг были семья, друзья, но чувство одиночества, непринадлежности именно к этому миру не покидало его на протяжении всей его жизни. Ему всегда казалось, что его дом где-то в другом месте. Когда-нибудь он туда обязательно попадет, а пока придется пожить здесь.

А как жить, если ты совсем один, если тебе не с кем поговорить о том, что тебе интересно, а другим – неинтересно? А разговаривать о том, что интересно другим, а тебе нет, неинтересно вдвойне, пресно, скучно. Такое чувство, что из тебя вытягивают сознание и заполняют пустоты тягучей липкой массой, которую потом сложно выковырять.

Грусть – то чувство, которое часто испытывал Монг. Грусть от банальности мира, от нежелания людей бороться с этой банальностью. Лучший друг Монга, – если, конечно, можно назвать лучшим единственного, он ведь заведомо становится таковым, – как-то предложил ему отправиться на весельной лодке в другую страну практически без денег. Целью такого путешествия было посмотреть, смогут они выжить и насладиться красотами других мест или нет. По расчетам мероприятие должно было занять один месяц. Все неотложные расходы были посчитаны, маршрут построен, отпуск на работе согласован. Но за неделю до предполагаемого путешествия Монг засомневался в его безопасности, действительной необходимости и сомнительности игры, которая явно не стоила свеч.

– А вдруг нас убьют, ограбят, посадят в тюрьму? Или мы умрем с голоду? Или утонем не доплыв? – спрашивал он у друга, грызя ногти. Так он делал всегда, когда боялся.

– Ну, у других же получилось, – убеждал друг, – почему у нас не получится? Мы можем не плыть, но через год ты об этом будешь жалеть. А когда тебя дети или внуки будут спрашивать о твоих приключениях молодости, тебе нечего будет им рассказать.

– У нас не получиться, – напирал Монг.

– Откуда ты знаешь? – не сдавался друг. – Чтобы узнать, нужно попробовать.

Друг, как мог, пытался переубедить Монга, приводя все возможные и невозможные аргументы, но корень застарелых убеждений, в который уже успело прорасти зерно сомнения, выдернуть из земли не удалось. В итоге они никуда не поплыли.

Потом друзья больше не возвращались к этой теме, хотя Монг иногда ловил во взгляде своего товарища не то укор, не то ту саму грусть от банальности мира и нежелания людей бороться с этой самой банальностью. Похоже, что и сам Монг был теперь причислен к числу таких людей.

«Надо было все-таки поплыть тогда, – подумал про себя Монг, вспомнив моменты своего давнего сомнения. – У нас бы все получилось. Получилось бы. – Монг стал бесцельно ходить вокруг арфы. – А не это ли сомнение мешает мне понять, как устроен инструмент, и настроить его? Что мне мешало тогда отправиться в путешествие? Страх. Страх, что мы утонем или умрем с голоду. Но сейчас я и так мертвый. Значит мне нечего бояться. Страх – это всего лишь помеха, которая встает на защиту того старого, что так боится потерять. Страх может быть только от неизвестности. Если исход известен, то боятся уже глупо и неразумно. Исход можно или принять, или бороться с ним, но не бояться. Сомнения возникают от неизвестности, неизвестность – от незнания. Но всем великим открытиям предшествовало незнание, а сделаны они были путем наблюдения за объектами. Нужно просто наблюдать и ждать».

Монг не торопился к арфе, а стал прислушиваться ко всему оркестру. Надо сказать, что звуки были по большей части отвратительные, как будто мычит стадо разновидных животных. Но иногда проскальзывали чистые звуки, как будто происходила кратковременная настройка и снова рассыпалась. Это было похоже на настройку каналов телевизора. Телевизор начинает искать каналы, двигаясь по частотам снизу вверх. На экране в это время серая рябь и шипение. Как только антенна улавливает частоту канала, на секунду на экране появляется четкое изображение и четкий звук. Зафиксировав эту частоту, тюнер передвигается дальше по шкале, и на экране снова появляется рябь и шипение. Примерно то же было и в настроечном зале. Только телевизор по завершении настройки начинал показывать все каналы четко, здесь же такого не происходило.

«Получается, что инструменты улавливают чистые ноты, но зафиксировать их не могут. В чем причина? – размышлял Монг. – Если они их улавливают, значит, музыканты, то есть люди, в это время играют музыку чисто, как объясняла Габорна. Значит, люди могут играть чисто. Могут, но не всегда. Почему не всегда? Не умеют? Не хотят?»

Он зашел внутрь арфы, закрыл глаза и застыл в неустанной надежде услышать хоть что-нибудь. Откуда-то издали, еле слышно нарастал звук, похожий на дребезжание каких-то металлических предметов. Когда дребезжание стало слишком громким, чтобы слушать его спокойно, Монг открыл глаза и увидел, что это дребезжит самая тонкая струна арфы. Струна была из дерева, как и все струны эоловой арфы, но звенела и дребезжала, как будто была металлической и на нее были нанизаны мелкие металлические предметы.

Монг схватил струну рукой, и на секунду дребезжание прекратилось, словно она не ожидала силового воздействия, но потом с новой силой возобновилось. Монг схватил струну обеими руками, она сопротивлялась, желая вырваться из плена его рук.

– Не нужно думать как, нужно просто настраивать, – Монг повторял про себя слова Мии, нарезая круги то в одну, то в другую сторону.

Монг совсем потерял счет времени, хотя прошло уже часа два, а может, и больше.

– Монг, – окликнула его Миа, – ты пропустил обед.

Она смотрела на него с удивлением, немного растерянно.

– Ах да, прости. Я думал, что успею, – замялся он, – хотя, по правде, я вообще забыл. Извини. Я занимался арфой.

– Можешь не объяснять, – опустила глаза Миа, – сегодня обед был не очень вкусный. Ты ничего не потерял.

Она взяла свою скрипку и принялась подкручивать колки.

Монгу стало неудобно, что обещание совсем вылетело у него из головы.

– Если прекрасная скрипачка не возражает, неудачный арфист хотел бы пригласить ее сегодня вечером к океану. Сегодня обещают небывалые волны.

– Кто обещает? Какие волны? – Миа рассмеялась. – Ну, раз волны, не могу такое пропустить. – И засмеялась еще больше.

Монг почувствовал себя прощенным. Выдохнув, так как все это время стоял, задержав дыхание, он подошел к арфе. Нет, ничего не изменилось. Звучала она так же неприятно.

Вечером на ужине Монг не решился подойти к Мие. Он подумал, что будет немного нетактично подходить к обиженной им девушке. Миа ужинала одна и пару раз посмотрела на него в ожидании того, что он подойдет. Но Монг остался верен своему убеждению.

Одна стена столовой выходила на океан. Он был спокоен, как и всегда, и ничто не предвещало волн, которые сулил Монг.

Как только Миа закончила есть, Монг буквально подлетел к ней:

– Наша договоренность в силе?

– Тебе никто не говорил, что ты странный? – спросила она. – Тебе никто не запрещал поужинать со мной. Ну конечно, если только ты не предпочитаешь одиночество в этом вопросе. Ладно, пойдем, покажешь мне свои волны.

Они вышли из столовой, поднялись на второй этаж и пошли по стеклянному коридору, выходящему одной стороной на океан. Миа молчала, ей было интересно, куда же он поведет ее дальше. Пройдя половину коридора, Монг остановился.

– А здесь есть где-нибудь выход на океан? – спросил он.

– Я так и думала, что ты сам не знаешь, куда меня пригласил, – улыбнулась она, – нет здесь выхода нигде. Вот тебе вид – любуйся.

– Что, вообще нет? А куда-нибудь из этого здания можно выйти?