К цели по серпантину

– И мне! И мне, пожалуйста, пломбир!

Как-то в воскресный день папа повел приехавших родственников в любимый нами парк имени Горького. С нами был мамин свояк дядя Витя, обутый в зеленые резиновые сапоги, выданные ему завхозом для работы на конюшне. Но для конюшни они были слишком хороши, поэтому дядя Витя их берёг для особых случаев. А тут Москва – столица Родины, вот и были вынуты из загашника ярко-зелёные, лоснящиеся на солнце резиновые сапоги, как раз подходящие для визита в первопрестольную.

Папа весело нам подмигнул:

– Подождите меня здесь. Мороженое пока поешьте, а я за билетами сгоняю. Витьку на страшном аттракционе прокатить хочу.

Отстояв длинную очередь в билетные кассы, папа гордо вернулся с развивающейся на ветру лентой билетов. Все билеты были куплены на один аттракцион, прокатиться на котором желающих как-то не находилось, но приближался вечер, и другие аттракционы уже закрывались. Папа, за неимением ничего лучшего, купил билеты на поездку в карете, аж целых пять кругов. Папа улыбался во весь рот, многозначительным жестом указывая дяде Вите на тройку гнедых:

– Вить, иди, прокатись на здешних лошадках.

Дяде Вите, конюху, катание на лошадях было более чем привычно. А тут Москва, и снова лошади! Дядя Витя насупился, но взял билеты из папиных рук и пошел усаживаться в карету, где угрюмо наблюдал до боли знакомую картину: хвосты и потные крупы лошадей. Время от времени он поглядывал на длинную ленту билетов, потом снова на мерно раскачивающиеся зады лошадок, и понимал, что такая картина будет еще несколько кругов. Вот уже третий круг, и снова легендарные зелёные сапоги, поблескивая на солнце, показались из-за поворота. На четвертом круге дядя Витя не выдержал и прямо на ходу выпрыгнул из кареты, молодецки вскинув ноги. Лошадки одиноко продолжили свой путь по кругу.

Однажды в Москве по кругу путешествовала и супруга дяди Вити – тетя Люся. Ей нужно было проехать от станции Курская до станции Фрунзенская, сделав пересадку со станции Арбатская Арбатско-Покровской линии на станцию Библиотека имени Ленина Кировско-Фрунзенской линии и продолжить свой путь. Она пересаживалась с одной электрички на другую, не делая никакого перехода, прямо на той же платформе. И вот, снова льется из динамиков:

– Осторожно, двери закрываются! Следующая станция Курская, переход на кольцевую линию.

Тетя Люся выходила, пересаживалась на электричку в другую сторону и опять слышала:

– Осторожно, двери закрываются! Станция Арбатская, переход на станции Библиотека имени Ленина, Калининская, Боровицкая.

Так она полдня каталась в метро. Разумеется, люди объясняли, как перейти, правда, каждый уверенно указывал в противоположные стороны. Тетя Люся, вконец отчаявшись, громко ревела под сводчатыми потолками московского метрополитена. У нее было только одно желание – вырваться из этого замкнутого круга: «Станция Арбатская – станция Курская». Самое время вспомнить дядю Витю и то, с какой легкостью он разорвал круг своего путешествия, легко и грациозно выпрыгнув из кареты с запряженной тройкой опостылевших лошадей.

У меня довольно много воспоминаний, связанных с гостиничным сервисом перестроечной Столицы. Заселиться в гостиницу было для нас большой проблемой.

– Мест нет, – вот всегдашний ответ администраторов в то время.

Свободный номер мог появиться лишь через несколько дней. Загодя мы ничего не бронировали, так как в резерве мест всё равно не было. Наш поезд прибывал рано утром, и мы сразу начинали штурмовать гостиницы. Ответ везде один:

– Мест нет и не будет. Всё занято или забронировано.

Мама выбирала одну из таких гостиниц, и крепость бралась осадой. Мы сидели на ступеньках или на собственных чемоданах и ждали: ждали, когда кто-нибудь съедет и освободит номер. Я даже в туалет не просилась. Позиция мамы была строгой: если уйдем, выезжающие прошмыгнут, и кто-то другой вперед пролезет.

Часто до самого вечера никто так и не выезжал, а желающих заселиться становилось всё больше. Ожидающие знакомились, обменивались адресами и угощали друг друга пирожками, булочками, конфетами. Узнав, что мест нет, новички в деле «штурма» гостиниц уходили. В других гостиницах им отвечали столь же категоричным отказом, а места доставались ветеранам ожидания – тем, кто перед неумолимым взором администраторов мелькал давно и надоел пуще горькой редьки:

– Всё едут и едут! И чего вам дома не сидится?

Права качать было бесполезно. От воли гостиничных властительниц зависело, где мы будем сегодня ночевать.

Ночевать на Казанском вокзале до ужаса не хотелось, но иногда всё равно приходилось. Я спала под скамейками на кожаном чемодане, который мама купила как раз на такой случай. Устав за день, я залезала под грязную вокзальную скамейку и засыпала без задних ног. Мама спала сидя или вовсе не спала. По вокзалу прохаживались сотрудники и зычным голосом без конца повторяли:

– Не спать! Не спать! Не спать! Граждане пассажиры, не спать!

Но чаще под вечер нам всё же выделяли комнату, и мамина походка принимала величественный и горделивый вид: крепость взята – особенно если нас селили в комнату на двоих. Но двухместный номер считался почти люксом, чаще нам доставался муравейник с удобствами на этаже. Купленные в магазине продукты съедались прямо в номере. Столовые были, но они рано закрывались, и мы, вернувшись вечером из больницы, туда не успевали.

Помню гостиницу, где удобства, включая душ, находились в цокольном этаже, в помещении прачечной, и мы всем этажом стояли в очереди в эту прачечную. То был вовсе не душ в привычном понимании – просто наскоро врезанный в систему водоснабжения вентиль со шлангом. Мама поливала меня прямо из шланга, а я кричала:

– Ура! Вот это приключение. Мама, здорово, да?!

Мама морщилась в ответ на мои восторженные восклицания и сердилась.

Удивительно, но, вопреки нашим ожиданиям, гостиницы наполовину пустовали. Где те, кто бронировал комнаты, непонятно. Даже самих постояльцев видно не было. Мы месяцами жили в пустующих гостиницах, и с искренним сочувствием смотрели на горемык, ожидающих свободных мест в вестибюле.

Однажды к нам в гостиничный номер поселили женщину с маленьким мальчиком. Она приехала в Москву из Еревана к душевнобольному мужу, который лечился в одной из Московских клиник. Она каждый день ездила к нему, как на работу. Покупала целые сумки съестного, брала сына и отправлялась в психиатрическую клинику. Мама очень сочувствовала этой женщине и восхищалась ею.

– Отдохни, Нона, хотя бы один денек! Сходи с Аликом погулять, развейся, а продукты я сама унесу в больницу. У нас как раз сегодня нет никаких процедур.

Мама рассказывала, что была потрясена условиями, в которых содержались душевнобольные. Серое здание, окруженное высоким частоколом, и длинные-предлинные коридоры. Её вели мимо лохматых, бородатых людей в грязных пижамах. Кто-то просто бесцельно слонялся. Кто-то бегал без штанов, спустив до колен трусы, а один мужчина душераздирающе вопил, как животное. От этой гнетущей картины благородный позыв моей мамы быстро улетучился:

– Господи, ну зачем я здесь? Ведь сама напросилась! Поскорее бы ноги унести отсюда! Женщина, Вы куда меня ведете? Может я сумку отдам, а сама пойду?

Однако, сопровождавшая маму медсестра даже не обернулась. Мама оглянулась и поняла, что сама не выберется из лабиринта больничных коридоров. Да и что она скажет этой измученной уставшей женщине, если сейчас сбежит?

Вот они поднялись на второй этаж и подошли к палате. Медсестра указала на высокого полного черноволосого армянина. Мужчина лет тридцати пяти сидел на кровати, раскачиваясь вперед-назад. Медсестра указала ему на сетку и торчащую из неё колбасу. Глаза больного ничего не выражали. Длинные волосы спутались, а смуглое лицо было бледным. Мама зашла в палату и принялась доставать продукты из сетки: хлеб, колбасу, огурец, помидоры… Она делала бутерброды и протягивала мужчине. Тот ожил и стал один за другим поглощать куски с возвышающимися пирамидами из колбасы и овощей. Словно завороженная, мама наблюдала, как он со зверским аппетитом ест.

Вдруг с соседней кровати встал невысокий кудрявый человек и подошёл к ней. На маму смотрели живые, умные глаза. Лицо мужчины было очень худым, а взгляд просительным. Поняв, что мама обратила на него внимание, мужчина заговорил, отвернувшись в сторону и почти не шевеля губами:

– Здравствуйте! Я здешний больной. Я здесь не по своей воле, понимаете? Я бывший работник КГБ. У меня из родных только мать. Я провинился перед властью, и вот, видите, уже несколько месяцев здесь, и не верю, что когда-нибудь выберусь отсюда. Меня колют сильнодействующими веществами, это у нас в КГБ называется карательной медициной. Я постоянно сплю, и, наверное, меня залечат. Залечат от несуществующей болезни. Милая женщина, Вы сами, наверное, мать и должны понять мою мамочку. Очень прошу Вас, напишите ей и расскажите, что видели меня, и что я не сумасшедший. Я совершенно здоров, но психологически сломлен. Пусть она знает, что ее сын не преступник и ни в чём не виноват, а самое главное – не сумасшедший. А чтобы она Вам поверила, разрешите, я напишу ей письмо, а Вы отправите его по указанному адресу. Только, пожалуйста, никому, никому не показывайте его. Очень Вас прошу, помогите мне!

Пока душевнобольной отец семейства с непомерным аппетитом поглощал содержимое сумки, мужчина с соседней кровати быстро набрасывал в блокноте моей мамы ровным красивым почерком послание своей матери. Мама, конечно, отправила письмо по указанному адресу. Однако еще долго переживала увиденное и всерьез опасалась, как бы её саму не упекли за пособничество опальному КГБисту.

Глава 4. Флагманы российской офтальмологии

Вскоре наша семья пережила шок. Дело в том, что моя вконец угнетенная иммунная система настораживала докторов всё сильнее. Воспалительный процесс тоже делал свое дело – я неуклонно слепла. Один глаз уже ничего не видел.

– Ну, спасите зрение хотя бы на втором! – плакала мама.

Она сильно нервничала по любому поводу, часто бегала на переговорный пункт. Почти постоянно ворчала и дергала меня, как будто я была в чём-то виновата. Меня уже лечили в двух институтах, в том числе, в иммунологическом. В меня вливали, капали, вкалывали, втыкали электрофорезные проводки; два института проводили интенсивную терапию, но всё тщетно.

Видимо, в какой-то момент наступила передозировка, и мой мозг стал отключаться – прямо посреди дороги я начинала бредить. Ноги шли, но движения были беспорядочными. Я переставала понимать происходящее и не узнавала маму, потом останавливалась и ложилась на дорогу. Мама брала меня на руки, садилась, куда придется, и укачивала меня, словно младенца. Но ноги мои продолжали идти, а руки хаотично двигались. Мама приносила меня в гостиницу или съемную квартиру и с трудом укладывала в постель. Она отчаянно рыдала и буквально рвала на себе волосы. Мама боялась, что я потеряла рассудок, а лишиться рассудка – самая страшная беда!

– Мало того, что слепая, так ещё и безумная… А если проснется, а рассудок к ней так и не вернется? – горестно размышляла мама.

Но ее опасения были напрасны. Я просыпалась утром и вела себя как обычно. Правда, того, что было накануне, абсолютно не помнила. Мне казалось, будто я крепко спала. Меня долго расспрашивали врачи и мама, но тщетно, я ничего не помнила.

Родители приняли решение сменить больницу и обратились в офтальмологическую клинику Ленинграда. Мы переехали в Ленинград и жили на квартире у очень добрых и душевных людей. Они делили с нами комнатушку в коммунальной квартире и свой незатейливый быт. В Ленинграде нам посоветовали операцию, предполагающую вмешательство в головной мозг. Почти полностью атрофированный зрительный нерв можно было заставить работать, но лишь посредством этого вмешательства. Спасибо маме, она отказалась, и мы поехали в Башкортостан, в клинику Мулдашева. Меня поставили на учет, и я долгие 12 лет наблюдалась у специалистов этой больницы, где на мне перепробовали многие новейшие технологии по восстановлению зрения.

Институт Мулдашева славился уникальными операциями и специалистами мирового уровня. Там нам сказали, что время упущено:

– Вот если бы сразу к нам, но попытаться всё же стоит.

Меня снова положили в больницу, где было лишь несколько битком набитых палат и множество кабинетов. Мест в палатах вечно не хватало, и многие лежали в коридорах на диванах. Больные после операций под капельницей в коридоре. Мимо капельниц сновали пациенты с заклеенными глазами и нередко сталкивали штативы.

Персонал в клинике был доброжелательный и веселый. В палатах и туалетах бегали тараканы, а душ временами не работал. Но мне в этой клинике всё равно нравилось больше, чем в других. Тараканы и антисанитария наблюдалась и в московской клинике, потому я была привычна к таким условиям. А вот одиночество я переживала с трудом. И, если меня клали одну, без родителей, я целыми днями ревела, тоскуя по дому. Подруги были, но с другими ребятами я сходилась очень тяжело: угнетенная обстановкой и разлукой, никак не могла переключиться и принять положение дел.

Помню девушку Аллу. Она после автомобильной катастрофы полностью потеряла зрение, но на удивление не утратила присутствие духа. Ее привезли после операции и уложили на соседнюю кровать. Вечером она попросила поесть, и я вытряхнула всё, что было у меня в тумбочке. Меня тут же отругали, ведь после операции нельзя столько есть, но мы с Аллой только хихикали, и я совала ей в рот очередную конфетку. Она здорово скрасила моё пребывание в больнице! Я учила ее ориентироваться в коридоре, провожала в процедурный кабинет и учила перемещаться с чашками супа. Разница в возрасте огромная, однако, мы с ней как две закадычные подружки гуляли, общались, и я всё слушала и слушала ее истории про жениха, про аварию и про друзей, которые после случившегося сразу куда-то подевались. Удивительно, но Алла не унывала и говорила мне:

– Юлька, ты меня с дяденькой каким-нибудь бы познакомила, а? Боишься? А чего ты боишься? Знакомиться же буду я, а ты моя младшая сестренка. Юлька, учись нравиться мужчинам. В любом состоянии будь ухоженной и красивой. Мы с тобой дадим жару всем! У нас столько кавалеров еще будет, и замуж выйдем, детей нарожаем. Скажи, ты-то в это веришь?