Цветущая вишня

Однако Вера, не колеблясь ни секунды, решила это исправить: она перелезла через стол, набросилась на Катю, вцепившись руками ей в шею, и повалила ее на пол.

– Замолчи, дрянь! Молчи! Молчи!

Катя пыталась сбросить ее с себя, но Вера, подпитываемая гневом, была слишком сильна: она душила ее с таким неистовством, с такой жестокостью и безумством, каких доселе не наблюдала в себе. Все это когда-то казалось ей чем-то нечеловеческим, зверским, необъяснимым. А теперь вся она превратилась в чудовище, каких всегда боялась – дикого, голодного, бездушного.

Сцепив зубы, она душила Катю и смотрела, что происходило у нее на лице, глазами человека, питающегося муками и страданиями других. Она была сосудом, веками остававшимся незаполненным. Но теперь она чувствовала, как удовлетворение, то удовлетворение, что приносит подлинную радость, проникало в нее: сначала в мозг, а потом разливалось по всему телу.

Катя руками пыталась помочь себе, то царапая ногтями лицо Веры, то ее руки, но вскоре и это перестало получаться. Испуская свистящие звуки, Катя смотрела на мать выпученными от страха глазами. Это был тот самый жуткий, всеобъемлющий страх, с которым люди так часто путают чувства более отдаленные, вроде волнения перед экзаменами и всякого рода трепета. От такого страха кровь буквально стыла в жилах, цепенело тело и застывали мысли – думать было невозможно, даже о самом худшем. Сдавливало грудь, и нечем было дышать.

И когда сопротивляться уже не было сил, а кровь полностью отхлынула от лица, холод пробрал все тело Кати. Голова ее была пуста. Уже никакая мысль не заявлялась в ее сознание. Оно было чистым, так же, как и у человека едва вступившего в жизнь. Вот только она ее покидала.

И когда Катя уже не могла задыхаться, она схватила Веру за плечо и, прежде чем обмякнуть, прохрипела в последний раз:

– Мама!

Вера отдернула руки, но было уже поздно: тело Кати лежало бездыханным. Увидев ее застывший взгляд, – холодный и пустой, – Вера с криком отпрыгнула от нее.

Вера пятилась, пока не напоролась на стул. Закинув на него руку, будто пытаясь с его помощью подняться на ноги, она уставилась на тело Кати немигающими глазами, готовыми вот-вот вырваться из орбит. Ее сердце стучало оглушающе громко, а жадное дыхание свистело при каждом вдохе. Она застонала от одной мысли, показавшейся ей тогда нелепой, что она убила Катю. И застонала так отчаянно и истошно, точно кто-то со стороны провозгласил безжалостно: «убила!».

Вера попыталась задержать дыхание, не позволяющее ей сосредоточиться, и, приподнявшись так, чтобы взглянуть на грудь Кати сверху внизу, она судорожно закричала.

– Убила! О-о-о, Г-господи, я ее убила!

И она исступленно зарыдала, прижав руки ко рту. Зубы ее вцепились в костяшки пальцев, она захлебывалась слезами и кашляла, а потом, когда истерика ее достигла самого пика, в голову ей ударила ясная мысль: ее могут услышать!

Призвав все остатки рассудка, Вера заставила себя замолчать (хотя далось ей это нелегко, и для этого пришлось вонзиться зубами в нижнюю губу). Она с опаской взглянула на дверь, прислушалась, но услышала стук лишь собственного бешеного сердца.

Она не бросилась к телу дочери, не рванула она и к столу, где находился телефон, с помощью которого она могла бы вызвать скорую. Как будто все еще не уверенная в том, что она сотворила, Вера вскочила на ноги и убежала вон из кабинета.

Оказавшись на свежем воздухе, она с удивлением подумала, что провела у Кати полдня и уже наступил поздний вечер – на улице было слишком темно для обеда. Но потом она подняла глаза к небу и поняла, что во всем виноваты грозовые тучи, плотно заслонившие небо. Их цвет, черный, как дым пожаров, был настолько устрашающим и зловещим, что это просто не смогло не повлиять на Веру. И без того впечатлительная, она, уставившись на небо с открытым ртом, вся затряслась, словно провинившаяся собака, готовая принять удары своего хозяина.

«Не к добру. Не к добру!»

Поднялся ветер.

Пыль попала Вере в глаза. Она зажмурилась, протерла глаза и открыла их.

– Где же Матвей? Матвей! О боже, я ведь, я… я сама отослала его. Я одна!

Вера схватилась за волосы, готовая зарыдать, но потом, поддавшись неведомому импульсу, она кинулась вперед, туда, где виднелся мост.

Она не отошла от здания, где находилась Катя, слишком далеко, как вдруг кто-то схватил ее за руку и обернул к себе.

– Что случилось? – Это был Матвей.

– Матвей! М-матвей!

Она была бледна, точно изваяние, и это насторожило Матвея.

– Что случилось? – Повторил он тверже. – Почему ты здесь?

– Я… я…

Голос ее сорвался, и она сглотнула подступающий ком. Боясь, что, если продолжит говорить, вот-вот заплачет, она опустила влажные глаза.

– Вера, – он подошел к ней и приподнял ее лицо за подбородок, – ничего не получилось?

Губа ее затряслась. Глядя в глаза Матвея, она увидела в них те ужасные картины, развернувшиеся в кабинете Кати, и, не устояв, бросилась ему на шею, сотрясаясь рыданиями.

– Не получилось! Не получилось!

Матвей едва коснулся рукой ее спины, как вдруг холодная капля, упавшая ему на щеку, заставила его поднять голову к небу.

– Начинается дождь. Нам нужно идти.

– Д-да, п-пойдем… Пойдем же, скорее!

Она развернулась и быстрым, хоть и нетрезвым, шагом поспешила вперед – а куда, не важно, уже совсем не важно.

Редко падали крупные капли дождя, когда они начали пересекать мост. Чем быстрее шла Вера, тем сильнее ухудшалась погода: ветер, особенно рядом с водой, становился неистовым, а дождь превращался в ливень, больно ударяющий по лицу.

– Быстрее, – сказал Матвей, но голос его растворился в шуме природы. Вера смотрела на то, как ветер раздражал реку, будто пытаясь поднять ее и обрушить на город. Обхватив себя руками, она шла и смотрела на волнующиеся волны, и ей хотелось, чтобы они захлестнули ее с головой, чтобы река вобрала ее в себя, и чтобы…

Когда они, наконец-то, перешли мост, Вера обратила внимание на спуск, ведущий к реке. Она остановилась, заставив Матвея сделать то же самое.

– В чем дело?

Не слушая его, Вера быстро спустилась по каменным ступеням. Вода выбивалась из-за краев, омывая плиты. Вера стояла, мокрая насквозь, и завороженно смотрела на бушующую воду. Перед глазами у нее лежала Катя, бездыханная и уже холодная. А в ушах звенел ее голос, не тот свистящий хрип, а детская трель маленькой девочки: «Мама! Мама! Мамочка!».

Эти мысли вновь лишили Веру самообладания. Она упала на колени и, схватившись за голову, исступленно зарыдала.

Матвей спустился к ней и, совсем не обращая внимания ни на ливень, ни на реку, поднявшуюся за края плиты, и опустился перед Верой на колени. Он взял ее за плечи, пытаясь привести в чувства, но она, словно в бреду, что-то кричала и отмахивалась.

– Да что с тобой?! Мы тут сейчас вообще потонем, если ты не успокоишься! Зачем ты сюда спустилась? Вера!

Вера, цепляясь за Матвея, но не глядя на него, глотала то ли дождь, то ли слезы, то ли все вместе и, заикаясь, говорила:

– Убила ее, я убила ее! Я убила свою дочь, доченьку, Катеньку, убила! Собственными… ими! А-а-а, о боже, боже мой!

Голос ее надорвался, сделав ее рыдания чуть ли не пугающими. Матвею стало не по себе.

– О чем ты?! Вера, о чем ты говоришь?

Она повернулась к нему и, взглянув ему в глаза, сказала уже тихо:

– Я задушила ее. Я задушила Катю.

Вера впервые видела, чтобы лицо Матвея приобретало такое выражение. Именно это она и боялась увидеть – его глаза, полные ужаса.