Возмездие

Однако, как бы свят и благочестив ни был человек, от правосудия ему не скрыться. Так Саймону и сказали в участке.

На этот раз жертвой оказался двадцатилетний парень по имени Кит Андерсон. И хотя труп нашли в паре миль от Гленни, дома у самого же убитого, все следы вели к церкви, так что первым подозреваемым стал пастор. Миссис Конноли услышала возню полицейских за окном и злобно сплюнула. Видимо, обрадовалась в душе. Все-таки Саймона она терпеть не могла.

Во время того, как пастор гостил у матери Кельвина – той самой англичанки, очень умной, но на редкость любопытной женщины, которая не упускала возможности посплетничать обо всем подряд, – в дверь позвонили полицейские.

– Это какая-то ошибка, – спокойно уверял священник, хотя в глубине души был оскорблен такими серьезными обвинениями. – Вы не можете меня арестовать. У меня алиби. Днем я произносил речь, а затем общался с друзьями. Я не выходил за пределы церковного дворика весь день. Есть несколько свидетелей, которые могут это подтвердить.

– Уверяем вас, отец Саймон, – сказал участковый, – это лишь формальность и лично мы вас ни в чем не подозреваем. Однако, следы вели к вашему дому, и мы не можем отпустить вас, пока у нас на руках не будет веских доказательств вашей невиновности.

– Вы же не можете всерьез считать, что я причастен ко всем этим ужасам. – Звучало это не как вопрос, и даже не как риторический. Звучало как убеждение, как факт. – Это полнейший вздор!

Но Миссис Конноли, хоть и не выносила Саймона, никогда никому не лукавила.

За стеной послышались яростно выкрикиваемые ругательства, все на мексиканском, и участкового одернуло. Пастор и взглядом не повел.

– Какие же вы все идиоты! – С этой фразой Рози ворвалась в участок. После пары крепких слов на другом языке в ее речи слышались нотки акцента, но они быстро улетучились, как улетучивается уксус из замаринованного мяса, когда начинаешь жарить его. – Вот показания экспертизы. – Она шлепнула нетяжелой папкой об стол, но шлепнула так сильно, будто листы были из железа, а не из бумаги. – Смерть установили в три часа дня, ровно тогда, когда шла проповедь. Двести свидетелей к вашим услугам, если не верите мне.

На лице участкового отразилось глубочайшее удивление. Странно было то, что убийство совершили днем. Хотя, надо признаться, ход был хитрый. Преступник каким-то образом забрался домой к жертве в середине дня, причем с разрешения самого хозяина. Вероятно, представился каким-нибудь рекламщиком или, например, госслужащим, чтобы его наверняка впустили. А там уж и выполнить все нетрудно, в закрытом-то пространстве.

– Я ничего не понимаю, – участковый, прищуриваясь, разглядывал бумаги. – Тогда, почему следы…

– Пока вы тут занимались всякой chingadera, – перебила Рози, – я опросила миссис Конноли, которая от бессонницы смотрела всю ночь в окно и видела, как какой-то незнакомый мужчина ворвался в церковь. Вполне возможно, это наш уважаемый мистер Уорнес.

Саймона передернуло.

– Тогда все ясно… – медленно произнес участковый. – Что-ж, отец Саймон, приносим свои глубочайшие извинения. – Он отстегнул его от наручников. – Да прибудет с вами Бог. – Он глупо поднял руку. Никогда прежде не общался со священнослужителями.

– Это не “Звездные войны”, кретин, – прошипела Рози, вместе с дядей уходя прочь из участка.

Рози (по непонятным причинам) чувствовала вину, и меньшее, что она могла сделать – отвезти Саймона в магазин, а позже – обратно в церковь.

– Странно, что он оставил следы только сейчас, – сказал дядя. Ему это было не свойственно обсуждать преступления. Он изо всех сил старался сторониться этой темы, но что-то побудило его в этот раз ее не избегать.

– Он сделал это нарочно, – сказала Рози, будто констатировала совершенно очевидный факт. Она указала на спагетти, пастор ей кивнул, она положила их в корзину.

– Почему ты так думаешь?

– Слишком уж очевидно. Клок волос, платок. Раньше он этого не делал. Это точно он…

К отделу с макаронными изделиями подошла женщина, странно косясь на Рози и она, продолжала, понизив голос:

– Сбежавший. Это точно он. Нашли в базе данных. Он же сидел.

Священник рассматривал соусы, долго выбирая (или делая вид, что выбирал), какой взять. Их речь перешла на шепот.

– Я и без тебя знаю, – огрызнулся он. Это тоже было ему не свойственно, но он тут же попросил прощения: – Извини, погорячился.

– Они знают? – спросила Рози почти беззвучно.

– Нет. Не знают и не должны. Никто не должен об этом знать.

– А фамилия? Они не догадаются? Полицейские взяли твой паспорт.

– Я сменил ее год назад, на всякий случай. Прежнюю никто, кроме врачей и госслужащих не знал. Не думаю, что им есть до этого дело.

– Тебе не кажется, – она клала в корзину яйца, – что это несправедливо, что мы вот так должны скрывать это ото всех? Просто из-за него. Во мне ведь, тоже течет его кровь.

– Не здесь!

Рози умолкла и продолжала молчать до тех пор, пока они не сели в машину. Она не ездила на полицейской, предпочла менее броскую, серую, хоть и развалюху. Арендовала у кого-то. Они сложили пакеты на заднем сидении, потому что в багажнике безбожно воняло затхлостью.

– Моим самым огромным страхом всю жизнь было стать таким же, как отец, – прервал Саймон недолгую тишину. – Я знал, что кто-нибудь из нас заберет все гнилое от него. Но Бобби стал даже хуже.

– Ты все еще называешь его “Бобби”, – усмехнулась Рози и добавила: – У вас хотя бы была нормальная мать.

– Не вини свою мать, Розетта. Она пила не просто так.

– И избивала не просто так, да? – Она оскалилась, немного с истеричностью. И тут она наконец не выдержала, ее прорвало на эмоции: – Я между прочим тоже всю жизнь живу со страхом стать такими же, как они. Тебе повезло, было от кого взять что-то хорошее. А когда оба родителя – ублюдки, сделать это становится чуть сложнее. Ты нашел свое предназначение в розовом мирке из доброты и любви, а я? Знаешь, чему я посвятила жизнь? Тому, что каждый день наблюдаю то, на что насмотрелась еще в детстве. Жестокость. Вот, что я делаю. Смотрю на жестокость; смотрю на то, какие люди жалкие и мерзкие, на их бессердечие, кровожадность. Вот, каким я вижу мир. Не таким, как ты. И знаешь, я бы могла уйти отсюда в любой момент, но не ухожу, и не потому, что мне некуда идти, а потому, что мне это нравится. Мне нравится видеть правду. Мои розовые очки разбились много лет назад, а сейчас я просто выцарапываю себе глазницы, с каждым днем все глубже и глубже, и это уже не так больно, в каком-то смысле даже приятно – приятно убеждаться в своей правоте насчет потаенной гнильцы, которую таит в себе каждый человек, будь он уважаемым врачом, крупной шишкой в бизнесе или обычным наркоманом. Я не бесстрастный детектив. Я делаю это, смакуя каждый момент. Но я отлично умею притворяться бесстрастным детективом. Я в целом, знаешь ли, очень хорошо притворяюсь. Прям как мой папаша.

Она завела машину и стала выезжать с парковки. На дороге не было ни машины. Она вдавила ногой в педаль газа со всей силы, но понимала, что мчать с таким темпом ей попросту некуда. Нельзя уехать от проблем. Проблемы – как тень, днем просто преследуют тебя, а ночью накрывают с головой.

Так Рози и лежала ночью, в темноте, накрытая своими проблемами, думая о своем муже и ребенке, о своем дяде и о том мужчине, что ворвался ночью в его дом. О своем отце.

ЧАСТЬ 3. МРАЧНЫЕ ПРОГНОЗЫ

–1–

НЕТ СВЯЗИ

Боль – это невидимая нить, которая тянется за тобой всю оставшуюся жизнь, если не найдешь в себе силы ее перерезать. Невидимая, но очень даже осязаемая. Сперва она не сдерживает тебя, дает свободно идти вперед и практически не ощущается, но потом идти становится все труднее, она тебя останавливает, и в конце концов ты встаешь на месте, не шевелясь. Тут два пути: либо ты перебарываешь себя и прилагаешь все усилия к тому, чтобы ее разрезать, либо так и остаешься стоять, пока голод и жажда не доведут тебя до кончины.

Был полдень. Питер лежал в своей комнате; это испокон веков было единственное место, где он чувствует себя в безопасности. Он смотрел в потолок; не курил. Вспоминал, как однажды учитель литературы задал всему классу устную задачу по философии. Вы стоите у рельс, там, где переводят стрелки, говорил он. На одних путях стоит пять человек, а на вторых – один. Поезд движется в сторону путей, где стоит пять человек. Ни у кого из них нет возможности спастись, только если вы не вмешаетесь следующим образом: переведете стрелки на те пути, где стоит один человек. Спасти пятерых и убить одного или же оставить все идти своим чередом – решать вам. Я даю минуту на размышления. Время пошло. 

Ученики начали переговариваться меж собой, а Питер сидел на первой парте и думал, что жизни людей не измеряются количеством. Невнимательность тех пятерых гипотетических людей – только их вина, раз уж на то пошло, и почему из-за этого должен умирать тот несчастный? К тому же, технически это будет убийством, если он целенаправленно переведет стрелки на живого человека, пусть этим жестом он и спасет пятерых и даже останется безнаказанным. А что, если, например, те пять людей – бандиты, плохие люди, а одиночка по выходным занимается волонтерской деятельностью и кормит бездомных. Даже если окажется наоборот, это будет уже не на его совести, а на совести судьбы.

В общем, литератор дал им достаточно обширное поле для размышлений. Но суть этой задачи была совсем не в этом. Почти весь класс ответил, что они не стали бы вмешиваться.

Через семестр, когда все уже успели позабыть об этом уроке, учитель литературы дал им ровно ту же самую задачу, просто немного изменил ее и прикрепил к ней иллюстрацию. Она заключалась в том, что в лодке находилось шесть человек, все одинакового роста и телосложения, но один, тот, которого нужно было выкинуть за борт, дабы спасти всех остальных, он больше напоминал прокаженного лохматого медведя, чем человека, и, тем не менее, человеком был. И перед детьми снова встала задача: спасти пятерых и кинуть за борт уродца, или же не брать грех на душу и не вмешиваться. Весь класс, не считая Питера и еще парочки людей, выбрал вмешаться.

В школе Элис редко пересекалась с братом. Около него все время ошивались ребята покрепче, обзывали его и унижали, она попросту не хотела нажить себе неприятностей. Иногда они перекидывались короткими взглядами в коридоре, но не более. Даже в столовой не сидели за одним столом. Когда Элис в очередной раз наблюдала за тем, как над Питером издеваются, он ловил ее взгляд, задерживал свой на ней, мысленно спрашивая, почему она не вступится за него. Думал, что ей было наплевать. А она лишь трусила, трусила попасть под прицел вместе с ним. Она и так под него попадала, учитывая, что является его родной сестрой.

После школы их забирал отец, Питер ни с кем не говорил ни во время дороги домой, ни после, и мигом поднимался в свою комнату, включал музыку как можно громче, доставал из ящика в комоде припрятанный пакет чипсов и ел. Ему было досадно от того, что собственной сестре ее репутация была дороже родного брата. До вечера он обычно не спускался, а когда мама приезжала с работы, она стучалась к нему, спрашивала, можно ли войти – ей-то он никогда не отказывал – входила и успокаивала его. Это было странно – во всяком случае, он так считал – что эта женщина, строгая и беспощадная на работе, становилась нежной и любящей матерью дома. Он жалел о том, что не смог побыть с ней дольше, что прятался в комнате, что часто ругался с отцом и почти не проводил времени с семьей. И Элис тоже об этом жалела.

– Я жалею себя постоянно.

Элис сидела у водотока, недалеко от дома вместе с Грейс и наблюдала за медленным течением. Водоток напоминал атласную ленту, переливающуюся в свете солнечных лучей. Но вспомнив, что они обнаружили здесь несколькими неделями ранее, девушку передернуло.

– Я сама себя закапываю в яму, – злясь на саму себя, говорила она. – Я прям чувствую, как беру лопату и засыпаю себя землей. Я в буквальном смысле ощущаю эту землю.