Сэм всегда ведет себя так, словно мамины просьбы касаются только меня, это очень раздражает, но я привыкла.
Я вздыхаю и вытираюсь, после чего быстро надеваю свою пижаму. Мягкое тепло вызывает дрожь во всем теле, изгоняя холод из промерзших костей. Я втягиваю воздух, надеясь почувствовать бабушкин молочный запах, но чувствую только аромат мыла.
Сэм хмурится, все еще ожидая, что я уйду, но я продолжаю сидеть на кровати.
– Здесь как-то странно, тебе не кажется? – я перебираю в руках покрывало и стараюсь не смотреть на нее. – Бабушка пропала, проход в подвал завален вещами, и… какое-то странное ощущение. Как будто что-то не так…
– Во-первых, бабушка не пропала. Просто куда-то вышла. Не драматизируй. Во-вторых, да. Ощущение странное. Но в бабушкином доме всегда так, – телефон Сэм рядом с ней оживает и начинает загружаться, словно потягиваясь после пробуждения от недолгого сна. Она хватает его и смотрит на светящийся экран, уделяя мне лишь половину своего внимания. – Ты помнишь, когда мы последний раз сюда переезжали?
– Немного.
Мы жили здесь три года после смерти папы. Я родилась в Калифорнии, но мои первые воспоминания связаны с этим домом.
Сэм просматривает сообщения, я не жду от нее ответа, но тут она откладывает телефон и поднимает глаза.
– Поначалу здесь было здорово, бабушка заботилась о нас, когда нам было грустно, и помогала маме. Но она всегда занималась какими-то странными вещами безо всяких объяснений. Хальмони полна тайн. И этот дом полон тайн.
Я закусываю губу.
– Каких например?
Сэм закатывает глаза.
– Не знаю. Дело не в этом. А в том, что мы здесь, а не в Калифорнии, и это ужасно. Ненавижу это.
Слова Сэм настолько грубы, что я вздрагиваю.
– Не говори так.
Насколько я помню, нам с Сэм нравилось здесь жить. Конечно, мы горевали о папе, но было и хорошее. Мы прятались в мансарде и подолгу болтали, ели рисовые лепешки на кухне, создавали воображаемые миры в подвале. Мы были вместе.
Мне хочется спросить ее: «Помнишь?»
Но Сэм продолжает.
– Это просто несправедливо, Лили. Мама хотела переехать поближе к бабушке, это очень мило и все такое. Но нас даже не спросили. Нам даже не дали попрощаться. Неужели ты нисколько не сердишься?
Если честно, то, наверное, я немного сержусь. Но при этом я счастлива быть здесь.
Я вздыхаю.
– Мне кажется, может… тебе надо быть чуть добрее к маме.
Мои ладошки потеют. Это опасная территория. Обычно я не спорю с Сэм. Мы сестры, а сестры всегда должны быть на одной стороне.
Сэм закатывает глаза.
– Серьезно, Лили? Не могу поверить, что ты ее защищаешь.
– Я просто… – я не могу забыть выражение лица мамы.
Там, внизу, когда она искала бабушку, она казалась такой хрупкой. Мамы не должны быть такими. Я не знаю, как Сэм этого не заметила.
– Ты просто?.. – Сэм пристально смотрит на меня, и, когда я не отвечаю, она вздыхает: – Говори же, Лили! Не будь все время такой тихой и противной. Ты ведешь себя как ТАД.
ТАД – это сокращение Сэм для «тихой азиатской девушки». Есть такой стереотип.
Сама же Сэм так старается избежать этого стереотипа, что красит губы черной помадой, выбелила прядь волос и говорит все, что приходит ей голову.
Я уверяю: «Я просто пытаюсь помочь». Я спрашиваю: «Разве ты не видишь, как мама старается?» Я недоумеваю: «Я не знаю, почему ты так злишься на меня».
На самом деле я молчу. Слова застревают у меня в горле. Сэм постоянно злится, ее раздражает всё, что бы я ни сказала.
Она снова закатывает глаза.
– Ладно, проехали. Ты всегда делаешь из меня монстра только потому, что я говорю то, что думаю. Знаешь, не надо бояться раскачивать лодку.
Но Сэм не понимает, что она уже раскачала нашу лодку. И если я помогу ей, то лодка перевернется. Мы пойдем ко дну.
Я слушаю, как дождь стучит по крыше, и поглаживаю одеяло.
– Ты должна быть счастлива. Ты же любишь бабушку.
Ну по крайней мере я так думаю. В последнее время мне кажется, что Сэм никого и ничего не любит, кроме своего телефона.
Она пожимает плечами.
– Я просто хочу сказать, что жить здесь без друзей, только с мамой и бабушкой… Это чересчур.
– И с сестрой, – говорю я так тихо, что едва слышу собственный голос. Тихо, как тихая азиатская девушка. – Я тоже здесь.
Я вижу, что Сэм готова вспылить. Но мои слова останавливают ее, напряжение уходит.
– Да.
Всего одно маленькое слово, она произносит его мягко, и мое сердце раскрывается, переполняется теплом, которое разливается по всему телу, от кончиков ног до кончиков пальцев на руках.
– Да, – вторю я. И уже почти готова рассказать ей о тигре, который мне то ли приснился, то ли привиделся.
В это мгновение внизу распахивается входная дверь. Бабушка вернулась.
4
Хальмони шумно отворяет дверь: «Здравствуйте, мои девочки! Мои девочки приехали проведать меня!»
Ее голос разносится по всему дому и долетает до нашей спальни, и я с грохотом бегу вниз по старой лестнице к ней навстречу.
Бабушка тоньше, чем была, когда я видела ее в последний раз. Ее пестрая шелковая туника и белые штаны висят на ней свободнее, чем обычно. Ее кулон с жемчужиной лежит в U-образной ямке между ключицами глубже, чем раньше.