Рыжая Кошка. Роман

– Наташка, откуда ты взялась на мою, начинающую седеть, голову? Как жил я спокойно и размерено до встречи с тобой. Моя душа никуда не спешила, не сжималась непонятным волнением и томлением… Но, чёрт возьми, как же мне это нравится!

И дышится так вольготно, не гнетёт совсем недавняя и очередная ссора с женой. Всё кажется, таким мелким, таким далёким, словно всё осталось в прошлом и никогда больше не вернётся.

Вот так же, вольной птицей, почти десять лет назад, я летел к Катюше. И так же на душе было одновременно и легко, и страшно, как будто попал в воздушную яму, когда сердце то замирает, то рвётся из груди, то подкатывается к горлу, готовое покинуть бренное тело.

* * *

Дорога в Ташкент показалась мне настолько быстрой, что я даже не успел удивился, как уже подъезжал к его окраине. Решил сначала заехать к родителям, чтобы предупредить отца и маму, и тем немного обезопасить себя.

Исколесив полгорода, я, наконец выехал на тихие улочки, ведущие к дому. Вот и наша улочка Муамин. Вот и дом, в котором я прожил самые счастливые годы своей жизни. Открывая калитку, всматривался в глубь двора, не маячит ли где платье мамы из яркого узбекского атласа, или папин чапан (стеганый мужской халат), сшитый отцу Фирузой. Во дворе не было никого и на шум мотора никто не выбежал, как обычно, а в доме не горел свет.

– Наверное отец у соседа, поэтому и не встречает, как обычно. – подумал я озадаченно, стараясь ювелирно-точно загнать машину во двор, и задел ворота.

Раздался сильный скрежет, и я резко нажал на тормоз, про себя вспоминая Аллаха: опять повод для ворчания жены, ведь машина была куплена её отцом в подарок к годовщине нашей свадьбы.

– Да, помял таки немного крыло, – убедился в худших предположениях, ощупывая автомобиль… И краска сползла в двух местах. Придётся здесь ремонтировать, чтобы потом в Фергане не выслушивать придирки и нравоучения.

Этот шум не остался неуслышанным: на веранде вспыхнул свет и знакомый дорогой силуэт, прикрывая глаза от яркого света ладошкой, спросил:

– Кто там?

– Это я, апа-джон, Сабир! – ответил поспешно.

– Сынок, дорогой, как хорошо, что ты приехал! Я звонила тебе, но Рахиля сказала, что ты уже поехал к нам, – в материнских словах чувствовалось беспокойство.

Начал беспокоиться сам:

– Что случилась, мама?

– Отец заболел, углим. – ответила моя худенькая мама, поправляя на голове цветной платок, и, похлопывая меня по спине своими натруженными ладошками, пригласила в дом.

– Врача вызвали? – обеспокоенно поинтересовался я.

– Вчера вызывали, – ответила мама, оглядывая меня с ног до головы, словно желая убедиться, что её сын цел и невредим.

И убедившись в этом, попросила с нежность в голосе:

– Проходи, углим, отец в своей комнате.

Кабинет отца слабо освещён настольной лампой. На широком кожаном диване, ещё времён развитого социализма, окружённый подушками, как белоснежными горными вершинами, возлегал мой отец. Его натруженные руки, никогда не знающие отдыха, на сей раз спокойно лежали на одеяле. Глаза были закрыты. Решив, что дада спит, я сделал попытку потихоньку ретироваться из кабинета, но с дивана доносёсся тихий голос:

– Я не сплю, Сабир. Проходи. Садись… Есть разговор.

Голос отца был твёрд и не предвещал ничего хорошего.

– Отец! – попыталась остановить его мама, стоящая за моей спиной, – Тебе нельзя волноваться – у тебя давление высокое.

– Кампыр, – строго произнёс отец, – поди приготовь что-нибудь поесть сыну, пока мы поговорим, как мужчина с мужчиной.

И мать, не говоря больше ни слова, ушла на кухню.

– Присаживайся, сынок, не бойся – не съем. – продолжил отец, видя, как я в нерешительности топчусь возле дивана.

А мне не осталось ничего иного, как придвинуть поближе стул и приготовиться выслушивать, нелицеприятные вещи. Что они приятными для меня не будут видно и по выражению отцовского лица, и по взгляду его, и по голосу.

– Что-то ты зачастил к нам, углим? – начинал свой мужской разговор отец. – Рахиля жалуется, что ты совсем забросил семью: дети скоро забудут твоё лицо.

– Я работаю, дада! – попытался защититься от отцовской строгости отговоркой, но он сделал рукой жест, не принимая её.

– Все работают! – голос отца был спокойным и твёрдым. – Я тоже работал, но не забывал, что у меня есть три дочери и сын. Старался воспитывать, как положено, чтобы вы уважали старших, любили трудиться, были честными, справедливыми, добрыми… А кто воспитывает твоих детей? Женщина? Что может женщина привить сыновьям?..

Отец помолчал немного, собираясь с силами, молчал и я, не пытаясь ни перечить, ни оправдываться.

– Аллах вознаградил тебя тремя сыновьями, а ты бегаешь от них, как заяц. Забыл чему тебя учили в отцовском доме?!

Покрасневшие усталые глаза отца с укором и болью смотрели на меня, своего единственного сына, и от этого взгляда мне становится не по себе. Хотелось, как в детстве, убежать и спрятаться в самую дальнюю часть двора. Но детство давно закончилось, и от ответа не уйти.

Оправдываться бесполезно. Я хорошо знаю отца и его любимые слова: «если тобой недоволен друг – ищи причину в себе». Поэтому, не отводя взгляда, ответил:

– Нет, не забыл.

– Так в чём дело, углим?

– Долго рассказывать, дада, – сделал попытку отодвинуть разговор. Но отец не принял мой довод.

– Ты куда-то торопишься, сынок?

– Нет, не тороплюсь. Я ехал к вам.

– Так рассказывай.

Как были мне знакомы эти слова. Сразу вспомнились далёкие годы босоногого детства, когда после очередной проказы отец звал меня в свой кабинет и просил честно, без утайки, рассказать всё. И я рассказывал, порой захлёбываясь слезами от обиды и стыда. Но то время давно минуло: я не ребёнок, и плакать уже не могу. Что-то огрубело в моей душе, и уже ни слёзы, ни покаяние не снимают обиду и пустоту, тяжёлым грузом лежащие на сердце.

И всё же я начал говорить обо всём, что накипело: и о работе с её постоянными обманами и приписками, и о тесте с обвинениями, что не умею жить, что не умею и не желаю пользоваться ситуацией, и о жене с её вечными претензиями и упрёками, с патологической любовью к блестящим тряпкам и безделушкам.

Рассказывал и о том, что Рахиля настраивает старшего сына Бахтияра против меня, потакая ему во всём, о том, какими эпитетами она награждает меня в присутствии детей. Старался говорить спокойно, рассудительно, хотя удавалось это с большим трудом, и, наконец, высказавшись до конца я умолк. Молчал и отец, видимо, обдумывая мою пространную речь.

Потом поинтересовался вновь:

– Ты помнишь мои слова?

– Всегда помню, дада.

– Ты всё сделал для того, чтобы понять в чём твоя вина?

– Да, – тихо, но твёрдо отвечаю я.

– Хочешь совет, углим?