В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых. Книга 2. том 4. Кровь

– Буду очень рад, видимо больше у вас дел нет, кроме меня, страшного нарушителя закона.

Они посмотрели друг на друга, «добрый» кивнул.

– Ещё увидимся.

– Всего доброго, – сказал я, вежливо кивая.

Они приходили ещё не раз, допрашивали, вынуждали признаться в том, что я из-за связи с Таней, подтасовал улики, всякий раз я напоминал, что до возвращения Курилова по всем моим экспертизам выходило, что труп его. Кроме последней. Потом снова вспоминали о заявлении Альбины, угрожая новым разбирательством. В общем, в действительности предъявить мне ничего не могли, своей первой атакой, вероятно, хотели выбить почву у меня из-под ног, заставить сознаться, но нынче я был уже битый.

Рассказать об этом я мог только Платону.

– Тане не говорил, значит?

– Чтобы она меня мгновенно бросила? Нет, конечно.

Платон захохотал:

– Так всё-таки вы встречаетесь! А мне сказала, что не видела тебя с того дня, как… Я ещё подумал, что она обиделась, что ты не остался тогда ночевать с ней.

– Не обиделась, не переживай, – сказал я, думая, что Таня, кажется вообще не обижается.

– Как у вас вообще? – спросил Платон, разглядывая меня с любопытством.

Что я мог ответить? Пока мы были вместе, эти часы, всё было как мечта, как было прежде, как мне представлялось в моих воспоминаниях, и желаниях. Но мы расставались. И не для того, чтобы сходить на работу, а вечером снова быть вместе, но для того, чтобы она отправилась к своему мужу. К нему и остальным её близким, которых так много… Каждый день я думаю об этом и каждый день я стараюсь об этом не думать, это невыносимо, невозможно, но я приказываю себе молчать, чтобы не отпугнуть Таню ревностью. Я так боюсь этого, потому что я знаю, что без неё я не могу. Я просуществовал без неё несколько лет, так что мне хорошо известно, каково это. Теперь я хочу только одного – быть с ней. Пусть так, вот как теперь, не вполне, но вместе.

Что будет дальше, я не загадывал, не спрашивал её, я ждал, проявляя чудеса терпения. И однажды Таня заговорила сама о том, что для меня было в наших отношениях так тяжело и так важно.

– Я не могу оставить Марка.

Я ничего не сказал, я только кивнул, посмотрев на неё.

– Понимаешь…

– Не надо объяснять, – сказал я, невыносимо было слышать разговор о нём, я ни разу его не видел, и, надо сказать, так мне было легче о нём не думать, будто его и нет. Мне хватало воспоминаний о ней и Книжнике на «Роке и моде», в этом году я на фестивальные пошёл…

Таня посмотрела на меня и кивнула.

– Хорошо…

А потом добавила, промолчав некоторое время:

– Я хотела бы, чтобы было иначе… Чтобы…

– Не надо, ясно, что я сам виноват во всём этом, – я отвернулся, провёл по волосам, убирая их от лица, надо завязать… но так приятно, когда она гладит по ним, погружает пальцы, обнимает голову, ей нравилось это делать, всегда нравилось. Но сегодня уже не захочет, наверное…

– Ты не виноват, я виновата. Тогда и теперь тоже.

Таня встала с кровати, на которой мы сидели, и начала одеваться, ещё немного и уйдёт. Ещё совсем немного…

Был уже вечер, начинало темнеть, Таня одевалась, не торопясь, и движения её, как всегда были грациозны, легки. Она всегда двигалась так, ещё когда была совсем девочкой, и после. Удивительно, насколько мало мы меняемся всё же. Она одевалась быстро, но не торопясь при этом, аккуратно расправляя одежду, как-то мгновенно оказавшись одетой, неужели на ней было так мало одежды? Уже темнело, погода была весенней, и солнце уже жило по-весеннему расписанию, скоро май, так что сгущающиеся сумерки означали только одно – уже действительно вечер и ей пора. Я оделся тоже.

– Не надо о том, что было, я не вынесу ни разговора, ни воспоминаний, – сказал я, завязывая волосы резинкой, глядя как Таня заворачивает свои в узел, пронзая его шпильками из серебристого металла.

– Ты полагаешь, я вижу, что мои воспоминания более радужные, чем твои?

– Это не соревнование, Танюша, – сказал я, взяв её за руку, и заглянул в лицо, отчего она сразу успокоилась, сделала два шага и обняла меня. Я почувствовал, что она дрожит, поэтому я погладил её по спине.

– Прости меня, Валер… Ох, Валерка, всё не так… всё неправильно.

А я подумал, что в этой теперешней неправильности есть какой-то тайный смысл, испытание, расплата, за ошибки, за всё, что мы оба сделали с нашей жизнью. Но ошибки ли то были? Или какой-то план, заранее продуманный, чтобы проверить нас на крепость, не только нас, но то, что соединяет нас столько лет. Стало быть, остаётся только одно – выдержать всё это.

– Не говори ничего, – прошептал я на её волосы, вдыхая их тёплый аромат, такой знакомый, который не скрыть ни новыми духами, ни шампунями. А мне-то казалось когда-то, что они пахнут шампунем «Зелёное яблоко», наверное, просто она сама так пахнет, как славное яблоко. Моя милая, я приподнял и прижал к лицу её волосы, отчего узел соскользнул мне в ладонь, распускаясь…

Так шли месяцы, прошёл «Рок и мода», приблизилась и овладела миром весна, затапливая всё теплом, за ней лето, на этот раз Таня никуда не уехала, как она сказала: «Непривычно, это впервые за восемь лет, что я осталась в Москве в летнее время. Даже забыла, какое оно, московское лето».

Прошло и лето, снова осень, за ней зима, всё шло своим чередом, кроме августовского дефолта, больно ударившего по многим, правда, меня, не имевшего долгов, почти не коснулось, только в части цен в магазинах. Но я жил один, привык есть мало, а за мою комнату в Доме аспирантов до сих пор брали как в студенческие времена за общежитие. А потому я не слишком пострадал, в отличие от многих моих коллег, оказавшихся в долговой кабале, или потерявших имущество, даже квартиры, кое-кто даже развёлся из-за этого. Но мы, бюджетники, всё же пострадали мало, в отличие от многих, кто имел бизнес мелкий и даже крупный. Много компаний исчезло, волна бандитских разборок снова поднялась до небес, теперь, правда, она имела характер совсем иной, будто более рассудочный, то ли потому что те, что теперь устраивали эту стрельбу и взрывы, повзрослели, то ли само время стало холоднее и опытнее.

Среди прочих убийств для меня, как и для многих, думаю, неожиданным и особенно загадочным стало убийство Никитского…

На происшествие я не выезжал, было не моё дежурство, я слышал, что говорили другие, те, кто там был, кто участвовал в осмотре, аутопсии. Но я всё же в секционную пришёл. Я пришёл потому, что не мог поверить в его смерть. Как-то это получалось просто, как-то необыкновенно, что такого человека, такого паука, державшего подвешенными на нитях своей паутины, если не всех, то многих, просто застрелили при ограблении на улице.

Меня после событий с Таней, он трогать не смел. Даже здоровался, как прежде, но не глядя в глаза, будто мы мало знакомы. Что ж, думалось мне, дело твоё, время расставит всё по своим местам. Я надеялся на внутреннее разбирательство, для которого у меня были собраны улики и доказательства насилия и пыток, которые он совершил над Таней. Я не хотел придавать их гласности, потому что этого не хотела она, потому что это ни к чему бы ни привело, кроме того, что её имя испачкали бы ещё и этим, и не ручаюсь, что саму же и не обвинили бы во всём, учитывая, как вывёртывался из всего Никитский.

И вот, судьба так, с разворота шарахнула его, разбив вот в это… Я смотрел на его труп, так обыкновенно выглядевший здесь, на цинковом столе боковой секционной.

– Привет, Вьюгин, – Горбенко повернул ко мне голову, мой коллега, работавший здесь на пять лет дольше меня. – Ты один из последних, уж только ленивый не заглянул.

– Никитский звездой стал после смерти?

Горбенко хохотнул:

– Да нет, по-моему, все хотят убедиться, что он и, правда, ласты склеил.

– Что так много его ненавидели?

– Он многих за яйца держал, – сказал Горбенко. – Тебя – нет? Я слышал, он помог тебе отвертеться от какого-то абсурдного суда.

– Ты уверен, что абсурдного? – я посмотрел на него.

Он только усмехнулся, качнув головой, и снял шапочку.

– Что ты бил каких-то баб? Конечно, это абсурд. А если Никитский в чём-то помогает, это лишь мормышка на крючке, тот самый бесплатный сыр. И если ты, Валерий Палыч, вывернулся от него, респект, как говориться. Другим не удавалось, вот и радуются теперь.

Я смотрел на укрытый по плечи труп Никитского, швов на нём ещё не было, как и разрезов, только чёрно-красная дырка посреди лба с обширным ожогом пороховыми газами и удивлённое выражение на его лице. Это был уже не Никитский, тот уже в каком-то ином месте, это лишь его видимая оболочка, только часть его существа, и я не уверен, что самая большая. Я приподнял простыню, чтобы увидеть его тело, думал, на нём есть синяки, они были, на рёбрах, на бедре проступали, на животе, все свежие полученные перед смертью. Но я увидел сегодня не только это. Я увидел не только тело, я смотрел на то, что избило и изнасиловало Таню. Вот этим самым инструментом, этим телом.

Меня пробрало до костей, до сих пор трупы не становились для меня людьми, возможно, потому что из моих близких я видел мёртвым только отца в моём самом раннем детстве. И я это помню как одно из самых странных и самых страшных впечатлений, первая встреча со смертью лицом к лицу. Сейчас я увидел её по-настоящему во второй раз. Тогда смерть отца, человека, который составляет твою жизнь вместе с матерью, теперь тот, кто стал олицетворением тёмной стороны, всего худшего, что я встречал или чувствовал. Но вот он лежит передо мной, жилистый, но не сильный, кожа бледная с сероватыми и рыжими веснушками на груди и плечах, на шее, где выпирал большой кадык, будто он и правда пытался проглотить яблоко, и оно застряло у него в горле. И на лице стали видны и морщины, и проступившая рыжеватая щетина, как и волосы надо лбом, сухие и рыжеватые, и блёклые брови и ресницы. Его губы, сложенные в улыбку, какой я у него не видел… Что ты там видишь, Олег Иваныч? Ты увидел, как нехорошо ты жил? Раскаялся ты, что так прожил свою жизнь? Или утвердился в своей правоте?

Я отвернулся.